Репатриантка

Наталия Иосифовна Ильина

Валерия ОРАЗОВА,

научный сотрудник

Национального музея

Республики Татарстан

…Впервые они появились на улицах Казани осенью 1947 года: дамы в брюках и котиковых манто, в пальто расцветки под леопарда, шляпках с перьями, мужчины в брезентово-меховых куртках и рыжих кожаных ботинках — казанцам было от чего прийти в изумление. Население города узнавало приезжих по диковинному виду, но знало немного: на собраниях рабочих и служащих, вероятно, информировали о русских эмигрантах из Китая, о существовании официальных распоряжений брать их на работу, предоставлять жильё, относиться вежливо, но с осторожностью.

Глава первая

Из документальных источников известно, что к 1948 году в Россию прибыло более шести тысяч человек ^[1].

Девяносто семь семей — более двухсот человек были расселены в Казани и районах ТАССР. Большинство эмигрантов были служащими Китайско-Восточной железной дороги. Они работали там ещё со времён царского правительства. Дворяне, семьи белых офицеров, прожив не один десяток лет на чужбине, вернулись на Родину по призыву советского правительства после окончания Второй Мировой войны.

Процесс «вживания» в новую реальность происходил нелегко. Несмотря на кампанию массовой репатриации^[2], в которой было задействовано Переселенческое управление при Совете министров РСФСР, обеспечить жильём и трудоустроить сотни, а порой и тысячи приезжих казанским властям в условиях послевоенного времени было чрезвычайно трудно.^[3]

Среди репатриантов в Казани зимой 1948 года оказалась молодая женщина — уже известная в «русском» Шанхае журналистка ­Наталия Ильина. Через тридцать лет она напишет книгу «Дороги», в которой главу, посвящённую Казани, назовет «Моя неведомая земля».

Художественно-мемуарные книги «Дороги» и «Судьбы» Наталии Иосифовны Ильиной (1914—1994), замечательного прозаика, публициста, фельетониста и критика, впервые вышли в начале восьмидесятых годов^[4], получили большое признание и потом неоднократно переиздавались, последний раз — уже в нашем столетии.^[5]

Интерес к ним вызван многими причинами, главные из которых — показанная в судьбах русской интеллигенции тема истории страны, трагедия послереволюционной эмиграции, а также неповторимый стиль автора, который выдающийся языковед Александр Реформатский называл «бойкое перо»^[6], а Никита Толстой — особым «стилем русской послевоенной литературы, стилем Наталии Ильиной»^[7].

Потомок двух старинных дворянских родов Воейковых и Ильиных, ребёнком увезённая после революции родителями-эмигрантами в Китай, Наталия Иосифовна Ильина выросла в Харбине.

Она окончила русскую гимназию, училась в Харбинском институте ориентальных и коммерческих наук, работала журналисткой в ряде печатных изданий в Шанхае, сотрудничала с шанхайским отделением ТАСС, печаталась в эмигрантском издании советской ориентации — газете «Новая жизнь». Два первых года по возвращении на Родину (1948-1949) она прожила в Казани. 

Выбор Ильиной пал на Казань не случайно и определялся тем, что это был единственный город, находившийся ближе всего к центральной России, и тем, что в Казани уже жили приехавшие ранее её друзья. Именно Казань стала той призмой, через которую Ильина воспринимала страну, её жизнь, её людей: «неведомая земля» открывала свои горизонты не сразу.

В её книгах присутствует ирония, обращённая прежде всего к самой себе и остужающая излишнюю восторженность. А названия книг — «Дороги» и «Судьбы» — определяют идею повествования о жизненных перипетиях и встречах с самыми разными людьми.

«14 января 48-го года... Много говорю с местными жителями. Все очень довольны денежной реформой и отменой карточек. Красота вокруг удивительная… У меня чувство, будто всё это я уже видела, всё мне знакомо, всё родное. Каждый день благодарю Бога, что я поехала, что я в России».

Приказ по Военному Комиссариату ТАССР с благодарностью Лазарю Ильичу Шулутко

Противоречивость увиденного и ожидаемого в Советском Союзе в первые годы после войны  — так можно обозначить идейное содержание очерка «Моя неведомая земля». Текст начинается с рассказа о представителе Совета Министров ТАССР Колесове, которому было поручено заниматься трудоустройством прибывших:

«Нелёгкое поручение! Столкнулись два мира, две системы. Приезжие ставили Колесова в тупик. Он переспрашивал, страдальчески морщась: «Кто? Кто? Извините, не понял!» — «Брокер?..» — «А что именно... Чем именно Вы занимались?» — «Покупал. Продавал. Перепродавал. В общем, крутился!» — «Крутился… — растерянно повторял Колесов. — Куда ж мне Вас?» Маникюрши отказывались от работы, кидали на стол направления: «Копейки за маникюр платят!» Выяснялось, что владелицы «салонов дамских нарядов» никогда не держали в руках иголки. «От друзей-шанхайцев, приехавших в Казань с предыдущей группой, мы знали, что Колесов — старый большевик, ходит на протезе — потерял ногу в гражданскую войну. Мы Колесова очень уважали. А ко­гда он сидел, понурившись, жалели и любили. Крупный, седой, с простым русским лицом, небольшими внимательными серыми глазами — Колесов был человеком добрым, тем труднее ему с нами приходилось. Его уже нет в живых. Я всегда вспоминаю о нём тепло».

Это одна из черт «стиля Ильиной» — внимание к деталям, проницательность, живой неподдельный интерес к людям, умение подняться над ситуацией, увидеть всё глазами не только своими, но и собеседника. Через детализированный портрет Ильина подсказывает то, о чём ещё и в восьмидесятые говорить было не принято: о партийных поручениях, порой трудно исполнимых, о понимании уже тогда многими советскими людьми проблем — почти неразрешимых. И в этой подробности — «сидел, понурившись» — трагедия одного из многих миллионов.

Лазарь Ильич Шулутко. 1950

Глава вторая

Наталия Иосифовна получила работу в Институте ортопедии. В конце 1940-х годов по адресу Большая Галактионовская, ныне ул. Горького, 3, в большом старинном красивом здании из красного кирпича находился Институт травматологии, ортопедии и восстановительной хирургии. В 1944—1960 годах возглавлял его выдающийся учёный, доктор медицинских наук Лазарь Ильич Шулутко. По многим деталям, описанным Ильиной, можно сделать вывод о том, как и в каких условиях работал коллектив института: в голодные годы, при карточной системе учёными‑медиками велась серьёзная научная работа, проводились уникальные операции, шла защита диссертаций. Пациенты клиники при институте — участники Великой Отечественной войны, нуждавшиеся в серьёзных операциях, — получали здесь квалифицированную помощь. Институт был лучшим в республике, имел награды. Не раз упоминается наличие богатой институтской научной библиотеки, в которой всем сотрудникам можно было заниматься в любое удобное для них время.

Ильина описывает первый день своей работы во всех подробностях, настолько ярко врезался он в память:

«Я сижу в просторном кабинете (три окна, ковёр во весь пол), а напротив, за большим письменным столом, — директор института. Чёрные с проседью волосы, живые умные глаза, смуглолиц, широкоплеч, крепко скроен, чистейший подкрахмаленный белый халат — хирург, заслуженный врач Татарской АССР Лазарь Ильич Шулутко. Приятный, низкий интеллигентный голос. Стенографистка нужна позарез, но, увы, такой штатной единицы институт не имеет. Меня могут оформить на должность медицинской сестры. Я ничего этого не понимаю и не пытаюсь вникнуть. Я чувствую доверие к этому человеку, мне нравятся его руки, широкие, смуглые, чисто промытые, с квадратными ногтями, умные, умелые руки. В тот момент я знала лишь, что этот человек — директор института, а о том, что он хирург и заслуженный врач, узнала позже. Всю жизнь я ощущаю уважение и симпатию к людям, которые что‑то умеют делать первоклассно. Видимо, это я почувствовала в своём собеседнике, и этим объяснялось моё к нему доверие... А он тем временем говорил, что я буду получать в месяц триста сорок рублей, на которые мне не прожить. "Но вы будете заняты у нас немного, не чаще раза в неделю, и найдёте работу по совместительству. И вас будут приглашать записывать совещания в другие учреждения за сдельную оплату. В Казани стенографистки дефицитны — вы будете хорошо зарабатывать!"»

Лазарь Ильич Шулутко во время операции в Институте восстановительной хирургии и ортопедии. 1959

Директор института берёт на работу человека не «с улицы», но приехавшего из другой страны, пусть даже и «согласно Постановлению №…». Известно, что, в отличие от Ильиной, судьба сотен тысяч вернувшихся, включая и её мужа, поэта Льва Гроссе, оказалась трагичной: многих ждали лагеря, тюрьмы и гибель.

Лазарь Ильич проникается сочувствием, которого его собеседница вовсе не ожидает, и он, крайне занятой врач-хирург, профессор, руководитель огромного учреждения, предложил тот вариант, который выручит и спасет Ильину в её первую казанскую зиму:

«Я поведала о тяготах своего быта Лазарю Ильичу Шулутко. Сидела в его кабинете, печатала на машинке, а он, диктуя, расхаживал взад-вперёд, однажды остановился, участливо всмотрелся в моё лицо, спросил: "А живётся вам как?" Я рассказала, как мне живётся, рассказ этот, думаю, напоминал старую солдатскую песню: "Очень чижало, ну, а в общем — ничего!" Шулутко вздохнул, головой покачал. Надо искать комнату. А пока вечерами можно пользоваться институтской научной библиотекой и здесь… проводить вечера. Гардеробщице будет велено давать мне ключ, и тут, в тишине, я смогу и писать, и читать, и возвращаться в жилище своё только на ночь… Позже, уже живя в Москве, я…, попадая проездом в Казань, мчалась на Большую Галактионовскую. Открывала дверь, меня охватывал особый, присущий лечебным учреждениям запах, сразу вызывая в памяти ту первую трудную зиму, но грусти не будил, напротив, было весело думать, насколько жизнь моя с тех пор изменилась к лучшему... Под белыми шапочками врачей знакомые лица, и все мне рады, все меня помнят, иногда узнавала, что Шулутко на месте нет, он в отъезде или на совещании ("так будет жалеть, что вас не видел!"), и я знала, что это не из вежливости сказано, он и в самом деле будет жалеть, он был ко мне расположен, как мы всегда бываем расположены к тем, кому сделали добро…».

Спустя более тридцати лет, уже в начале 80-х годов ХХ века, Ильина завершает свое повествование о Шулутко:

«В свои приезды в Москву Лазарь Ильич звонил мне, бывал в гостях. Его уже нет в живых. Столько лет прошло с той казанской зимы, нет в живых, вероятно, уже многих сотрудников этого института, о котором я до конца дней своих сохраню нежную и благодарную память…»

В Национальном музее Респуб­лики Татарстан хранится более сорока предметов — личная коллекция Л. И. Шулутко^[8].

Ильина также пишет и о других замечательных людях — сотрудниках Института ортопедии и восстановительной хирургии: врачах Товии Давидовиче Эпштейне, Наталии Алексеевне Герасимовой, Якове Исааковиче Тарнопольском. «Команда Шулутко» — его талантливые коллеги, сподвижники, без их деятельного участия невозможно представить все достижения не только института, но и медицинской науки. Все они помогали — кто словом, кто делом — новой молодой сотруднице привыкнуть и обустроиться. Ильина пишет:

«Мне и в самом деле было хорошо в этом институте, где все, начиная от директора и кончая гардеробщицей, дружелюбно ко мне относились, старались облегчить мои первые шаги в новой, непривычной жизни…

19 февраля 1948 года. У меня так много радостных впечатлений, что не знаю, с чего начать. Атмосфера города такая умная, культурная, все учатся, в театрах полно, в читальных залах полно! Люди милые, внимательные. В моём Институте ортопедии для сотрудников дают прекрасные обеды, значит, не нужно возиться дома с готовкой. Все ко мне здесь очень хорошо относятся…»

Обилие бытовых зарисовок вырастает под пером писательницы в целую картину бытовой, научной и культурной жизни казанской интеллигенции послевоенного времени. Из многочисленных деталей: портрета, речи, бытовых подробностей Ильина создаёт образы встреченных ею представителей интеллигенции — казанцев конца сороковых. Увлечённые своим делом, полностью отдающиеся работе, внимательные к людям, они снисходительны к бытовым трудностям, и их духовная жизнь наполнена в большей степени, нежели материальная.

Интересны и подробности, характеризующие характер и образ жизни казанского интеллигента середины ХХ века. Так, о доценте института Наталии Алексеевне Герасимовой говорится, что «она была уроженкой Казани, в семье её были врачами и покойный отец, и единственный брат. Училась она в знаменитом Казанском университете, славном своими химической и лингвистической школами, по рождению, воспитанию и характеру принадлежала к той, в литературе описанной, плеяде русских врачей-бессребреников. Она делила квартиру с семьёй брата, и я не раз бывала в её комнате, тесно заставленной книжными полками и старинной мебелью… Посредине круглый стол, накрытый не то плюшевой, не то бархатной скатертью с бахромой, а поверх настилалась белая — Наталья Алексеевна не отпускала меня без угощения».

«Высокий, элегантный старый человек» — так описывает Ильина профессора Товия Давидовича Эпштейна, известного учёного-гигиениста, профессора Казанского медицинского института, с которым у неё сложились теплые, дружеские отношения. «Приду со своей неточной, не говоря о пропусках, записью его выступления, он глянет — оставьте, я сделаю и передам вам в конце дня, а пока присядьте, покурите (подвигал пепельницу). Ему интересны были не только мои рассказы о жизни ТАМ, но и восприятие моё здешней жизни, слушал, откинувшись в кресле, усмехался... В моих отношениях с Шулутко был налет официальности, с ним в то время я себя просто не чувствовала, а с этим — чувствовала. Будто этого старого господина, такого вежливого, приятного в обращении, я знаю давно, знаю с детства. Он вникал в мою жизнь, рассказывал о Казани, советовал мне осенью непременно поступить в вуз».

«Высокий, с приятно интеллигентным черноглазым лицом и тёмной бородкой "анри-катр"» — так описывает молодого доктора Тарнопольского Ильина,  без дружеской поддержки и участия которого трудно пришлось бы новой сотруднице:

«Расшифровывая свои закорючки, я пришла в ужас. Бред шизофреника, бессвязные фразы, пропуски. Какая я стенографистка? Я самозванка. Пойти и сознаться в этом директору. Лучше сразу, не тянуть. В то утро вбежал Тарнопольский за книгой. "Как дела? Справляетесь?" Я твёрдо ответила, что не справляюсь и справляться, видимо, не буду никогда. Ничего не смыслю в медицине. Плохо смыслю, как выяснилось, и в стенографии. Грустно, что я всех подвела…Тарнопольский засмеялся. Пустяки! Состряпаем! Все будет в лучшем виде! И мы состряпали. Стряпал, впрочем, он, иногда заглядывая в мои отрывочные записи, чтобы вспомнить, кто за кем выступал, а я лишь печатала под его диктовку. Происходило это в ординаторской в тот же вечер — то ли Тарнопольский дежурил, то ли задержался после работы... И всё стало "в лучшем виде"». «Я была плохой стенографисткой, но беспокоило меня это лишь самое первое время. Верила — постигну. Поддерживало доброе ко мне отношение, добрый интерес. И я ощущала свою в институте нужность. Вот директору пригодилась моя быстрота на машинке —диктует мне письма, статьи. Я полезна Эпштейну, Герасимовой — учу их печатать. Принимаю активное участие в стенгазете. Мне было хорошо в институте».

Глава третья

Под пером Ильиной возникает облик Казани. Он как бы сопряжён с образами её жителей. Для автора крайне важно отметить положительные моменты жизни столицы Татарии в трудное послевоенное время, и Ильина это делает с удовольствием, особенно если это сравнение — не в пользу тех условий, что были оставлены ею в Китае.

«Идём через сквер. Тут каток, весёлые голоса, даже музыка — очень бодрит! Выходим на улицу Куйбышева, поднимаемся к Большой Галактионовской — тут мой институт, а неподалеку Театр оперы и балета...Сколько мы тут ни ходим, а ни разу не встретили нищего. В Шанхае же на каждом углу калеки, лохмотья, протянутые руки... Все встречные одеты пусть некрасиво, но тепло, оборванцев тут нет!.. Ярко освещённый подъезд театра…Музыканты с чёрными футлярами под мышкой исчезают за дверью, я иду обратно на улицу Куйбышева, "домой"».

Облик города формирует у неё представление об образе жизни страны, и, благодаря Казани и казанцам, это представление в целом даже оптимистически‑радужное:

«Это так хорошо,… что я в Казани! Казань — тишина. Казань — возможность думать, работать. Казань дала мне уже то, что я становлюсь приличной стенографисткой. Так что всё хорошо, всё полезно… В очереди услыхала, как кто-то радовался обилию снега, снежная зима нужна для хорошего урожая. А я никогда прежде не знала о влиянии снега на урожай! И вообще не интересовалась тем, что происходит на полях Китая: урожай ли, недород ли... Там я была пришлой, чужой, жизнь страны, её беды, её войны, её трауры и праздники — задевали, разумеется, и нас, жителей случайных и временных, задевали рикошетом, эдакое похмелье в чужом пиру. А тут всё касается меня непосредственно. Моя страна. Мои соотечественники, с которыми я отныне всё делю. И сознание связанности моей судьбы с судьбами этих женщин в платках, мужчин в полушубках и валенках — тронуло, умилило... Той казанской зимой я впервые узнавала это чувство…».

Она упоминает многие места города, в которых часто бывает: Дом колхозника, гостиницу «Казань» и общежитие артистов оперного театра. «Вскоре я устроилась по совместительству в Казанскую консерваторию, подвернулось и много другой работы — я записывала обсуждение спектаклей в казанском ВТО, лекции в Медицинском институте, совещания в Ветеринарном институте. Я была нарасхват…»

«Апрель. Днём пригревало, снег таял, по тротуарам круто идущей вниз улицы Куйбышева мчались, бормоча, ручьи и сверкали на солнце, я впервые видела русскую весну…».

Неузнаваемо изменилась за семьдесят прошедших лет и улица Свердлова, ныне Петербургская, описанная Ильиной:

«Это был старинный кирпичный двухэтажный дом на улице Свердлова. Думаю, что в те времена, когда эта улица называлась иначе, на первом этаже, находившемся на уровне тротуара, была лавка, а владельцы жили над нею. Помещение лавки и было переделано в две маленькие квартиры, в одной из них я сняла комнату. Вход со двора. Открыв дверь, попадаешь на кухню, служившую хозяевам столовой. Направо дверь в мою комнату (окна на улицу, головы прохожих выше окошек), налево, отделённые от меня кухней, жили хозяйки».

Ценность этого описания для историков-краеведов бесспорна: это одно из свидетельств  типичной городской застройки и бытовой неустроенности казанских жителей послевоенного времени.

Она сетует на холод, отсутствие элементарных удобств и самых необходимых продуктов, очереди, всеобщую бедность. Отмечает послевоенную разруху, обилие ветхих деревянных строений на улицах города. С горечью упоминает о краже квартирной хозяйкой любимой юбки. Недоумевает по поводу очереди за сахаром в институте ортопедии: почему выдавать килограмм «в одни руки» нужно непременно в живой очереди, если продуктов привезли по числу сотрудников. Саркастично описывает посещение казанской чайной, когда ей вместо расписного фаянсового чайника и баранок «принесли на тарелке два гранёных, косо стоящих, друг к другу прислоненных стакана с мутной жидкостью, вкусом не напоминавшую чай, мятую алюминиевую ложку и грубо накромсанные куски чёрного хлеба». Однако всё это не лишает Ильину оптимизма, заставляя выбирать лишь иную точку зрения, основу которой составляет мысль о том, что «страна ещё не оправилась после войны. Она вспоминает вдохновляющие слова, сказанные случайным встречным: «Ничего, гражданочка, в своем Отечестве не пропадёте!» и повторяет: «Я в своём Отечестве. Я не пропаду».

«Неведомая земля» — так назвала Ильина одну из глав своих мемуаров о периоде жизни в Казани. «Неведомой» эта земля была очень недолгое время, став вскоре своей, родной, во многом благодаря судьбам многих людей, с которыми столкнула жизнь.

Судьба самой писательницы в Советском Союзе сложилась счастливо: Наталия Ильина окончила Литературный институт в Москве. Её мужем и другом стал выдающийся русский лингвист Александр Реформатский. Она дружила со многими замечательными людьми, в том числе с Анной Ахматовой, Александром Вертинским, Корнеем Чуковским, Александром Твардовским, Орестом Верейским, Юрием Карякиным, Лидией Гинзбург. Сотрудничала с журналами «Новый мир», «Огонёк», «Крокодил». Имя её стало популярным, книги издавались, фельетоны и статьи приносили любовь читателей и широкую известность.

Но Наталия Иосифовна всегда помнила, что в самом начале её долгого и трудного пути на Родину была Казань, и вспоминала этот город и его жителей с большой любовью, теплотой и благодарностью — благодарностью за то, что именно Казань и казанцы «откровеньями и щедротами» своих душ помогли ей стать частью тогда ещё «неведомой», но родной земли — России^[9].