Сколько стоит один орех?

Неизвестно, как он уцелел в годы революции и позже, но это был по духу и атмо­сфере всё тот же дом, который был построен, обжит, наполнен душой и верой моих предков. Деревянный, состоящий из полуподвала, бельэтажа и небольшого мезонина, окружённый садом, он был расположен в старом квартале огромного и уже современного города.

Там всюду жило таинственное, сказочное прошлое: за створками дубового буфета, под огромным обеденным столом, за крышкой рояля «Beсker», в гигантском с деревянной резьбой и зеркалом на дверце шкафу, стоявшем в прихожей, в ящичках комода с безделушками, сохранившимися из прабабушкиного детства. Она рассказывала о своём детстве, о скобяной лавке отца на Георгиевской улице, о крестных ходах, об иллюминации на православные праздники, гимназии и Бог весть ещё о чём.

Дом жил своей жизнью. С Оте­че­ственной вой­ны в нём поселились беженцы из Ленинграда, со временем часть комнат полуподвала сдали внаём, ещё одну часть продали. В нём был пожар, и после него исчезли по­чти вся старая мебель, подобный сказочной пещере чулан с древним барахлом и кучей непознанных тайн. Но дом оставался домом. На Новый год в зале ставили ёлку под потолок, на Рождество прабабушка зажигала лампады перед иконами в своей комнате, а Старый Новый год сопровождался установлением второй, уже маленькой ёлочки с дореволюционными ватными игрушками. Перед Пасхой обязательно появлялись букеты вербы, прабабушка соблюдала строжайший пост, проращивала овёс в тарелке, на которую потом выкладывались крашенные акварелью яйца.

(ныне гимназия № 3 на углу улиц Горького и Гоголя).

Изредка в дом приходили таинственные дамы - её по­други из непознанного прошлого. Старушки с не существующей ныне гимназической осанкой, в старомодных одеяниях с неброскими украшениями, выпускавшими тонкие лучики крошечных бриллиантов. Они по­мнили Волгу, о которой пел Шаляпин, по которой плавал молодой Пешков, тащили баржи бурлаки. Вместе с ними в Дом возвращались по­чти физически ощутимые переживания, чаяния, мысли, душа тех лет.

В проданной части дома, в двух комнатах с небольшой кухонькой, поселилась семья - мать и дочка, моя ровесница. Мы сдружились. Вечером, если стучали

в стенку - значит, ждали, надо было проскочить от крыльца до крыльца через сад, и можно было сидеть и болтать обо всём. А за окном мороз, ветки сирени в инее и сугробы в саду. Мы стояли у окна, прислонившись к тёплой батарее, а на улице тихими огромными хлопьями падал снег, покрывая дома напротив, деревья без листвы, семенящих куда‑то людей. Если я и знал, что такое покой - то это был тот самый миг у окна со снегом.

Летом цветущий куст пионов и закаты, которые мы встречали, сидя на террасе, выходившей в сад, были совершенно те же, что и сто лет назад. Те же были распахнутые двустворчатые двери в комнатах и затворки в печах. Той же мерещилась Волга, далеко‑далеко за домами в бурлящем центре города. Теми же оставались вмещённость в пространство бытия и древняя соединённость с миром. То­гда казалось, что совершенно ясно и зачем жить, и зачем мир, и за что радость. Размеренность жизни и её круговорот, несмотря ни на что - покой… Всё объяснялось внутренней силой и целью, которые были у прабабушки и её дома. Пристанище, крепость, сень, покой, защита, уверенность, счастье - всё было олицетворено домом.

Прабабушка и прадедушка Сергей Александрович Тимофеев. Они приобрели дом № 28 на улице Шмидта

(1‑я Солдатская в ту пору) в 1916 году. Также на фото мой дед

Аполлон Александрович Тимофеев. Все они жили в этом собственном доме на улице Шмидта.

С таким же теплом я вспоминаю и дом на улице Ухтомского, у самого вокзала. Трамвайное кольцо с остановкой было буквально напротив его окон. В нём жила семья моего дяди, брата отца. Три занимаемые ими комнаты были частью большой квартиры, которую незадолго до революции 1917‑го снял мой прапрадед, офицер царской армии. В Первую мировую он был отправлен в Ка­зань для формирования нового полка. В результате там так и остался, закончив свои дни в конце 1920‑х годов швейцаром одного из казанских ресторанов.

В уплотнённой квартире остался жить его сын и мой дед - Николай Николаевич­ Извеков с женой Екатериной Емельяновной Гоголевой. Поздней осенью 1937 года деда арестовали. Сначала его, как и многих других, содержали в здании пересыльной тюрьмы под Кремлём, а потом вскоре расстреляли. Бабушка осталась одна с тремя детьми.

9 декабря 1937 года она успела получить записку от арестованного мужа: «Катюша! Уже всех из ОТД допросили, остался я один. Абсолютно не знаю, за что арестован, ведь у белых не был, в работе же, сама знаешь, на первом счету. Боюсь, что вышлют из Казани и придётся ехать в летней одежде и без белья. Собери вещи, приди и узнай в канцелярии тюрьмы № 2 (у крепости), можно ль их передать мне. Если придётся тебе трудно - продавай вещи. Мой костюм, пальто и пр. Маме напиши, чтобы она сюда не ехала. Держись крепче за службу. Никаких разговоров ни с детьми, ни с кем. Будь бодра, Катюша, а не падай духом. Целую тебя и детей». Эта записка чудом сохранилась в семейном архиве.

Екатерина Емельяновна умерла вскоре после того, как получила в 1955 году справку о расстреле мужа в начале 1938‑го. Все эти годы она верила другой справке, полученной в 1938‑м же,- о том, что её муж сослан без права переписки. Все эти годы она ждала его и растила трёх сыновей. Все эти годы она писала запросы, кому только могла,- Калинину, Булганину, Сталину…

Однажды мне довелось увидеть дело моего деда, хранившееся в КГБ. Оно довольно короткое: донос, постановление об аресте, протокол обыска, протокол допроса, скоропалительный приговор - расстрелять, протокол об исполнении приговора… И все письма бабушки, направленные ею в разные инстанции, были в нём же, вместе с копиями лживых ответов. Вся вина моего деда состояла в том, что он, будучи землеустроителем, был направлен на межевание в колхозы и там сказал, что крестьяне живут очень бедно, выживают только благодаря припрятанным запасам.

Улица Шмидта между улицей Вишневского и Чеховским рынком. 1987

Обо всём этом я узнал, ко­гда был уже совсем взрослым. А в моих детских воспоминаниях - преисполненное таинственностью путешествие, начинавшееся походом к остановке трамвая второго номера на углу улиц Достоевского и Волкова. Скрип снега под валенками. Искрящиеся сугробы в свете уличных фонарей. Дырочка в толстом слое инея трамвайного окна, сначала надышанная, а потом раскатанная пальцем.

Ко­гда «двойка» начинала спускаться к Кольцу, казалось, что меня вывозят в совершенно иной мир. Что уж говорить - заснеженный бульвар на Ухтомского казался непостижимым пространством противоположного полюса бытия. И при всём тревожащем­ волшебстве поездки - это было желанное до глубины души странствие к теплу человеческих отношений и состоянию умиротворённости, которое бывает только в детстве.

В положенное время родители отдали меня в 18‑ю школу. Теперь я знаю, с какими сложностями это было сопряжено - попасть туда можно было только задействовав немыслимые связи. Но стоит ли говорить, что в ту пору всё это мне было неведомо. Три года, что я там провёл, повлияли на всю мою последующую жизнь. Старое, выстроенное из красного кирпича здание было ко­гда‑то епархиальным училищем. Большой вестибюль с колоннами, парадный вход в который открывался только по праздникам, просторные лестничные марши, двусветный актовый зал на треть­ем этаже, огромные коридоры со сводчатыми потолками, наша классная комната с окнами на улицу Айвазовского,- составили для меня пожизненное духовное пространство для незыблемого внутреннего чувства сопричастности корням.

Почему‑то очень хорошо по­мню одну из последних детских зим в Казани - не слишком морозную, но снежную. На обочинах улиц выросли нанесённые дворниками огромные сугробы. Среди их белизны хмуро и несуразно проглядывал асфальт вычищенных тротуаров. Темнело рано, и в свете фонарей часто были видны без конца падающие снежинки.

Именно в то время, ко­гда фонари только зажигались, мы возвращались из школы домой после второй смены. В разговорах взрослых я слышал, что вторая смена - это очень плохо и неудобно. Но мне это казалось странным, потому что поход домой по вечерним улицам был сродни большому путешествию, с непредсказуемыми встречами, удивительными и едва ли не волшебными открытиями.

Добраться до дома на Шмидта - полчаса. Однако ненужный детскому мышлению лимит можно было сказочно увеличить. Прямо у школы - остановка трамвая. Ещё одна остановка - и ты по­чти у цели. Разумеется, этой возможностью мы пренебрегали, ибо после пяти минут неспешного шага тебя поджидало волшебство витрин галантерейного магазина «Фиалка». Внутри можно и погреться, и насмотреть (да, именно насмотреть) много, много ценного.

Сувенирный отдел! О, это больше, чем пещера Али‑Бабы. Модели автомобилей в масштабе 1:40, зажигалки, подарочные ручки, водные термометры, что‑то из янтаря… Народу тоже больше всего именно там… Женщина спорит, наверное, со своим мужем. Она хочет запонки подешевле, он подороже. Компромисс невозможен… В собственно галантерейном отделе тоже крайне интересно, и в обув­ном. Но становится душно.

С улицы Бутлерова с трамваями надо было свернуть в проулок. Он извивался среди тихих дворов сталинских и хрущёвских пятиэтажек. Вокруг них выросли деревья, ветви которых давно стали выше самих домов. Практически пешеходная тропа вела к площади перед Чеховским рынком. Но до встречи с ней - много того, что нельзя обойти вниманием ни при каких обстоятельствах.

На дне неглубокого оврага, сразу за главным зданием медицинского института,- детская площадка. Каждую зиму на его склоне заливали горку. Стаи детей, осво­бождённых от школ и детских садов раньше, чем ты, беспрестанно катались там на ледянках. Возможно ли пройти мимо? Риторический вопрос. За неимением ничего иного для катания использовался портфель. В него забивался снег, тетради распухали, чернила расплывались, но об этом совсем не хотелось думать.

Всё хорошее кончается. Непонятный внутренний голос вытаскивал нас с горки и вёл к уже безлюдным базару и площади перед ним. Торговля закончилась. Но… если бы оказаться там пораньше! Такая возможность была по пути в школу. И сколько всего там происходило. Базар - университет жизни. Наблюдения, сделанные там, составили фундамент осторожности и вместе с тем доверия… Продавец, взвешивающий орехи, незаметно для покупателя придерживает левой рукой чашу весов с гирьками. Я не сразу понял, для чего он это сделал. А ко­гда сообразил, какое‑то странное чувство помешало мне громко сказать об этом. Стыд? Страх? И сейчас не знаю… И там же было совсем иное. Нащупав в кармане 20 копеек, я спросил у продавщицы: «Сколько стоит у вас один орех?» Она улыбнулась, взяла в горсть несколько штук и отдала мне. Не по­мню точно, что она при этом сказала, но это было что‑то очень тёплое и доб­рое.

Базар позади, и совсем скоро дом. Калитка ведёт в заснеженный сад. Снег в нём искрится той белизной, которую, как кажется, теперь уже невозможно найти. Ступени ведут на террасу. Распахивается дверь сеней. В них холодно по­чти как на улице. Стучу в дерматиновую обшивку второй двери… И прабабушка, в тепле прихожей стряхивая с меня снег, умиротворённо‑твёрдо, не требуя ответа, произносит:

Мой отец Игорь Николаевич Извеков во дворе дома № 28 на улице Шмидта.

- Ты зачем опять катался на порт­феле…

Мы уехали из Казани в 1978 году. Спустя много лет я поступил на химический факультет Ленинградского государственного университета. Но воспоминания о родном мне городе не отпускали. Вопреки всем доводам разума, воплощённым в суждениях окружавших меня взрослых и уважаемых мною людьми, в 1986 году я перевёлся в КГУ. Эта аббревиатура и по сей день священна для меня. Казанский университет - моя Alma Mater. Её сердце - аудитория имени А. М. Бутлерова в научно‑исследовательском химическом институте. И эта аудитория, и само здание института появились ещё при Лобачевском. В этой аудитории читал лекции сам Бутлеров. В этом здании, находясь в эвакуации, часть своих исследований провёл Курчатов. Директорами этого института были выдающиеся академики - Александр и после него Борис Арбузовы…

Мне необыкновенно повезло. В лабораториях этого здания я вёл эксперименты для своего диплома. Именно в этой аудитории я сделал свой первый в жизни научный доклад. Специально хочу оговориться: моего вклада в химическую науку не существует. Даже гипотетическое сравнение моего имени с теми, кто был только что упомянут,- уже гротеск. Но всё же мне невероятно повезло…

Игорь Николаевич Извеков во дворе дома на улице Ухтомского, в котором родился

и жил до женитьбы на моей матери Юлии Аполлоновне Тимофеевой (Извековой).

В этом же доме был арестован в 1937 году его отец Николай Николаевич Извеков.

Квартиру в этом доме снял в предреволюционные годы полковник царской армии Николай Петрович Извеков.

На рубеже 1980 - 1990‑х жизнь института вступила в печальную фазу разрушения, которой не смогла избежать практически вся оте­че­ственная наука. Именно в то время я был там сначала студентом, потом аспирантом. Тем не менее, несмотря ни на что, это было время удивительной свободы. Можно было бесконечно долго читать старинные фолианты, взяв их без специального разрешения из древних шкафов. С ними, разложенными на огромном биб­лио­течном столе XIX века, можно было остаться в абсолютном одиночестве сколь угодно долго. И лишь потом запереть Институт, отнести ключи на вахту в главный корпус. Можно было совершенно спокойно усесться в музейном кабинете Бутлерова. Можно было вопреки всем правилам ждать завершения химического синтеза, идущего в колбах, помещённых в воздвигнутую ещё Бутлеровым вытяжку лаборатории в полуподвале…

Это было время распада, но и время свободного (хотя и очень мало то­гда осо­знаваемого) воссоединения с великим прошлым оте­че­ственной науки. Время, ко­гда - явно или нет - ещё сохранялся ответ на вопрос «Зачем?» Каким‑то мистическим образом мне передалось то­гда понимание смысла слов «любовь к истине».

Я до сих пор по­мню чувство страха и ответственности перед профессурой, которая собралась в аудитории имени А. М. Бутлерова, где я делал свой первый в жизни научный доклад. Даже на секунду я не мог представить, что отвечаю перед кем‑то, от кого зависит распределение грантов или удостоверение исполнения регламентов. Я отвечал перед теми, кто засвидетельствует или опротестует истинность моих результатов. И все они при­шли туда именно с этой целью. Мне повезло. Я ещё успел познать то, что значит научное сообщество, заинтересованное в поиске Истины самой по себе…

Позже, ко­гда я зачислился сразу на второй курс исторического факультета КГУ, мне довелось испытать счастье работы с литературой в читальных залах биб­лио­теки. В новых, с окнами на Ленинский садик, в старом, так называемой «десятке»… То было время удивительных открытий. После десятилетий запретов разрешили выписывать уникальные книги. Том «Заката Европы» Шпенглера я заказал первым после его издания в 1924 году. Я это понял по тому, что страницы книги не были разрезаны.

Благодаря моим по­дружкам, работавшим в биб­лио­теке, оказалось возможным проникнуть в хранилища, что были в корпусе, построенном ещё в XIX веке. Потолки второго этажа уходили по­чти в невидимую даль. Вдоль стен тянулись древние, казавшиеся бесконечными шкафы с книгами. В одном из них хранились офорты Дюрера, оказавшиеся в Казани после Великой Оте­че­ственной вой­ны. Я держал их в своих собственных руках, не отдавая себе в тот момент полного отчёта в том, какое чудо со мной происходит.

Только значительно позже я смог переосмыслить всё это как величайшее своё достояние. Только значительно позже я смог сопоставить это с рассказами матери о своей школе, располагавшейся в здании старой гимназии на улице Горького. Её туда устроила бабушка, моя прабабка. И сделала это потому, что там преподавали её гимназические по­други. Мама рассказывала, что они были строги и чопорны, ходили в длинных, как до революции, юбках. Но там, среди всего прочего, несмотря на советское время, их учили греческому и латыни и вообще всему тому, что ни в одной современной школе узнать уже невозможно. Почему‑то мне приятно думать, что на памятной доске золотых медалистов казанской школы № 3 - имя моей мамы…

Школа № 18

То был удивительный класс. Её однокашницами были Вера Ратнер, ставшая известным химиком, Лена Козырева, дочь одного из основоположников магнитной радиоспектроскопии, Инга Дубяго - внучка ректора Казанского Императорского университета, дочь его сына, основателя Казанской кометной школы… Дубяго жили в здании обсерватории, и сейчас находящейся во дворе университета. В их огромной домашней биб­лио­теке мама брала почитать изданные до революции книги Жюля Верна, Буссенара, Стивенсона… Она несла их в тот самый дом на улице Шмидта. Его давно не существует, но в Казани сохранилось другое сакральное для меня место, напротив музея изобразительных искусств.

В фильме Марлена Хуциева «После­словие» есть такой момент: старик, роль которого исполнил Ростислав Плятт, стоит у открытого окна, за которым бушует ветер, грохочут раскаты грома и высоко в небе - проблеск молний. Пересматривая эту ленту, я вспоминаю нечто очень похожее, давным‑давно случившееся в моей собственной жизни…

Память хитра, изменчива, ино­гда даже коварна. Она прячет в неведомые закоулки сознания фрагменты нашего бытия, исчезнувшие, казалось бы, напрочь, навсе­гда, безвозвратно. Но она же не­ожи­данно и непредсказуемо извлекает их словно из ниоткуда, из беспамятного небытия. И пережитое ко­гда‑то вдруг предстаёт перед мысленным взором с отчётливой, ясной, бескомпромиссной очевидностью произошедшего события, надолго укрытого до этого плотной пеленой забвения. И я, как сейчас, вижу седо­власого старика, стоящего во время грозы у раскрытой балконной двери своего кабинета. И не потому, что о нём мне напоминает персонаж картины Хуциева, а потому, что я наблюдал такого старика в жизни.

Первый раз в старой профессорской квартире на улице Комлева я оказался, ко­гда мне было лет пять. Это было ещё до первого отъезда из Казани. Её атмо­сфера была со­здана отнюдь не только уходящими под высокий потолок шкафами с бесчисленным количеством книг, не рукописями на старинном дубовом письменном столе, не академическими порт­ретами хозяина… Дух дома был пропитан по­чти невоспроизводимым в наши дни способом бытия людей - и живущих в нём, и приходивших сюда. Передать словами такое невозможно. Их простозвучье не способно передать естество уже не существующего вне моей памяти пространства бытия человеческой любви к Истине. Там, в этом доме, не сгорбленный жизнью седо­власый старик в чёрном костюме, стоящий у открытой двери балкона своего кабинета, бесстрастно созерцал сверкание молний, вслушивался в раскаты грома… О чём он то­гда думал - никто уже не узнает. Колышущиеся на сквозняке занавески, слетевшие со стола страницы - я всё это почему‑то по­мню…

Вот уже несколько лет, как я получил диплом доктора наук. Было уже и голосование учёного совета о моём выдвижении на должность профессора. Переосмысление этих событий оборачивает стрелки памяти в более чем сорокалетнюю давность. Разгул летней стихии и человек… В подсмотренной мной случайно сцене, скорее всего, и есть глубинный исток цели, ныне мною достигнутой. Но смею ли я приравнять себя к человеку, чей эталонный образ врезался раз и навсе­гда в систему координат моего отношения к смыслу пребывания в мире? Что‑то настойчиво подсказывает мне - нет…

Всякий раз, приезжая в Ка­зань, я прихожу к этому дому. Стою на противоположной стороне улицы, всматриваюсь в окна, за которыми мне мерещатся озаряющие всполохи воспоминаний. Стою как перед алтарём, с непонятно куда и кому обращённым вопросом: правильно ли поступаю? И сейчас перед глазами тот самый балкон, те самые двери, и всё та же мысль, что до`лжно сделать, чтобы позволить себе произнести слова: я посвятил себя любви к Истине?

Ответ мне так и не известен. Знаю только, что его дадут не дипломы, не звания, не опуб­ликованные книги… И лишь в плохо усматриваемой дали горизонта неизведанного прячется надежда, мерцающим светом манящая идти вперёд. Но куда именно? Я до сих пор не знаю. И только мысль о произошедшем со мною в далёкой Казани, которой уже нет больше вне моей памяти, вновь и вновь даёт мне точку отсчёта координат движения в будущее.