«Ты будешь за старшую. Если потеряешь этот мешочек, мы все умрём»

Маленькая Зинаида помнит, как мама с папой наряжали ёлку в их ленинградской квартире. Как они с братиком радовались небольшим подаркам.

Как папа, большой и сильный красавец в военной форме, уезжал в командировку и по возвращении крепко обнимал своих любимых...

Казалось, так должно быть всегда...

Каждый год 27 января наша страна отмечает День воинской славы России — День полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады (1944).

Блокада была установлена 8 сентября 1941 года, и только в январе 1943 года удалось прорвать кольцо в районе Шлиссельбурга, создав узкую (всего двенадцать километров) полосу связи страны с городом по суше.

За годы блокады, по разным данным, погибло от шестисот тысяч до полутора миллионов человек.

Только три процента из них погибли от бомбёжек и артобстрелов, остальные девяносто семь процентов умерли от голода.

Зинаида Григорьевна Бушуева — одна из тех, кто пережил голод блокады и выжил, несмотря ни на что.

— Мои родители познакомились в Карелии. Отец был родом из тех мест, а мама приехала навестить сестру. Отец, военный офицер, был назначен на службу в Ленинград. После женитьбы ему выделили комнату в коммунальной квартире, и в 1932 году родилась я.

Папа часто был в отъезде, мы с мамой оставались вдвоём, потом родился братик, а незадолго до начала войны ещё и младшая сестрёнка.

Хорошо помню тот день, когда мы узнали, что началась война. В конце 1940 года отца направили на службу на границу с Финляндией. Мы отправились туда вместе с ним. И хотя обстановка на границе была неспокойной, какое-то время мы жили обычной жизнью. В свободное время отец ходил на рыбалку, приносил угрей, а мы с мамой часто гуляли по лесу. 

Но однажды за отцом приехали и вручили пакет — срочно явиться в Выборгский военкомат. Больше я папу никогда не видела — погиб на Ленинградском фронте.

Через некоторое время и за нами в дом пришли солдаты: «Собирайтесь. Мы вас увозим в Ленинград. Началась война».

Мы вернулись в нашу комнату в Ленинграде и сразу поняли, что значит война. Бомбёжки, обстрелы, тревоги и жуткий страх, который не покидал нас ни на минуту. Во время тревоги всем приказывали покинуть жилище и бежать в укрытие. Мама брала сестрёнку на руки, я братика — за ручку и так вместе со всеми мы шли в укрытие. Но вскоре мама сказала: «Всё! Больше в бомбоубежище не пойдём. Будь что будет!» В бытовом плане укрытие было практически не оборудовано, обстановка была тяжёлая, очень много детей и все они плачут.

Город полыхал от пожаров. Тех, кто не работал, назначали по графику ходить на их тушение. Мама сначала постоянно ходила, а я с малышами оставалась дома.

Мы не сразу почувствовали, что город взят в блокадное кольцо. Сначала какие-то продукты понемногу, но давали. Но становилось всё хуже и хуже. Когда норму хлеба установили по 125 граммов на человека, мама уже заботилась только о том, чтобы добыть нам хоть что-то поесть. Была осень, начались заморозки. Мама ходила по огородным участкам, копала мёрзлую землю, искала и выкорчёвывала корешки от капусты. Приходила домой, и я видела, как у неё болят руки. Но потом и этого пропитания не стало.

Так начался настоящий голод. Мне уже было девять лет, и я понимала, что идёт война и все вокруг в таком же положении... Но малышам это было не объяснить, они всё время плакали и просили есть. Мама успо­каивала их, как могла: «Детки, подождите, война закончится и всё у нас будет. И хлеб, и конфетки». Мама мне сшила маленький мешочек на шею, положила туда хлебную карточку и сказала: «Ты будешь за старшую. Если ты его потеряешь, мы все умрём». И каждый раз, когда я шла за хлебом или стояла за ним в очереди, я со страхом сжимала руками этот мешочек — на месте ли он.

Не все дожидались своей очереди за хлебом... Худые, измождённые, ослабленные люди падали в обморок или замертво — то один, то второй, то третий... И никто уже не реагировал, не выражал никаких эмоций, потому что трупы были повсюду. На них просто не обращали внимания, не было сил их поднять.

Однажды вместе со мной за хлебом пошла девочка-соседка. Идём обратно, и она решила откусить малюсенький кусочек, но не удержалась и с жадностью съела весь хлеб. Я пыталась её остановить, говорила: «Что же ты делаешь? У тебя же дома ещё братишки и сестрёнки голодные!» Но она меня будто и не слышала. Вернулись домой, а мама её, как увидела, что дочь съела весь хлеб, начала её бить, кричать. Все соседи сбежались, начали заступаться за девочку: «Это же ребёнок! Прекрати!» В результате все соседи отщипнули хлебушка от своих 125 граммов и отдали этой семье.

У одной женщины в нашем подъезде была собака, любимица. Она её никуда не выпускала, держала дома. Но соседи, доведённые до отчаянья, умоляли хозяйку собаки — отдай уже её нам, всё равно ей не выжить. Не знаю уж как, но она согласилась. Помню, как вели собаку по коридору, а у меня от страха аж всё сжалось внутри — до того жуткое это было зрелище. Такая она была страшная, худющая, одни рёбра торчали, как она шла, вообще непонятно.

Сварили её, и все, кто в это время был в квартире, поделили кусочки между собой. Хотя и есть-то там было нечего, только кости и кожа... Мама как раз куда‑то ушла, а я сидела в уголочке и боялась попросить. Просто смотрела, как они едят, а слёзы сами собой текли и текли у меня по щекам. Соседка увидела, как я плачу, дала кусочек, и я с таким удовольствием его съела...

Мама, пока могла ходить, по-прежнему часто отправлялась на поиски хоть какой-то еды. Как-то долго её не было. Приходит и говорит: «Прости, доченька, что я так задержалась. Увидела лошадь, а за ней люди идут, вот и я присоединилась. Она еле-еле шла, всё время останавливалась. Я, как и другие, надеялась,— может, она упадёт, и хоть кусочек мяса достанется мне, вам бы принести. Но она так и не упала, а у меня больше сил не было идти. Вот вернулась ни с чем...»

К Новому году каждой семье дали на семью по одной шоколадке.

Мама дала нам по нескольку долек, а половинку оставила. Узнала, что где-то стояла воинская часть, и пошла туда в надежде обменять эту половинку на муку. Но военные тоже были в бедственном положении. Она протянула солдатам эту половинку и со слезами попросила: «Обменяйте, пожалуйста, на что-нибудь, дети давно горячего не ели...» Несколько горсточек муки ей всё же дали. Вот из неё она и сварила нам похлёбку. Такой праздник у нас был! Помню, что мука эта пахла бензином, но мне казалось, ничего вкуснее быть не может.

Кроме голода, людям пришлось проходить испытание и холодом. Зимой сорок первого — сорок второго годов в Ленинграде стояли сорокаградусные морозы. В городе не было топлива, и соседи в коммунальных квартирах начали объединяться и жить вместе. Чтобы топить буржуйку, в ход шло всё, что могло гореть — книги, мебель, старая одежда. Все спали не раздеваясь, прижавшись друг к другу. Мама ходила по улице и собирала, где могла — палочки, дощечки.

Настал день, когда мама позвала нас с братиком и сказала: «Дети, идите проститесь с Ниночкой. Ваша сестрёнка умирает». Мы подошли к ней, а она смотрит на нас — только глазки и носик торчит. Личико старенькое такое. Мама протягивает ей кружку с водой и говорит: «Доченька, попей хоть водички. Прости меня, мне нечего дать тебе поесть». И по сей день эти глазки мне в душу глядят, и не воды они просят, а молят о кусочке хлеба.

Не всегда близкие хоронили умирающих, тем более соседей. Об умерших родственниках и соседях часто не сообщали. Иногда, чтобы получать по их карточкам хлеб, но чаще у людей просто не было сил хоронить. В городе даже гробов не было. Специальные службы ездили по квартирам, просто собирали трупы, погружали их и увозили.

До сих пор, когда приезжаю на Московский вокзал Санкт-Петербурга, «вижу», как повсюду лежат трупы… 

Пришла весна, и чтобы предупредить эпидемию, по квартирам начали ходить санпосты. В домах не было ни света, ни воды, ни канализации. Все отходы, помои, всё выбрасывалось из окон на улицу. Я колола лёд на улице и приносила его домой. Этой водой мы и мылись, и пили её. Даже в то тяжёлое время я ощущала, до чего невкусной была эта вода. 

В нашей коммунальной квартире на восемь семей осталось всего несколько человек. Все остальные умерли. Мы тоже слегли и приготовились умирать.

Во время одного санитарного обхода к нам зашли люди. Мы уже не вставали, и, увидев нас, вошедшие от удивления вскрикнули: «Смотрите, они живы!»

Маму положили на носилки. Подхватили нас с братиком и привезли на Ладогу. Несколько дней нас там держали, а потом в эшелонах повезли куда-то по железной дороге. И хотя понемногу нам уже давали еды, по дороге многие умирали. Люди были настолько ослаблены, что организм не выдерживал. По дороге нас постоянно бомбили, поезд в это время стоял. А мы так и ехали с трупами.

Привезли нас в Краснодарский край, станицу Михайловка. Высадили всех выживших блокадников, разместили по квартирам. Дали кукурузной муки и сыра. Мы там немного окрепли, но вскоре немцы начали наступать и нас снова куда-то повезли. Привезли в Казань. Разместили на Баумана, в большом зале управления Бауманского района. Нас было очень много блокадников. Спали все на полу.

Потом начали расселять по квартирам. На Карла Маркса в доме № 6 недалеко от главного здания КАИ нам дали девятиметровую комнату, в которой мы прожили двадцать два года. Мы все были очень сильно ослаблены. Мне надо было учиться, но учиться не получалось. Я ничего не помнила. Прочту отрывок и тут же забываю, о чём там было написано. Меня начали лечить. Почти год я пролежала в больницах. 

В школу я пошла с младшими ребятами. Закончила четырёхлетку, а потом подружка предложила мне — давай пойдём в 39-ю школу. Тогда это была самая лучшая школа в Казани. Её тут же приняли, а мне сказали: у тебя оценки неважные, тебя взять не можем. Но Люся — так звали мою подружку — повела меня в другую школу — № 11. Но и там её взяли, а мне отказали. Тогда Люся заплакала и говорит: «Я без неё не буду у вас учиться. Она из Ленинграда приехала». Видимо, директор прониклась ко мне сочувствием, и меня всё же взяли.

Училась я неважно. Мозги были настолько истощены, что я ничего не воспринимала. Только плакала всё время от обиды — учиться мне очень хотелось.

Классной руководительницей у нас была очень опытная, заслуженная учительница. И вот она решила узнать, почему при всём моём старании учёба мне даётся так тяжело. Сказала, что хочет прийти поговорить с моей мамой.

Так совпало, что накануне мне по ордеру выдали два одинаковых сатиновых платья. Мама поехала куда‑то в пригород Казани и обменяла одно платье на картофельные очистки. Прокрутила их, сделала оладьи и поставила их на стол как угощение для учительницы. Я не помню, ела она их или нет... Но на следующий день классная руководительница обратилась ко всем учителям: вот этой девочке надо помочь. И с тех пор со мной все стали дополнительно заниматься. Благодаря ей я смогла‑таки окончить семь классов, а потом поступить в техникум связи.

По распределению попала в Горно-Алтайскую область, работала четыре года радиотехником. Там вышла замуж. И спустя некоторое время мы с мужем переехали в Казань. У нас родилось двое сыновей. Сейчас уже мужа нет в живых. Но это был замечательный человек, сибиряк, прекрасный муж и отец.

Несмотря на свои восемьдесят семь лет, я не сижу на месте. Пою в хоре ветеранов войны и труда, являюсь председателем Ново-Савиновского районного подразделения местной Казанской городской общественной организации «Ветераны Великой Отечественной ­войны — жители блокадного города-героя Ленинграда». Раз в год отправляюсь в самостоятельное путешествие в разные уголки нашей страны. Живу в хостелах с молодёжью, изучаю исторические места по тем маршрутам, которые мне сын подбирает в интернете. С 1999 года побывала на Байкале, Алтае, в Новосибирске, Мурманске, Владивостоке, Хабаровске, Красноярске, Хакасии. В этом году планирую посетить Соловки.

Мамочки моей уже нет. Но она прожила до восьмидесяти лет. Я благодарна судьбе, что всё в ней случилось так, как случилось. Большего в жизни мне желать нечего.

Записала Наиля ХАЙРЕТДИНОВА