В карете с Пушкиным

Пушкину всё не сиделось на месте. Его «охота к перемене мест» известна. Мир во время путешествий раздвигался, вытягивался, наполнялся новыми впечатлениями… Горячая эфиопская кровь толкала русского поэта в дорогу - навстречу неизвестности и опасности. Подальше от манерных medam-mesye в жирном ореоле канделябров - к естеству, туда, где человек не прячет свою душу за улыбчивым bonjour. Он здесь таков, каким его создал царь небесный. Он весь наружу, сам собой красив, как лесное дерево, не тронутое ножницами садовника.

Пыльное окно кареты для путешественников того времени, это что-то вроде монитора для нас сегодняшних, в котором движется живая картинка: ландшафты, новые поселения и города, незнакомые люди разных сословий, дикие народы и звери. И всё это со звуком! Под песнь ямщика с лошадиным ржаньем и всплеском валдайского колокольчика, под скрип колёс да дискант нищих на обочине - «Па-а-адайте копеечку Христа ради!». А какие запахи врывались в карету! Хвои, нагретой на солнце и истекающей янтарной слезой, или первого снежка, бодрящего усталые мозги… А как благоухали горячие пироги с вязигой или потрохами у трактира в каком-нибудь уездном городке! На алтын накупишь целый куль, скрученный из газеты «Волжские ведомости», и умнёшь за обе щёки, пока идёшь до экипажа. После такого пиршества тело размякнет, внутри тебя обломовщинка сладко хрустнет и зевнёт, а подушка прямо под ухом вспухнет! Спи себе, барин, убаюканный тряской…

В подорожной у Пушкина, куда заносились чин, звание, маршрут и цель поездки, было записано: «Едет по-особому Высочайшему повелению для розыска материалов по Пугачёвскому бунту» и что все «Губернаторы обязаны оказывать ему на месте всякую помощь». Без этой приписки куковать бы поэту на почтовых станциях сутками напролёт в ожидании лошадей. То, что он - «солнце русской поэзии», на это обстоятельство проезжающим чиновникам было наплевать. В Табели о рангах Пушкин значится как коллежский асессор, что соответствовало восьмому классу. Невысокое положеньице!

******

«Расстояние - наше проклятие»,- в сердцах проронил император Николай I. Пушкин, впрочем, сказал бы обратное. Говорят, по верстажу он обошёл самого Пржевальского! Так любил дороги…

Тогда из Санкт-Петербурга до Москвы добирались мучительных четыре дня, из Москвы до Казани - столько же. Зимой, когда выбоины заглаживал лёд, повозки скользили куда быстрее, но и столкновений с переворачиванием в сугроб становилось больше. Каретные фабрики рекламировали модные «Англицкие санки на рессорах - Komet» - обтекаемые как крупнокалиберные снаряды, вместо полозьев - коньки из калёного железа. От таких лихачей на зимнем тракте пурга поднималась и перепуганным лисам хвосты отрезало. Сами убивались да встречных много калечили. Хотя в те времена медленная езда ещё была признаком важности, количество фонарей на крыше повозки - тоже… Большинство путешественников, в том числе и Пушкин, передвигались «тихим ходом», так как были целиком во власти ленивых ямщиков и усталых лошадок, взятых у станционного смотрителя. Первые три версты их ещё погоняли по привычке, да что толку? Потом смирялись и отдавались во власть Морфея или же забавляли себя кто чем может.

Когда поэт ехал из Москвы в Новгород, то в письме Денису Давыдову шутливо посоветовал «на каждой станции из коляски выбрасывать пустую бутылку; таким образом, ты будешь иметь от скуки какое-нибудь занятие»! Но вина старались брать в дорогу в серебряных или оловянных фляжках, предпочтение делали рому, чтобы меньше останавливаться «у куста». Шампанского вообще не возили - взорвётся!

Дорожные забавы

Пассажиры, нанявшие тарантас, доставали картишки, те, кто коротал дорогу в одиночестве, брали «карманные» музыкальные шкатулки, и тогда бубенчики на дуге подыгрывали нехитрому французскому мотивчику, лошади шевелили ушами, а ямщик обрывал свою азиатскую песню, у которой не было ни начала, ни конца. Книгу в пути читать было невозможно. Пьяные буквы отплясывали, выпрыгивая за поля страницы. Писать или зарисовывать - тоже не получалось. Этим занимались на привале.

Пушкин повсюду с собой возил сун­дучок-подголовник, в нём дожидались своего часа: бумага почтовая, гусиные перья, перочинный ножик, флакон чернил, сигарница и аллюметт - предок зажигалки в виде серебряного цилиндра, где томился огонёк. В особую шкатулку был уложен талисман - перстень с сердоликом и еврейской надписью. На пальце носить его было тяжеловато… Карета или кибитка, приготовленная в дальнюю дорогу, напоминала ларец со множеством отсеков и ящичков. Тайники для денег по обыкновению устраивали в обшивке кресла или дверцы. Их изготавливали столичные мастера‑умельцы, изобретательные умы на всякие хитроумные штуки. И обязательно с собой брали каретные пистолеты - с укороченными стволами - точно такой же можно было видеть в фильме «Дубровский», когда благородный разбойник палил в медведя Трое­курова. Разбойники тогда на российских дорогах пошаливали, да и дикие животные были не редкостью, поэтому специально для путешественников оружейники выпускали удобные для обращения в тесном пространстве кареты пистолеты. У Пушкина такие имелись. Были мужские и дамские варианты. Слабый пол ещё возил с собой в мешочке «адскую смесь» - толчёный красный перец с горчицей. Вдруг пистолет даст осечку…

Экипажи выпускались как с замками на дверях, так и без. У Пушкина, по всей видимости, замочка не было. Через год после посещения Казани его обокрали. «Из кареты моей увели атласные подушки, но оставили медвежий ковёр, вероятно, за недосугом»,- жалуется он. И тут же вспоминает анекдот: «Некоторого земского суда чиновник был послан для освидетельствования мёртвого крестьянина, найденного обезглавленным близ большой дороги. Тот донёс суду: «что боевых знаков на нём не оказалось, и причина смерти неизвестна, а только остаётся в подозрении покойного голова, которой при нём не обнаружено».

Также в дорогу брали складной столик и стульчик, а к нему - походный самовар всего на три-четыре чашки, фарфоровый сервис, обложенный пуховой шалью, столовые принадлежности на одну персону, называемые эгоист. Всё это позволяло с относительным комфортом преодолевать большие расстояния. Из северной столицы за месяц-полтора добирались аж до Пятигорска и Кисловодска, а это был южный край империи, дальше опасно - черкесские пули!

Средство передвижения

В городе чаще пользовались пролётками с закрывающимся от дождя и солнца верхом, похожим на гармошку. На неспешных тяжёлых каретах отправлялись на всякие важные встречи, званые обеды.

Французский поэт Теофиль Готье, прибывший в Россию в 1858 году, отмечал: «В Санкт-Петербурге ходят мало и, чтобы сделать несколько шагов, уже садятся в дрожки… Считается, что людям определённого уровня ходить пешком не к лицу, не пристало. Русский без кареты, что араб без лошади. Подумают ещё, что он неблагородного происхождения, что он мещанин или крепостной».
На чём же разъезжал Пушкин? Ищем ответ в «Дорожных жалобах»:

Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?

Как-то поэт, намереваясь отправиться в очередное путешествие, записал: «В дорогу собирались спешно. Никиту посылал к разным знакомым с записками об одолжении денег. На деньги, взятые у Вяземской, купили модную, даже щегольскую коляску».

Скорее всего, она была заграничная. Рассчитанная на ровную брусчатку. Но желание пустить столичную пыль в глаза провинциалам взяло вверх над удобством передвижения! Вернувшись домой, он учёл все просчёты своего путешествия с частыми поломками и приобрёл у каретных дел мастера Дриттенпрейса «изделие» за 4150 руб. Хотя у московского каретника Ильина можно было взять такой же и за 1075 руб. Но экипаж «от Дриттенпрейса» звучит круче! Потом, правда, в «Онегине» появились такие строчки:

Российским лечат молотком
Изделье лёгкое Европы,
Благословляя колеи
и рвы отеческой земли.

С каретами разобрались, но что такое «кибитка»? Читаем у Даля: «Гнутый верх повозки, крыша на дугах; беседка, будка, волочок, болок. Вся телега или сани с верхом, крытая повозка». Выходит, кибитка - азиатский аналог кареты. По столице в такой проехаться - конфузно, но вот на пыльных просторах заволжских степей - она королева!

Кроме обозначенных в стихах Пушкина «кареты» и «кибитки» просторы империи бороздили: громыхающие тележки фельдъегерей, вальяжные барские коляски, многоместные дилижансы и тарантасы, лёгкие брички, да и просто крестьянские телеги, бредущие опасливо по обочине.

Маркиз Астольф де Кюстин, понюхав навоза и пыли на российских трактах, оставил такие впечатления: «Экипажи по большей части содержатся плохо, небрежно вымыты, скверно окрашены, ещё хуже отлакированы и в общем лишены всякого изящества. Даже коляски, вывезенные из Англии, скоро теряют свой шик в руках русских кучеров…».

Накрыть поэту поляну…

Обедали во времена Пушкина обстоятельно, перекусывали кое-как только простолюдины. Даже в дороге сервировали стол по всем правилам этикета. Поэт, проголодавшись, требовал остановки в каком‑нибудь живописном месте. Например, в дубовой роще. На пне устанавливали икону-складник. Пушкин вовсе не был тем богохульником-атеистом, которым рисовало его нам советское литературоведение. Крещён и венчан…- какие ещё нужны доказательства веры? Конечно, в дороге он всецело полагался на помощь небесных сил.

Пока Пушкин молился или записывал стихи, дядька Никита Тимофеевич раскладывал в тени столик, разжигал шишками, которые запасливо брал с собой в мешке, маленький походный самовар. Если рядом была река, то покупали свежую рыбу, и он варил в котелке уху. По возможности барин обедал в придорожных трактирах - щи, борщ, отварная курица, свиные отбивные, жаркое из телятины… Вот простая русская еда!

«Пушкин вовсе не был лакомка,- вспоминал поэт Пётр Вяземский,- он даже, думаю, не ценил и не хорошо постигал тайн поваренного искусства». И в подтверждение этому приводил эпиграмму Дельвига:

Друг Пушкин, хочешь ли отведать
Дурного масла и яиц гнилых?
Так приходи со мной обедать
Сегодня у своих родных.

Поэт был неприхотлив в еде, мог обойтись одними фруктами. «Помню,- пишет Вяземский, - как в дороге съел он почти одним духом двадцать персиков, купленных в Торжке. Мочёным яблокам также доставалось от него нередко».

В своё путешествие по следам Емельяна-«ампиратора» он не решился взять дядьку, пожалев его старые кости. Молодой слуга, нанятый взамен, оказался человеком никудышным. «Он через день пьян, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом»,- писал жене раздосадованный Пушкин.

Казанский анекдот

Супруга казанского краеведа Карла Фукса поэтесса Александра Андреевна вспоминала, как Пушкин у них в гостях рассказывал, что «заграницей из двадцати человек, узнавших, что вы русский, пятна­дцать спросят вас, правда ли, что в России отмораживают себе носы?» Дальше этого любознательность не идёт. Развлекаясь, поэт якобы уверял одного иностранца, что в сильные морозы от колёс под повозкою происходит скрип и что ловкий кучер так искусно повёртывает каретою, чтобы наскрипывать мелодии из разных модных оперетт.- Это должно быть очень забавно,- заметил тот, выпучив глаза.

Правда, Пушкин за границей не был. Царь не пускал. Ну, значит, приврал малость…

Записал Адель Хаиров