Трое из ларца

Фиринат Халиков. Шах-Али и Иван Грозный под Казанью.

Человек — сложное существо, особенно россиянин. Живёт со своим царём в голове, а некоторые даже со своей конституцией. Всегда себя оправдает. Наврёт с три короба, а когда поймают за руку, заявит, что это была ложь во имя правды! В помощь ему — всё богатство русского языка! Посмотрите, какая сверкает россыпь слов в ожерелье кривды: врать, лгать, брехать, юлить, темнить, мухлевать, изворачиваться, утаивать, объегоривать, облапошивать, водить за нос и т. д.
Сегодня из ларца истории мы выпустим трёх героев, чтобы подивиться разнообразию человеческих характеров и судеб. Сама жизнь пишет такие захватывающие романы и выводит такие яркие типажи, что остаётся только открыть рот от восхищения!

Пришлый хан
История Казанского ханства богата на разного рода мошенников. Кого тут только не было! Город стоял на оживлённом торговом пути. На месте, где когда-то шумела ярмарка, археологи находят дирхамы, тенге, талеры… На блеск монет из разных стран слетались дельцы и проходимцы.

Вместо шубы жилетку подсунут, вместо ичигов — лапти, а ещё сдачу дадут фальшивым Вацлавом! Само собой, встречались тут и честные купцы, которые берегли свою репутацию. У мясного прилавка под тушами на крюках можно было слышать такой каляк:
— Потроха бычьи есть ли? И почём?
— Есть, конечно. Только я тебе не продам.
— Это почему?
— А несвежий совсем. Лучше возьми барашка! Он ещё утром бегал.
Восточные купцы, прибывшие из Константинополя, рассказывали, что у них у входа на местный рынок стоит бронзовый божок, потирающий ладошками круг­лый живот. У него длинные ослиные уши и толстые алчные губы. По бокам на портиках начертаны три заповеди: «Укради и обмани», «Обмани, чтобы украсть» и «Кради, кради, кради». В Казани божка не было, но заповеди его соблюдались.
После падения ханства базар переместился в Старотатарскую слободу. Тукай, любивший побродить вдоль торговых рядов знаменитого рынка, так описывал свои впечатления: 

На Сенной базар пришёл я как-то раз,
тотчас тема для рассказа там нашлась.
Тот базар с утра шумит во все концы,
Всюду ловкие торговцы и купцы.
Кто торгует, кто толпится у лотков,
всюду множество пройдох и простаков.
Тем базар и знаменит с начала дней:
всяк печётся здесь о выгоде своей.
(перевод Р. Бухараева)

С годами забывались имена ханов, некогда правивших Казанью, а за столетнюю историю ханства было их около пятнадцати, что, конечно, говорит о зыбкости власти и нескончаемой череде интриг. Некоторые ханы были настоящими проходимцами, пусть и голубых кровей. Пришлые султаны (царевичи) из Бахчисарая, Сарайчика — столицы Ногайской Орды, и Касимова думали больше о себе любимом, а не о подданных. «Свой» народ унижали, душили поборами, от разбойников не защищали. Жизнь проводили в праздности, опустошая сундуки с золотом из ханских кладовых. В это время в крепостных пушках стрижи свивали гнёзда, сабли ржавели в ножнах, располневшие нукеры еле-еле забирались на отощавших коней. А ведь 1552 год был уже не за горами…
Касимовский царевич Шах-Али (Шигалей) три­жды становился правителем Казанского ханства. Если верить русскому летописцу, хан имел брутальную внешность: «Зело взору страшного и мерзкого лица, имел уши долгие, на плечах висящие, лице женское, толстое и надменное чрево, короткие и кривые ноги, скотское седалище…» Шигалей страдал дихотомией, постоянно юлил, что-то выкраивал и метался между Москвой и Казанью. Его уличали во лжи, смещали с трона, отправляли в ссылку с глаз долой. Какой же преданности от него можно было ждать, если он регулярно участвовал в походах Московского царства против Казанского ханства: в 1537, 1540, 1541, 1548, 1552 годах!
После падения Казани он подъехал к шатру Ивана Грозного, поклонился ему в ноги и сказал: «Буди, государь, здрав, победив супостаты, и на своей вотчине на Казани навеки!» Он говорил, а за его спиной горела татарская столица, холм был усеян этими самыми «супостатами». Русский царь выдал за него Сююмбике, уже не роптавшую. И повёз её хан в свой сарай, устланный коврами, в город Касимов. Кстати, Кашира и Серпухов тоже были ему отписаны за верную службу.

Ампиратор с серьгой в ухе
Классический образец незаурядного мошенника, который разыграл на просторах России кровавый спектакль под названием «Воскрешение царя», был Емельян Пугачёв. В этой постановке с народной массовкой донской казак являлся и режиссёром, и главным действующим лицом. 

Он так вошёл в роль, что, кажется, и сам поверил в своё царское происхождение. Нестыковок, конечно, было много: казачья морда и серьга в ухе, манера одеваться, безграмотность и красноречивое «хэ» в произношении. Но всех убеждала наглость. К тому же простой народ портрета Петра III никогда не видел и был очень доверчив.

Виктор Фёдоров. Емельян Пугачёв и Бахтияр Канкаев.

Емельян давно уже примерял на себя образ покойного самодержца. Напившись в кабаках, кричал, что поить его должны задаром, так как он — «ампиратор Всея Руси». Всерьёз слова не воспринимали, достаточно было взглянуть на свирепую рожу проходимца. Стражники лишь усмехались, но на всякий случай сажали в тюрьму. Известно, что Пугачёв содержался в казанском остроге «за враки», откуда бежал. И прятался потом в погребе у староверов Суконной слободы. Они его деньгами снабдили и через Волгу переправили. Через год Емельян вернулся, но уже не один.
Ранним утром 12 июля 1774 года войска «народного царя» Пугачёва начали штурм Казани. Четырьмя колоннами двинулись на приступ — те, у кого не было оружия, должны были помогать криками. В город вошли по Арской дороге. Картину штурма можно легко представить, перечитав седьмую главу «Истории пугачёвского бунта» Пушкина: «Опасное сие место защищали гимназисты с одною пушкою. Но, несмотря на их выстрелы, бунтовщики в точности исполнили приказание Пугачёва: влезли на высоту, прогнали гимназистов голыми руками, пушку отбили, заняли летний губернаторский дом, соединённый с предместьями, пушку поставили в ворота, стали стрелять вдоль улиц и кучами ворвались в предместья».
Подойдя к Кремлю, Пугачёв занял Гостиный двор и стал бить прямой наводкой по кремлёвским стенам. Положение защитников крепости было критическим, однако прорваться в Кремль пугачёвцам так и не удалось. Казань, подожжённая со всех сторон, пылала как стог сена. По свидетельству очевидцев, у восставших вспыхивали от жара одежда и волосы, самопроизвольно взрывался в ружьях порох, дышать можно было только сквозь мокрую тряпку. Из-за копоти и дыма день превратился в ночь, и ослепшие пугачёвцы в нескольких местах даже вступали в стычки со своими же. Началось мародёрство. Это было началом конца. 
Целый год карательные отряды, разъезжавшие по отдалённым уголкам Казанского уезда, отлавливали разрозненные группы бунтовщиков. Возили с собою портрет настоящего императора Петра Фёдоровича и показывали его народу, поясняя, что истинный царь мёртв, а разбойник-самозванец, яицкий казак Емелька, пойман и предан анафеме. Правит же ныне Российской империей, божьей милостью, Екатерина II.
Вопреки устоявшемуся мнению, далеко не все татары перешли на сторону пугачёвцев. После разгрома восставших Екатерина II отписала в Казань благодарственное письмо: «Равным образом служит к высочайшему Нашему благоволению и сказываемая верность от казанских татар в супротивлении и отражении разбойничьих набегов самозванца Пугачёва».
Отметим, что официальный сухой «штиль» документов тех лет был довольно живым. Вот отрывок из Приговора, составленного серым российским чиновником из серого же департамента: «Подпоручика Михайло Ивановича за учинённое им преступление, что он, будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцевым приказам, ПРЕДПОЧТЯ ГНУСНУЮ ЖИЗНЬ ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ, — лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу!»
Но всех переплюнул «царский» указ Пугачёва. Так и видится, как он, отерев золочённым обшлагом рукава, красные от вина губы и расслабив кушак после обильной царской трапезы, диктует писарю:
«Да будет вам известно всем, что действительно я сам велик и веря мне без сумнения, знайте, мне подданные мухаметанцы и калмыки, сколько вас есть и протчие все! Будучи в готовности, имеете выезжать ко мне на встречу и образ моего светлого лица смотрите и чините ко мне склонность и почёт…»

В долгах, как в шелках
Илью Андреевича Толстого, деда знаменитого писателя, всё же нельзя отнести к мошенникам чистой воды. Он никому не желал зла. Был добродушен и мотоват. Любил приятную жизнь. А кто не любит?

Конечно, имя Ильи Андреевича вряд ли бы всплыло из-под спуда истории, если бы не его великий внук, ведь сам по себе он был заурядным и типичным представителем дворянской среды второй половины XVIII века — раздобревшим чревоугодником и транжирой, пытающимся бороться со скукой помещичьей жизни с помощью балов, кутежей и карт.

Когда весной 1815 года его назначили казанским губернатором, в городе случился большой пожар. Обезумевшие кони носились по улицам с горящими гривами и хвостами. Из окон прыгали люди, летели сундуки с пожитками. Вода в дождевых бочках вскипала, а горожане спасались, стоя в Казанке с тюрбанами‑тюками на голове. 
Вскоре в казну начали поступать деньги из Москвы и частные пожертвования для погорельцев. Несколько семей Илья Андреевич даже разместил в своём особняке. Спешно сколачивали на берегу бараки для временного размещения. Не за горами была зима, поэтому вопрос с проживанием стоял остро. Однако довести дело до конца помешало пристрастие к карточной игре в фараон. 
Долги Ильи Андреевича составляли около 500 тысяч рублей (на пос-
левоенный рубль можно было купить четыре десятка яиц или килограмм сливочного масла). Имение в Тульской губернии стояло описанным вместе с 1200 душами и тремя винокуренными заводами. 
Илья Андреевич дал согласие на губернаторство в Казани с тем, чтобы поправить свои пошатнувшиеся дела. Жалование было не ахти какое, 3000 рублей в год, которые можно было проиграть за один вечер. Ну как тут не запустить руку в казну? Но в тот вечер за карточным столом губернатору не фартило. Назвал туза, а тот вдруг оказался дамой пик, да ещё подмигнул. Что за чертовщина! 
Вскоре от «доброжелателей» Аракчееву был послан донос, в котором говорилось о «великих зло­употреблениях» в Казанской губернии. И вот в Казань нагрянул ревизор! Результатом проверки стал Указ Александра I Сенату от 5 февраля 1820 года об устранении графа И. А. Толстого от занимаемой должности без права выезда.
Он места себе не находил. Какой позор! Перед его домом останавливались пролётки и горожане, тыча пальцем в окна, перемывали ему косточки. 
Домашние боялись выйти на улицу. Позабыв о балах, попрятались по комнатам и молились, как монахи в кельях. Сердце его не выдержало. 21 марта 1820 года случился удар. Похоронили опального губернатора без особых почестей на погосте Кизического монастыря. Когда из Ясной поляны Толстые перебрались в Казань, то навещали его заброшенную могилу. 
«Дед мой, Илья Андреевич, был, как я понимаю, человек ограниченный, очень мягкий и не только щедрый, но и бестолково мотоватый, — вспоминал молодой Лев Толстой, — а главное, доверчивый. В имении его постоянно шло долго не перестающее пиршество, театры, обеды, балы, катания... Всё кончилось тем, что большое имение жены было окончательно запутано долгами, жить стало нечем, и дед начал хлопотать о государственной службе. Так он стал губернатором Казани».
Черты характера Ильи Андреевича мы найдём и в молодом Льве Толстом в ту пору, когда он стал студентом Казанского императорского университета. Учёбу забросил, кутил, ухлёстывал и проигрывался.