Присутствие отца

Журнал "Казань", № 2, 2013

Чудо лёгкого дыханья

Лес пропитан солнцем, но нет удушливой жары, дышится легко смоляным настоем. Тёплый воздух неощутимо проникает во все закоулки груди. (Чудо лёгкого дыханья во всей полноте оцениваешь на жизненном финише.)

Перемещение света и тени, происходящее постоянно от ветра, облаков и времени, создаёт ощущение пульсирования жизни. В лесу это радует и успокаивает. Огромность сосен, уходящих недоступными вершинами к белым облачкам, восхищает. Они спокойно, самоуверенно шумят, едва заметно покачивая высокими кронами, напоминающими зелёные облака.

Их шум сохранен издавна. Сосны шагнули из океана на землю, ещё находясь в переходе от мёртвого к живому. Сомнение, что же первично, сознание или материя, несущественно. Для меня очевидно: раньше всего были сосны, вернее, растения в разнообразном обличье, щетиной проросшие на круглых скулах земли.

Пружинящие коврики хвои, нежно‑бирюзовая поляна с царственной берёзой в горностаевой мантии, завораживают. Вечно деловой неостановимый бег муравья, парение стрекозы на слюдяных крыльях, перелёты кузнечика, невозмутимость и неспешность солдатиков с наивными, удивлёнными рожицами на спинках, уверенно передвигающихся вперёд и назад, даже будучи сцепленными друг с другом, жуки-щелкунчики, бронзовки, гусеницы, от маленьких зелёных до огромных розоватых, важных на прочных сло­новьих ножках, вызывают у меня живейший интерес. И, конечно, пауки, которых уважаю за мастерство и ловкость.

Всё это видел и ощущал туберкулёзный ребёнок, принесённый отцом на плечах в сосновый бор у пригородной деревни Займище.
В нашей квартире умирала от туберкулёза лёгких, «скоропостижной чахотки», как тогда говорили, тётка - сестра моей мамы. Полностью изолировать туберкулёзную больную было невозможно. Я постоянно лез к бледной кашляющей тётушке, лежавшей за ширмой в крайней комнате.

В то давнее доантибиотиковое время целенаправленного лекарственного препарата против туберкулёзной палочки не существовало. Палочка работала как беспощадная жизнеубийственная дубина, наносившая свои удары всюду - от кожи до костей, превращая лёгкие в дырявые кровоточащие тряпки.
Лечение сводилось к пребыванию в Крыму, живительному сосновому воздуху и калорийной еде.

Другая тётка умерла раньше в тифозном бараке. Младшая из трёх дочерей убитого полицейского исправника Лохвицкого - моя мама - удержалась за краешек жизни, работая санитаркой в инфекционной больнице после изгнания из медфакультета университета за своё непролетарское происхождение. Вышла замуж за главного врача этой больницы, моего отца Андрея Фёдоровича Агафонова, то ли по любви, то ли от отчаяния. Муж был значительно старше.
Безоблачная жизнь для неё не просматривалась! Обширная квартира главного врача была переполнена его сёстрами. Некоторые из них уже с детьми. Сёстры возникли в квартире брата после уничтожения их мужей, чуждых советской власти. Молодой жене среди амбициозных тётушек было непросто. Тётки были плохо приспособлены к самостоятельной жизни, да и происхождение мешало их трудо­устройству.

Родители много работали, а проживание при больнице делало выходные дни и время после работы условными. Обширная квартира главного врача имела два входа - парадный, со стороны улицы Академической, и чёрный, со стороны больничного двора. Популярность детского врача Агафонова также не способствовала домашнему покою и тишине.

Для «окормления оравы» - выражение бабушки, пунктуальной немки из Швейцарии, Андрей должен был лечить деток «со всех сторон света». «Сторонами света» являлись улицы, примыкавшие к нашему дому. Приходя под вечер с работы, отец усаживался в старинное кресло, чрезвычайно удобное, и засыпал на полчаса. Проснувшись, бодрый и энергичный, уходил снова лечить.

Не фанатичность и не боязнь ответственности заставляли врачей того времени отсасывать ртом дифтерийные плёнки из гортани и трахеи больного ребёнка через трубочку, а врачебный долг. Отцу приходилось делать это неоднократно. Дифтерией он болел трижды, так как стойкого иммунитета при дифтерии не возникает.

…Просыпаюсь от недовольного голоса мамы: «И это всё? Чем завтра будем кормить многочисленное население нашего дома? И знаешь ли ты, что твоя сестра взяла собаку?!»

Из тёмного угла появляется неказистая рыжая дворняга.

- Какой славный пёс,- говорит отец.

- Твоя сестрица назвала его Кутушкой.

- Интересно, ведь именно так моя сестрица называла своего сына. А мне, знаешь, при последнем визите пришлось оставить немного денег женщине с ребёнком. У него коклюш и пневмония. Это в доме напротив травмпарка, там всегда холодно.

Тихий, миролюбивый голос мамы:

- Ну ладно, ладно, проживём как‑нибудь.

Сын статского советника

Андреем нарекли младшего, девятого ребёнка, родившегося в Самаре у статского советника, свитского генерала Фёдора Агафонова, управляющего имуществами Самарской губернии. Пять дочерей Фёдора Агафонова были красивы, но бедны. Их удачные замужества определялись привлекательной внешностью и приличным происхождением. О дальнейшей судьбе их супругов уже сказано.

Окончив медицинский факультет Казанского университета, Андрей Фёдорович Агафонов работал врачом кадетского корпуса Пскова.

Первая мировая война. Агафонов на фронте. Воевал, по‑видимому, добросовестно. Награждён. Об этом периоде жизни Андрея Фёдоровича родственники не распространялись. Являться офицером Белой армии, пусть даже врачом, в послереволюционном лихолетье было опасно.
Казань. Работа главным врачом инфекционной больницы.

Многие из «бывших» - часть интеллигенции, крупные чиновники, представители купеческого сословия, некоторые профессора и просто врачи уходят к Колчаку. Отец остаётся. «Я знаю, может произойти всякое, но я остаюсь. На моём попечении больные и мои близкие». Отца не тронули, несмотря на его непролетарское происхождение. Нашлись неглупые люди, понимавшие, что взбудораженной стране необходима полнокровно работающая противоинфекционная служба.
Приступили к строительству огромного по тем временам корпуса инфекционной больницы. И благодаря фанатичной работоспособности, организаторским способностям главврача удалось закончить его, в те годы разрухи, за два года.

В большой комнате, именуемой столовой, за большим столом на большом листе картона папа рисует, очень старательно, цифры «1929-1930». Дата строительства больницы. Именно эти цифры, нарисованные отцом, красовались на её фронтоне. И ещё особенность: окна, по сторонам входной двери, круглые. Это придумка отца придавала архитектурное своеобразие зданию.

Больницу и я не отделял от дома.

- Вот ты дружишь с детьми больничных возчиков, часто обедаешь у них,- говорил мне отец,- вы - на равных. Так и должно быть. Ни малейшего твоего превосходства. Споры возможны, но превосходства нельзя допускать ни с одной из сторон. И запомни: татары - великий народ, рассыпанный по всему миру, но здесь их родина.

Многое тебе простится, но не пренебрежительное отношение.

Эти наставления совпадали с моими собственными впечатлениями.

Воспоминание-вспышка. Всё население нашей квартиры, все близкие и друзья нашей семьи пребывают в радостном возбуждении. Профессор Андрей Фёдорович

Агафонов выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР первого созыва.

На стенах некоторых домов - плакатики с портретом улыбающегося отца и биографическими сведениями о нём, где обозначено, что его мама - домохозяйка, а папа - агроном, что, кстати говоря, вполне соответствовало действительности. Компетентные органы, несомненно, имели более полные сведения об Агафонове А. Ф., но он подходил под рубрику беспартийного интеллигента, специалиста высокого уровня, преданного советской власти.

Отец избран. Сессия Верховного Совета РСФСР в Москве. И вот папа, с небольшим рубиновым флажком «РСФСР» на лацкане пиджака, возвращается в Казань, с подарками, вкусными и впервые увиденными нами угощениями, источающими запахи копчёностей и аромат фруктов. Отец привёз подарки всем. Они небольшие из‑за ограниченности денег и многочисленности одариваемых. Удивительно, но до сих пор чувствую обиду - акварельные краски в чудесной деревянной коробочке, которых я так ждал, были подарены не мне, а моему вполне взрослому дяде.

Некоторое время спустя. Мама, сёстры и я живём в Шеланге, в доме отдыха. Из Москвы, радостный, возвращается отец. На белом пиджаке золотом и платиной сверкает орден Ленина. В то время это было чем-то невероятным, грандиозным по сути и реакции окружающих. Я был горд безмерно! По шеланговским дорожкам гуляет папа с орденом. Тогда ношение награды было обязательным, если орденоносец в пиджаке. Сияние ордена, как мне казалось, несколько смущало отца, и он чаще надевал рубашку, на которую не требовалось прикреплять награду.

Одна из тётушек - сестра отца, переполненная эмоциями, сказала:

- Вот и Фёдор Иванович Агафонов весь был в орденах и обласкан Александром III и Николаем II, а сейчас его сын примерно служит матушке России.

Такие высказывания были не совсем к месту по вполне понятным причинам. Но обошлось. Парадный мундир генерала на портрете, в орденах и с муаровой лентой через плечо, закрасили.

Несмотря на опасности тогдашней жизни, отец посещал детей «врагов народа», причём продолжал приходить в «зачумлённые» семьи неукоснительно.
Галина Векслина-Тарасова, дочь «врага народа» - ректора Казанского университета Носон-Бер Залмановича Векслина, погибшего в лагере, свидетельствует об одном из таких визитов:

«Заболел брат Илюша. До того другой доктор просто положил трубку телефона, не став разговаривать. Профессор Трутнев, к которому обратилась мама, рекомендовал иметь дело с участковым врачом.

Андрей Фёдорович случайно узнал, что заболел Илюша. Пришёл и лечил его до выздоровления, сам делал все анализы и уколы. У брата была дифтерия.
К Андрею Фёдоровичу мы не успели обратиться, он пришёл без приглашения. В дверях мама пыталась остановить его, вытянув руки: «К нам нельзя, не входите!». Андрей Фёдорович энергично отстранил маму, сказав: «Я прежде всего врач», и, надев халат, прошёл к Илюше! Благородный, мужественный человек, единственный из профессоров, рискнувший в то время переступить порог нашего дома».

Отцовские слёзы

В предвоенные годы Первая инфекционная больница работала с нарастающим размахом. Коек в ней стало значительно больше, содержание и обслуживание больных заметно улучшились.

В пределах обширных больничных территорий построили свиноферму, в теп­лицах выращивали ранние овощи, в саду зрели смородина, вишня, яблоки. Всё шло на стол больных. Асфальтировали дорожки, всюду навели безукоризненную чистоту. Появились две грузовые машины: полуторка ГАЗ-АА и трёхтонка ЗИС-105, и нескрываемая гордость главврача легковушка М-1. «Эмка» была великолепна! Однако лошадок сохранили, и они вывезли больницу в годы войны.

Отец умел разглядеть прошлое и будущее. Он не располагал качествами экстрасенса, просто был очень неглупым человеком. Говаривал: лучше с умным потерять, чем с дураком найти.

Главным, стержневым для него были люди, начиная со сторожа. И если театр, по мнению Станиславского, начинается с вешалки, то больница начинается с туалета и тех, кто содержит его в надлежащем состоянии. В инфекционной больнице это особенно важно. Тяжёлый и копеечно оплачиваемый труд - на плечах и совести санитарок!

Отец выпросил полузаброшенный и почти разрушенный барак вблизи больницы - отремонтировал и, превратив в тёплое уютное жильё, заселил покинувшими деревню людьми, трудолюбивыми, ответственными, дорожившими всякой работой.

На должность прозектора, патологоанатома в современном понимании, отец принял белоруса Николая Сафроновича Сысака, недавно покинувшего один из островов архипелага ГУЛАГ, человека энциклопедической образованности, знатока живописи и музыки. Позднее он работал в мединституте и провёл интереснейшее исследование в области антропологии. Очень усерд­но трудился в больнице располагавший большими знаниями врач-инфекционист немец Фёдор Петрович Миллер, также переживший высылку и находившийся под пристальным вниманием компетентных органов. Больные и коллеги любили чудеснейшего человека и врача от Бога Ольгу Ильиничну Гаркави‑По­дольскую, кстати сказать, бабушку Марины Подольской, известного литератора и незаурядного невропатолога; в ней есть широта взглядов и талантливость бабушки. Привлекали внимание две очень красивые рослые девушки, две Нины - Кудрявцева и Кучерец, весёлые, озорные и очень способные, впоследствии уважаемые и деятельные профессора мединститута. Человеком высочайшей ответственности и мастерства была Мария Васильевна Кочева-Сенкевич. «Посмотри, Веруша,- говорила она моей маме,- вот этим пальчиком отвожу надгортанник - и трубочка уже в гортани»,- и с благодарностью целовала свой пальчик. Полька Сенкевич была несколько сентиментальна!

В памяти также грациозная, обаятельная умница Адель Искандеровна Котлубаева. Помню и многих других, но всех не перечислишь.

Понятно, что при таком врачебном корпусе больница работала неплохо.

Однажды, вернувшись из районов республики, отец рассказал: жители, питавшиеся перезимовавшим в поле картофелем, гибнут, у некоторых возникает желудочное кровотечение.

- Молодая женщина протянула мне чугунок со своей кровью, умоляла спасти ради детей, перелив кровь обратно в её тело.
В комнате было довольно темно, но я заметил, что отец плачет.

Когда необходимо покупать топор

Война. Окна в доме закрыты щитами из картона - светомаскировка. Осенний слякотный вечер. На кухне у русской печи - бархатное тепло. Осторожно входят садовник-немец и маленькая пожилая дама в шляпе с опустившимися полями, делающей её похожей на грибок-поганку. Тёмный балахон с облысевшим воротничком усиливает сходство.

Садовник Стадлер трудился в больнице не один предвоенный год. Он был нанят следить за изобилием цветов внутри больничных зданий и во дворах, двумя большими оранжереями, смородиновым и вишнёвым садом, яблонями. Приходил на работу ровно в семь, опрятно одетый, с докторским потёртым саквояжем в руках. К исходу первого года войны Стадлера куда-то переселили, и он исчез. Но к этому времени много постарался, чтобы процветание Первой инфекционной больницы приобрело зримую и обоняемую реальность.

- На правах вашего знакомого привёл даму, продать вам топор,- сообщил Стадлер.

Дама, излишне спеша, достала из кошёлки топор без топорища и протянула его мне, заискивающе улыбаясь. Топор был ржавым, с выщербленным лезвием.

Своеобразие представлял обух в виде молотка.

- Прошу совсем немного,- произнесла дама.

Мне не нужен был этот ржавый топор, и я не стал его покупать. Посетители извинились и направились к двери.

Отец, находившийся вблизи, слышал наш разговор и, поспешно войдя в кухню, попросил показать топор и ему. У отца не было никаких строительных навыков, но, рассматривая топор, он восхитился возможностью забивать им гвозди.

- Сколько вы хотите за этот прекрасный инструмент?

Владелица ржавого топора вновь назвала очень небольшую сумму.

- Не надо шутить,- выговорил отец строго и вручил смутившейся даме значительно больше денег. Когда мы остались одни, сказал: - В подобных случаях всегда необходимо покупать топор.

Топор-молоток действительно оказался нужным инструментом и служит мне до сих пор.

В сорок первом году угроза поражения и ощущение гибели страны вытесняют ура-патриотические настроения, долго вкачивавшиеся в сознание людей. Уничтожение интеллекта на генетическом уровне, плетение паутины колючей проволоки над страной под заглушенные крики жертв массовых расстрелов и страшных пыток, богоборчество начинают работать против ленинско-сталинского режима.

Немцы были под Москвой и Ленинградом. Мы потеряли Минск, Харьков, Киев.

Середина октября. Эвакуируют заводы и фаршируют минами Москву. Уезжают учреждения и многие горожане. Некоторые уходят из Москвы пешком, в одиночку и группами. Потерявший рассудок певец советского процветания поэт Лебедев-Кумач на казанском вокзале проклинает Сталина, швыряя в его портрет многочисленные награды. Оказавшись в казанской психушке, пишет нечто на стене палаты, используя, так сказать, подручные средства.

В наш дом пришли москвичи, направлявшиеся в Ташкент. Двое пожилых, очень милых и взволнованных. У одного седая бородка, у другого лицо в крупных морщинах-складках. Третий высок, крепок и энергичен. Это были видные московские профессора, один из них академик. На столе появилась плошка - внушительный гончарный шедевр, полный макарон с мясом. На сладкое цимес - тёртая морковь с яблоками, посыпанная сахарным песком. Гости были голодны и ели очень основательно…
Отец очень любил неформальное общение людей. До войны у нас нередко бывали застолья. Помню, как чуть хмельной профессор-геолог Виктор Алексеевич Чердынцев, открывший нефть в Татарии, кудрявый седой старик с обвисающими усами и в пенсне на шнурочке, объяснял внимавшим ему, используя блюдечко с чаем и кружочком лимона, что Татария плавает по нефтяному озеру. Отец, подбавляя оживления, смеётся: «Витюша, а может быть, это всё твои охотничьи рассказы, ты ведь замечательный охотник?!» Витюша понимает шутку, всем весело, все чувствуют себя непринуждённо.

Вот гости танцуют, пародируя классический балет, они в обтягивающих кальсонах и белых «пачках». Это большеголовый, носатый и очень коротконогий, мощный приземистый профессор Лазарь Ильич Шулутко, ортопед-травматолог, и длиннотелый, на худых ногах-ходулях, профессор‑невропатолог Иосиф Иосифович Русецкий, «поляк спесивый», как называла его мама, без всякого укора и порицания. Она и сама была дочерью поляка Лохвитского. И, конечно, веселятся присутствующие врачи больницы.

Но в октябрьский вечер первого года войны приехавшие из Москвы профессора в кабинете отца были унылы.

Говорил тот, что с бородкой:

- Война проиграна, положение безнадёжное, Москву бомбят. Есть слабая надежда на англичан и американцев. Конечно, в первую очередь будут уничтожать членов партии, интеллигенцию и, как принято, евреев.

- Но чудо всё-таки возможно,- вы­сказывается кто-то.

- Я беспартийный,- голос отца,- но вот дочь у меня замужем за евреем. Кажется, счастливо живут в Сталинграде. Не верю в наше поражение. Выстоим! Мне пришлось воевать в германскую. Завтра же подаю заявление в сталинскую партию большевиков, это единственная реальная сила, противостоящая Гитлеру. В данном случае я безраздельно с ними.

Отец волновался и говорил очень громко, что ему совершенно не было свойственно. Повисло длительное молчание…

- Не волнуйтесь, Андрей Фёдорович, вы ведь всё-таки не на митинге, и мы совершенно согласны с вами,- нарушил молчание кто-то из москвичей.

Через два дня гости проследовали на восток.
Вскоре отца приняли в партию.

Каша на молоке

Отец выстраивал защиту от инфекционных заболеваний, от эпидемий, выкосивших в истории неизмеримо больше людей, чем все войны и катастрофы. Благодаря этому и научным изысканиям он стал доктором наук, профессором, заслуженным деятелем науки РСФСР. Организовав кафедру инфекционных болезней, воспитал плеяду учёных-инфекционистов.

А война продолжалась. Нехватка еды в нашем многочисленном семействе стала очень ощутима. Хлеба по карточкам неработающим выдавали очень мало, а тётки, папины сестры, жили на его иждивении. Мы с моей одиннадцатилетней сестрицей развели на мусорных залежах огород, нашпигованный битым стеклом. Нашему семейству повезло - урожай выдался изобильный. Одних только крупных тыкв выросло сто двадцать пять, не говоря об огромном количестве помидоров, капусты и лука. Но плохое питание уже отра­­зилось на состоянии отца, и его поместили в больницу с диагнозом «элементарная дистрофия».

Начала приходить американская помощь. Как-то папа, которого я навестил в больнице, накормил меня чем-то сверхъ­естественно вкусным. После его длительных уговоров в моих руках оказалась большая эмалированная кружка со своеобразно прикреплённой крышкой, говорившей о её иностранном происхождении, а в кружке находилась снежно-белая масса в бугорках. Первая проглоченная мною ложка произвела невероятное по остроте ощущение физического благополучия и даже счастья. Потом я понял, что это была сладкая рисовая каша на молоке.

Отец предвидел развитие событий. Москва отбросила казавшуюся неотвратимой гибель, и в этом несомненна ведущая роль не только Георгия Жукова, но и Иосифа Сталина. И с тех пор эти имена становятся символами величайшей победы, но тогда до неё было далеко. Ещё не вознёсся Сталинград, ещё не сцепились обгоревшими бортами танки под Прохоровкой…

Отца приглашают работать в Москву в качестве директора педиатрического института. В те времена приглашения носили категорический характер, особенно это касалось членов партии. Отец едет в столицу, взяв меня с собой. Нас временно поместили в комнате старинного дома с мезонином на улице Пятницкой. В соседнем дворе находился огромный сигаро­образный аэростат - заграждение.

Папу и меня прикрепили к гастроному, где за очень небольшие деньги предлагали вкусную разнообразную еду в достаточных количествах. Однако талоны на деликатесы различались в зависимости от «качества» покупателя. В небольшой очереди за прокормом доводилось видеть знаменитых сограждан, узнавал артистов.

Отец - с утра до вечера на работе, я - в вечерней школе. Все замоскворецкие дворы - сплошной проходняк, заборы сняты. Нам с пацанами - раздолье! Крепкие молодые тётеньки в солдатской форме, приставленные к аэростату, обращают на нас, пацанов, пристальное внимание. У одной солдатский ремень особенно туго перетягивает узкую талию над широкими бёдрами.

Я был ростом несколько выше сверстников.

Словил по шее

Родители меня не били, хотя я, безусловно, заслуживал этой меры воспитания. И только однажды отец ударил по шее.

Обучение музыке. С папкой для нот неприятно серо-зелёного цвета и профилем Шопена с неохотой ходил к учительнице музыки. Бледная старушка, называвшая меня ласково «детворочка», но остро меня ненавидевшая, безуспешно музицировала со мною.

В очередной раз спрятав Шопена в дрова, я отправился к своим пацанам. Вернулся поздно, в снегу и с мокрыми от пота вихрами. Шопена в дровах не нашёл. И тут как раз отец появился.

- Где был? - спрашивает.

- На музыке,- отвечаю очень уве­ренно.

И тут бабушка с Шопеном в руках. От волнения у неё прорезался немецкий акцент:

- Он эту папку прячет в дрова. Нехорошо. Ты сильный враль!

В следующее мгновение - сильный удар по шее, и моя голова скривилась. Удар был избыточно сильным. Отец испуган. Повёз меня к светиле травматологии и ортопедии профессору Фридлянду, жившему в большом доме напротив Лядского сада, где на крыше сохранились остатки разбитого орла. Скульптуру орла разбили, вероятно, как царский символ, а может быть, просто так.

Полутёмный кабинет. Настольная лампа освещает маленькую бронзовую копию известной скульптуры «Умирающий гладиатор». Помню большие, сильные и тёплые ладони Фридлянда. Голова заняла нормальную позицию.

- И как это случилось? - спросил Фридлянд.

- Я неловко упал с забора.

Папа и Фридлянд улыбнулись.

Этот эпизод заставил меня более осмотрительно подходить к вранью, но ненависть к Шопену значительно усилилась.

Воспитательные меры отца не носили нравоучительного характера.

Отношение к природе он формировал не только посещением леса, яркими и памятными эпизодами остались в памяти путешествия на Волгу. Цепкая память отца удерживала много стихов, а его неплохие артистические данные делали их прочтение запоминающимися. Любимым папиным поэтом был Лермонтов. Волнение и грусть охватывали меня, когда звучали строчки: «Ночевала тучка золотая на груди утёса-великана…» или «Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит…».
Отец хорошо знал живопись, любил французских импрессионистов, но особенно выделял Репина и Левитана, и не из квасного патриотизма.

Над вечным покоем

Папа стал приходить с работы грустным и очень уставшим, жаловался на тяжесть в голове. Раньше он никогда ни на что не жаловался! Как-то проговорил: «Пожалуй, я заболеваю. Чем именно, ещё неясно. Дальнейшее наше пребывание в Москве нецелесообразно». Вскоре мы вернулись в Казань. У отца появились приступы сильных головных болей с потерей сознания…

Война окончена. Победа!

Вернулся с фронта старший сын Андрей - усыновлённый племянник, и просто племянник Борис. Все радостны. И жить стало сытнее. Во время отсутствия отца и после больницей управляла мама, энергично и умело. Больница вновь стала образцовой по многим показателям. Маме вручили орден Дружбы народов.

А отцу становилось всё хуже и хуже. Вокруг были близкие и огорченные коллеги. Его искренне любили многие, прежде всего за профессиональное умение, открытость и расположенность к людям, что не мешало ему быть жёстким и непреклонным при принятии решений, которые он считал оптимальными.

Профессор Василий Афанасьевич Гусынин, один из основоположников нейрохирургии в Татарии, посоветовал, глубоко вздохнув: «Поезжайте-ка, Андрей Фёдорович, к Бурденко (академик, создавший первый институт нейрохирургии в Москве), а сейчас на недельку в Шелангу, отдохнуть от шума городского».

Мы с отцом вновь в Шеланге, где не так давно он, совершенно здоровый и жизнерадостный, прогуливался по дорожкам, сияя вызывавшим неоднозначные эмоции отдыхающих орденом. А сейчас… Не очень послушные правые рука и нога. Просит проводить его ближе к Волге, на веранду, и долго сидит, почти неподвижно всматриваясь в волжские просторы.

- Что это тебе напоминает? - спрашивает отец.

- «Над вечным покоем» Левитана.

- Да-да, вот именно, только часовенки нет. А так очень похоже…

- Знаю твою приверженность Иосифу Виссарионовичу. Я разделяю это чувство, но помнишь ли ты своих близких, своих родственников и их судьбы?

Я помнил, но они не сильно занимали меня в то время, в чём я и признался. Мой ответ очень огорчил отца.

- Сегодня в очень реалистичном сне я вновь оказался в Кремле. Чудесные, не­обычайно вкусные угощения. Мы, депутаты, пригласили повара, чтобы поблагодарить.

Явился Сталин в белых перчатках. Попросили снять их. Он снял! Вместо одной кисти - острые копыта, другая - когтистая лапа. Вот ведь как бывает!..

Помолчали.

- Ты плохо спал сегодня, папа?

- Спал плохо, да и голова особенно тяжела. Но сказанное мною запомни, без широковещательных обсуждений. Не уподобляйся Агафоненко-Прутскому, твоему прадеду, дуэлянту и гуляке, лишённому из-за этого дворянского звания. Сейчас и за неосторожное слово могут лишить не только звания, но и жизни!

В Москве в Институте нейрохирургии отцу выполнили трепанацию черепа, но опухоль мозга, которая у него возникла, неудалима. На вторые сутки сознание не возвращается. Мы с мамой в Москве. Наклоняюсь над отцом и зову его. Полуопущенные веки приподнимаются, взгляд становится осмысленным. Его непослушные губы пытаются сформировать слово, в углублении глаз слёзы. Вскоре взгляд потухает. К утру 30 июня 1946 года на шестьдесят первом году жизнь отца прекращается. Мы везём урну с его прахом в Казань. Сейчас она в склепе на Арском кладбище.

Имени профессора Агафонова

Внешность отца была «незаурядна». Это определение не нашло исчерпывающего объяснения. Физические качества при этом не являются решающими. Говорят о некоей, не вполне узнаваемой, ауре, астрологических характеристиках личности и иных не очень внятных свойствах. Но такие люди заметны среди других своей неординарностью. Именно таковым был и Андрей Фёдорович. Рост - чуть выше среднего, плотная широкоплечая и широкогрудая фигура. Крупная голова, не нарушающая общих пропорций тела, правильные черты лица, без излишней красивости, выражали сосредоточенность и строгое внимание. Вертикальные складки на лбу, увеличенном облысением, придавали лицу выражение строгости. Значительную часть правой щеки занимало синеватое пятно - давнее кожное заболевание. Часть правой ушной раковины отсутствовала. Говорили, это наделал маленький осколок ещё в Первую мировую.

Существенный дефект внешности не влиял на благосклонное внимание женщин к Андрею Фёдоровичу. Главная причина этого - уважительное отношение к прекрасному полу, без цинизма и ёрничанья. Женщины для него были на некоем пьедестале преклонения.

Таким я помню отца. Кто-то не удержал в памяти всех черт его лица и особенностей личности, но благодарны ему были многие.

В 1946 году Совет Министров Татарской АССР присвоил Первой инфекционной клинической больнице имя профессора Андрея Фёдоровича Агафонова.

Быстрая река времени состарила больницу, она обветшала. Город, расширяясь, обтекал её, и корпуса оказались почти в центре мегаполиса. А прохожие на улице Вишневского могли пообщаться с заразными, как говорили, больными. На проспекте Победы построили новую современную больницу, такую замечательную, каких в других городах нет.

Больница начала работать в полную силу 2006 году. Но имя профессора Агафонова не перенесли на новое место, шли годы, а оно так и не появлялось на фасаде главного корпуса! Этого настойчиво, но безуспешно добивались главный врач Вахит Ахатович Соматов и сотрудники.
Стало ясно: не обойтись без участия первых лиц, президента Татарстана Минтимера Шаймиева, премьер-министра Рустама Минниханова, министра здравоохранения Айрата Фаррахова.

В адрес президента было направлено обращение, подписанное двадцатью профессорами-медиками, многие из которых при жизни стали легендами. Каждое из этих имён мне дорого. Среди них нет имени Ростислава Ивановича Туишева, но как раз он сыграл особую роль в затеянном нами деле. Нет там имени Василия Яковлевича Давыдова, написавшего отличную монографию о развитии инфекционной службы в республике, где большое место отведено профессору Агафонову.

Президент Шаймиев поддержал просьбу авторов письма. А через год на фасаде больницы была установлена мемориальная доска.

Если оценивать жизнь по значимости поступков, то моё участие в возвращении имени отца Первой инфекционной клинической больнице является самым значительным делом!
Оно оправдывает моё существование.

Старый дом

Арина АГАФОНОВА*

Смотрят дома пустые глазницы
На изгибы растрёпанной улицы,
Он блистал украшеньем столицы,
А теперь постарел и осунулся.

Плечи стен были гордо расправлены,
Орденами витые балконы,
И легко полукругом расставлены
Уходящие в небо колонны.

Он впитал восхищённые взгляды,
Золотых экипажей убранство,
Смех гостей, дорогие наряды,
Блеск брильянтов, шарады и танцы.

Он как будто бы пережил время,
Он смотрел, как менялась эпоха,
Власть империй и дикое племя
Революции, переполоха.

А теперь он стоит одиноко,
Позаброшен, забыт, что с ним будет?
Лишь по насыпи стёртой дороги
Всё спешат безразличные люди.

* Арина АГАФОНОВА - врач, внучка Андрея Агафонова, продолжательница династии Агафоновых.