Валери Чепланова. Билет из советского детства

Елена ШЕВЧЕНКО

Валери Чепланова. Билет из советского детства

В Германии, да и во всём немецкоязычном культурном пространстве, включая Австрию и Швейцарию, она не нуждается в представлении тем, кто хоть как-то связан с театром, будь то профессионал сцены или зритель. Но мало кто знает, что Вероника Чепланова (Валери — её сценическое имя, взятое в память об отце) родилась в 1980 году в Казани.

Сегодня она — муза легендарных режиссёров Димитра Гочева и Франка Касторфа, актриса, игравшая в постановках Рене Поллеша, Михаэля Тальхаймера, Андреаса Кригенбурга, Мило Рау, удостоенная всех возможных национальных премий и наград за актёрское мастерство, член Академии искусств, одна из самых ярких звёзд немецкой сцены После того, как её родители, преподаватель немецкого языка Елена Чепланова и математик Валерий Чепланов, расстались, в 1988 году мама вторично вышла замуж за немецкого музыканта Хорста Лубица. Так в восемь лет Вика оказалась в Германии, на чужой, непонятной ей планете, оторванная от родных и близких. И началась история беспримерного одиночества, поиска себя в мире, где ты ещё не своя среди чужих, но уже чужая среди своих, история больших потерь и находок, суровой борьбы и закалки воли, судьбоносных встреч и выстраданного успеха, жестокого выбора, обретения себя и нового дома взамен утраченного. Это история долгого пути, которую мне давно хотелось рассказать казанцам.

С Викиной мамой мы вместе выросли и дружим всю жизнь. Поэтому мне посчастливилось знать Вику ребёнком — милой молчаливой девочкой, подростком — одиноким, колючим, ищущим себя и своё место в жизни, талантливой молодой девушкой — поющей, танцующей, рисующей, пишущей стихи, студенткой Дрезденской школы танца имени Греты Палукки, а затем знаменитой театральной школы Эрнста Буша в Берлине, и, наконец, актрисой. Сегодня Вика — прекрасная женщина, уверенная в себе, достаточно жёсткая, обладающая сильным мужским характером, харизматичная, знающая, чего она хочет. Я долго думала, как, в какой форме рассказать её историю, и решила, что лучше, чем она сама, этого никто не сделает. Так родилось это интервью.

— Вика, очень хорошо помню, как провожали вас в Германию. Собрались родные, мамины друзья. Было очень шумно, все волновались и радовались за вас — отправляли в лучшую жизнь, произносили тосты за счастье мамы и Хорста. Ты сидела среди взрослых, беленькая улыбчивая девочка. И никто не интересовался, что в твоей душе происходит. Можешь мне сейчас рассказать?

— Я не хотела уезжать. Здесь оставались все, кого я любила — папа, бабушка, старенькая бабуля — моя прабабушка, дядя — мамин брат. Я понимала, что старенькую бабулю больше никогда не увижу, сказала ей: «Мы там ничего не найдём».

— Поразительно! Тебе же тогда всего восемь лет было! Ты помнишь свои первые ощущения по приезде в Германию?

— Начало было очень трудным. Мы оказались в немецкой деревне, в непонятном мне мире, с каким-то незнакомым немолодым мужчиной (он был старше мамы на двадцать два года, всего на год младше моей бабушки). И с мамой, которую я тогда плохо знала. Когда я была маленькой, она много работала, у неё была очень активная жизнь вне дома. Мне было страшно. Вокруг всё было настолько чужим, что я перестала разговаривать и молчала целый год. Мне понадобилось пятнадцать лет, чтобы «приехать» в Германию.

— Что именно было чужим?

— Прежде всего я столкнулась с замкнутостью. Люди были закрыты, мало общались друг с другом. В российской школе у меня, конечно, появились друзья, я приходила к ним в гости, они — ко мне. Привыкла к тому, что на кухне у нас толклась куча народу — старенькая бабуля готовила, гладила, мама носилась туда-сюда, кто-то приходил и уходил... А здесь было по-другому. В гостях мы сразу шли в комнату моих одноклассников. Нас приглашали поесть, а потом все снова расходились по своим углам: папа удалялся в свою комнату, мама — в свою, а бабушка вообще жила в доме для престарелых. Я не понимала, почему они так живут, как устроен этот мир.

— Что тебе помогло со временем его понять?

— Немецкая литература. Я довольно быстро освоила немецкий и читала запоем. В четырнадцать лет открыла для себя Макса Фриша. Его романы «Штиллер» и «Назову себя Гантенбайн» стали моей библией. Постепенно, одно за другим, открывались окошки — я начала понимать эту жизнь и этих людей, а понимая, принимать. Литература примирила меня с чужим.

— Примирила, но не сделала этот мир твоим?

— Нет. Внешне всё вроде бы наладилось. Я ходила в престижную гимназию, прекрасно училась, общалась со сверстниками, маме никаких хлопот не доставляла. Этакая примерная девочка. Но на таком благостном фоне у меня вдруг начались необъяснимые приступы смеха — прямо на уроках. Я стала всё чаще пропускать школу, пользуясь тем, что мама много работала. Дело дошло до моего побега из дому. Бродяжила три недели. Бедная моя мама! Меня разыскивала полиция, а я автостопом отправилась в Берлин, потом в Кёльн, пела на улицах, ночевала в подъездах или у уличных музыкантов. По возвращении, к ужасу мамы, незадолго до выпускных экзаменов бросила гимназию и поехала в Дрезден в Школу танца Палукки (Рalucca Hochschule für Tanz Dresden).

— Твой путь в театр был хотя и достаточно последовательным, но не совсем прямым. Лет в шестнадцать ты увлекалась Айседорой Дункан и свободным танцем. Какие чудеса ты творила своим гуттаперчевым телом! Это и привело тебя в Школу танца Палукки. Как это случилось?

— Поступала я туда очень смешно. На экзамене оказалась вместе с девушками и молодыми людьми, которые много лет занимались балетом. Они старательно выполняли требуемые па, а я вообще не понимала, чего от меня хотят, махала руками-ногами (смеётся). Никогда же этому не училась. Все потешались надо мною, как над клоуном. Тогда я попросила разрешения исполнить свой собственный танец. И меня зачислили в школу, правда, с испытательным сроком. Там я научилась чувствовать и понимать собственное тело.

— А дальше был кукольный театр. Что в нём привлекло?

— Чувство общности: все делали всё. Я рисовала декорации, мастерила кукол, занималась с актёрами пластикой. Потом стала работать с куклами. Подрабатывала в кафе «поющей официанткой», создала с одной знакомой флейтисткой группу, с которой мы выступали на разных площадках, словом, стала частью «малой» художественной сцены Дрездена и была абсолютно счастлива. Но моя мудрая мама сказала: «Тебе надо учиться!» И я поступила на кукольное отделение Высшей школы драматического искусства Эрнста Буша в Берлине (Ernst Busch Hochschule für Theaterkunst).

Туда я тоже поступала очень забавно. Меня экзаменовали четыре раза! Под конец сказали: «Если мы примем четырёх таких, как ты, школу можно закрывать. Но одну уж как-нибудь осилим» (смеётся).

— Почему экзаменаторы были в тебе не уверены?

— Мне как русской предложили подготовить монолог Маши из чеховской «Чайки». Пыталась его выучить, но во мне ничто на него не отзывалось. Тогда я побрила голову, написала текст про мир как театральную школу и прочитала его со сцены. Мне сказали: «Текст хорош. Но мы не писателей здесь готовим. Не уверены, выйдет ли из тебя актриса, но давай попробуем».

Я начала учиться. Но была ужасной студенткой (смеётся). Выполняла далеко не всё, что от меня требовали. Но если уж что-то делала, им нравилось. Ведь у меня очень рано появилось представление о том, каким должен быть театр. Это плохо, актёру вообще-то его иметь нельзя. Но у меня оно было. И потом, в профессии, у меня из-за этого была масса конфликтов — везде, где бы я ни работала.

— Тебе было трудно учиться?

— Очень! Приходилось работать вдвое больше, чем остальным. Меня постоянно упрекали в том, что я играю по-русски, думаю по-русски, чувствую по-русски. И я даже осознанно стала меньше читать русские книги. Сказала себе: если ты хочешь здесь остаться, надо работать. Я читаю Достоевского, Тургенева или Гоголя и понимаю — это моё родное, это мне близко. Но чтобы понять этот мир, мне надо прочитать всего Гёте. И чтобы это проникло внутрь, а не осталось чем-то инородным. Поняла: иначе меня никогда не признают. Так и было вначале. Меня не признавали.

— Однако после окончания школы тебя пригласили сразу в несколько театров. Ты выбрала Дойчес театр. Как складывалась там твоя работа?

— Мне просто безумно повезло. Я пришла в театр на собеседование, и первый человек, с которым я столкнулась, был Димитр Гочев. Я сразу же позвонила маме: «Хочу не в Дойчес театр, а к нему, у него хочу играть!» Но он мне объяснил: «Валя, — так меня звал Гочев (сокращённое от Валери), — тебе нужен постоянный контракт с театром, иначе я не смогу с тобой работать». И я согласилась, и делала неинтересные вещи, чтобы работать с ним. Я встретила его сразу, только придя в профессию, и он дал мне силу.

— А что тебя привлекло в нём как в режиссёре?

— Я сразу поняла, что он умеет создавать мир. Всегда считала, что театр не должен быть связан с реальностью, что это некий независимый, автономный мир. Но мало кто умеет такой театр делать. В основном создают копию действительности. А Гочев сказал: «Я ломал всех актрис, с которыми работал. Ломал тем, что говорил, что и как нужно делать. Тебе я говорю: делай сама!» Я была молода, но он, видимо, поверил в то, что я что-то могу сама. И тем самым укрепил во мне способность работать самостоятельно. Вначале просто заставлял импровизировать — без текста, без сюжета. Я что-то делала, как хотела: ползала, шептала, кричала... Так мы учились работать вместе. Он научился задавать мне задачу, но не помогать. Я научилась её решать. Безумный подарок!

— Полной свободы для тебя?

— Да, но это стало проблемой в моей работе с другими режиссёрами. Они не желали, чтобы я делала то, что считала нужным. Хотели, чтобы стояла, где им надо, говорила то и так, как им надо, плюс музыка и прочее.

— А Франк Касторф?

— Он как раз говорит, что и как надо делать. С Франком — постоянная борьба. Требует величайшей точности исполнения своей воли. Одновременно провоцирует твоё сопротивление. И в этом пространстве противоборства прокладывает путь. Если Гочев даёт тебе свободу самостоятельно найти путь, Франк — указывает направление.

— Ты выходила на сцену в «Фаусте», последней большой постановке Касторфа в Фольксбюне перед его уходом.

— Да, в 2017-м. Я играла там три роли — Гретхен, Елену и Заботу. Семичасовой спектакль! На это только Франк мог решиться. А потом сорок пять минут аплодисментов, публика не хотела уходить. Франк, как и Гочев, создаёт большой мир, который мне так необходим.

— Кого из режиссёров, кроме Гочева и Касторфа, ты бы ещё выделила? С кем тебе хорошо работалось?

— Мне очень интересен Рене Поллеш. Исключительно последовательный. Он и драматург, и режиссёр-постановщик. Даже если его тема мне и не совсем близка, мы хорошо сотрудничали, для меня это важный и интересный опыт. Я рада, что именно он возглавит Фольксбюне после Касторфа. Ещё выделила бы Мило Рау. Это политический театр, очень последовательный и цельный — как с точки зрения темы, так и нарратива. У меня были удачные спектакли и с другими режиссёрами. Например, очень хорош Андреас Кригенбург, но это не мой язык. Или Михаэль Тальхаймер. Прекрасные режиссёры, однако негибкие в своём формализме. У них слишком большую роль играет форма. Или режиссёр нового поколения Ульрих Раше. У него тоже очень жёсткая форма. Я в таких постановках как будто вяну, засыхаю.

— Ты решила уйти из театра в кино. Почему? Потому что в театре ты уже чего-то достигла, а тебе всё время нужно двигаться вперёд? Или есть другие причины?

— Главное в режиссёрах. Современный театр движется в направлении кинематографа — использует его инструментарий, например, видео и прочие технические штуки, становится всё более реалистичным. Это не то, за чем я сюда пришла. Я работала с режиссёрами, которые умели делать настоящий театр. В нынешнем поколении таких не вижу. Мне не нужен полутеатр. У меня создаётся ощущение, что кино сейчас сильнее.

— Но ведь у тебя уже есть опыт работы в кино. Помню фильм Андреаса Дрезена «Виски с водкой», он был в российском прокате. И ещё несколько детективов, в которых ты играла.

— Когда я была молоденькой, меня приглашали играть русских проституток или хорошеньких дурочек. Поэтому тогда ушла из кино. Сейчас работаю с думающими режиссёрами и сильными актёрами. Например, в фильме «Дом» (Das Haus) режиссёра Рика Остерманна играю в паре с известным австрийским актёром Тобиасом Моретти. Это очень серьёзная и интересная работа.

— Он же был твоим партнёром в спектакле «Имярек» (Jedermann) по пьесе Гуго фон Гофмансталя в Зальцбурге?

— Да, в этом спектакле-легенде. С 1920 года его играют ежегодно под открытым небом. Это своего рода национальное достояние, и участвовать в нём очень почётно. В 2019 году меня пригласили на роль Любовницы, а главного героя играл Тобиас Моретти.

— А как считаешь, в России стала бы ты актрисой?

— Могу себе это представить. Наверное, уехала бы в Москву. Но в России не избежала бы, вероятно, трудностей иного рода. В Казани было бы очень сильным давление на меня родных и близких. А мама в меня поверила. Предоставила полную свободу.

— Ты ощущаешь себя немецкой актрисой?

— Я ощущаю себя специалистом по немецкому языку. Актрисой, которая владеет немецким языком так, как многие немцы не владеют. Я так глубоко проникла в него, что теперь это мой дом. Мой мир. И второй раз я из своего мира не уйду. Я больше не хочу и покидать свой дом. Я люблю «русское», но уже по нему не скучаю.

— Ты не скучаешь только по русскому языку? Или вообще по русскому миру?

— Не скучаю по русскому миру. Я его люблю, безумно люблю приезжать в Васильево, где у меня осталась бабушкина квартира. Но мой дом здесь.

— Конечно, читателям нашего журнала интересно твоё отношение к Казани. Ведь тогдашняя и нынешняя Казань — два разных города. В конце 80-х она — пыльная, грязная, люди в транспорте грубые, обозлённые. А сейчас это роскошный город, чистый, современный. Уникальный.

— И о нём в Европе очень много говорят. Побывавшие на чемпионате мира по футболу восхищаются: «Какой город! Красивый, интересный...»

— Как ты его воспринимаешь? Может быть, тебе в этом городе чего-то не хватает — скажем, камерности времён твоего детства? Или ты рада этим изменениям?

— Мне нравится, что в городе стало чисто и удобно. Чего я не замечала в детстве и открыла для себя теперь — это мусульманская культура. Недавно была в старой мечети. Но и в православных церквях тоже побывала, видела Казанскую икону Божией Матери. Эта сторона города для меня совершенно нова. Кто-то называет нынешнюю Казань европейским городом. Я бы так не сказала. У меня такое чувство, что это город на распутье: в нём так много всего — татарское и русское, мусульманское и православное, европейское и американское, старое и новое. И он словно выбирает, в какую сторону двигаться.

— А тебя тянет в Казань? Что ты чувствуешь, когда сюда приезжаешь?

— Я приезжаю в гости. Ещё меня очень влечёт природа. И детские воспоминания, запахи. Вот и твою квартиру так хорошо помню! Знаю, где там лежат ложки и вилки. Прекрасные воспоминания!

— Значит, ты приезжаешь за детством? Получается, это уже не твоя жизнь, а пространство воспоминаний?

— Да. Ведь я по-настоящему не знаю даже своего папу, а с Гочевым прошла путь до последнего, проводила его до могилы. Я больше не хочу и не могу разрываться. И в какой-то момент я решила отрезать прошлое и найти себе кого-то, кого смогу любить здесь. И этих людей я нашла. А прежних оставила в своём детстве. Закрыла дверь для тех, кто был со мною до восьми моих лет. Я всё получила от жизни. Всё, что мне папа не дал, получила от Гочева. У меня не осталось пустот. Я обрела здесь то, что там потеряла.

— Как бесконечно грустно, что ушли в воспоминания близкие тебе люди. Но в этом логика твоей жизни, не всегда понятная вблизи, не всегда видная изнутри. Ты очень хорошо сказала: я всё получила. Жизнь не терпит пустоты. В этом её величайшая мудрость.

— Я пустила новые корни, нашла любимого. Здесь проведу всю жизнь, здесь умру. Не хочу всё время ехать. Моё путешествие закончилось. Я долго-долго ехала, но наконец приехала.

(Перевод с немецкого Елены Шевченко)

P. S. Наверное, многим хотелось бы другого конца — счастливого возвращения на родину после многих лет скитаний на чужбине. Уж очень силён в нашем сознании архетип возвращения блудного сына или Одиссея на родную Итаку. Но жизни нет никакого дела да наших архетипов и законов жанра, она создаёт свои. И финал нашей истории кажется мне прекрасным — долгий путь завершён, Вика обрела себя и свой дом. Однако всякий конец — это только начало. И сегодня, как говорит сама Вика, она снова на нулевой точке отсчёта. Её ждёт мир кино, а значит, новая жизнь, в которой она пока ещё маленькая девочка — лет, я так думаю, восьми. А значит, продолжение следует…