Вспомним всё

Он начал работать над скульптурой под условным названием «Девушка с кураем», но по каким-то причинам модель отказалась дальше позировать. Баки Идрисович обратился за помощью к художникам Надиру Альмееву и Искандеру Рафикову, с которыми я была знакома. Они уговорили меня встретиться с Урманче. Я была наслышана о нём и согласилась пойти на «смотрины», очень любопытно было увидеть знаменитость. Кажется, мы понравились друг другу. А может, у него не было выхода, и тут я подвернулась?

Когда увидела его, невольно сравнила с мультяшным героем. Весь такой кругленький, тёплый, уютный, как мягкая игрушка. Он внимательно оглядел меня, как рентгеном просветил, улыбнулся и сразу же расположил к себе. Я растаяла и согласилась прийти на пробный сеанс.

В мастерской Урманче стояли бюсты писателей, видных деятелей культуры и несколько бюстов Тукая. Тут же была и начатая им девушка с кураем. Она лепилась из глины и потому имела тёмный цвет.

Видя мою растерянность, Баки Идрисович взял инициативу в свои руки. На каждом сеансе что-то рассказывал о себе, вспоминал о своей жизни в эвакуации во время войны. Сыпал именами знаменитостей, тепло говорил о нашей великой балерине Галине Улановой. Я узнала от него, как много все работали, как ждали вестей с фронта.

Внимательно наблюдала за священнодействием гибких пальцев Урманче: они легко мяли кусок глины, а потом два-три прикосновения - и появлялся новый штрих в скульптуре. На глазах преображалась фигура девушки, которая для меня, в конце концов, стала живой, близкой. Иногда Баки Идрисович что-то пояснял. Например, что мои глаза круглые и большие, а ему придётся их сделать с восточным разрезом, более узкими. Надо так надо. Кто бы возражал!..

Наши сеансы прерывались чаепитием, которые устраивала жена Баки Идрисовича Флора-ханум. И опять шла неспешная беседа о том о сём.
Но всё когда-нибудь кончается, подошла к концу и наша совместная работа. Баки Идрисовичу предстояло перевести скульптуру в дерево. Мы распростились, я погрузилась с головой в свои заботы…

И вот однажды узнала о персональной выставке Баки Идрисовича и пришла с мамой в картинную галерею на Карла Маркса. Увидела девушку с кураем и… едва узнала. Тогда, в мастерской, она была почти чёрной, а тут вся светилась и сияла. Дерево чудесным образом оживило её, как спящую красавицу. Так мне показалось. Слёзы навернулись на глаза… Да, это я, вспомнила себя, какой была в те далёкие годы. Наверное, такие же чувства испытывают актёры, снявшиеся в фильме и через много лет увидевшие себя на экране молодыми… Это непередаваемо!

Девушка с кураем стала называться, на мой взгляд, безлико - «Весенние мелодии».

Много лет спустя, перелистывая журнал «Казань», я увидела знакомую мне фамилию Анатолия Ивановича Новицкого, лекциями которого о живописи заслушивалась в шестидесятые годы. В журнале он писал о Баки Идрисовиче, его творчестве. И вспоминал девушку с кураем. Новицкий будто заглянул в мою душу: «…И надежды, и предчувствия, и радость - всё это сплавлено в единое целое, создающее образ юности… Эта скульптура, без сомнения, одно из самых ярких достижений Урманче в пластике».

А в прошлом году я оказалась по печальному поводу на татарском кладбище, и вдруг как током ударило - рядом с памятником на могиле Тукая увидела фамилию Урманче.
К счастью, он не забыт. Есть музей его имени, отмечаются юбилеи.

В копилке моей памяти есть воспоминания и о других людях, которые не так известны, но забыть которых невозможно.

«Манька носит, Васька просит, Сонька в очередь стоит…»

Доживал остававшиеся ещё полтора года жизни наш любимый вождь и учитель Иосиф Сталин, когда я, шести лет от роду, пошла учиться в казанскую среднюю женскую школу № 81 имени Кирова.

Наши молодые родители были фронтовиками. Большинство школьных учителей тоже воевали. И казалось: несмотря на страшную войну, уцелевшие в ней будут жить вечно. Но годы летят…

Мой сосед Иван Иванович Филиппов, экс-директор льнокомбината, дожил до девяноста. Он тоже воевал. А сколько других фронтовиков жило в нашем доме! Иван Иванович был последним из них.

Увы, уходящее старшее поколение уносит свои миры. Но ведь мы, дети, многое помним. И я хочу рассказать о том, что слышала от мамы. О тех прекрасных людях, с которыми довелось общаться.

Мама рассказывала о моём раннем детстве, и с годами мне стало казаться, будто я сама помню всё о тех непростых годах. Волшебству способствовали фотокарточки того времени и ещё маленькая вещица, чудом уцелевшая за годы скитаний по стране.

Это бронзовая статуэтка женщины в классической позе Будды. Мы раскопали её в земле там, где обычно играли, в том самом Чойбалсане. Она всегда стояла в моей комнате. Мама наказывала, чтобы я берегла её, а главное, не забывала: Монголия моя родина…

Мои родители жили, как многие советские люди довоенного и послевоенного времени. Бедная юность, пионерские сборы и комсомольские митинги, демонстрации. Учёба, работа и фронт.

Мама, как и папа, воевала в составе 17-й красной армии. Совсем молодых девушек после окончания медицинских школ призвали в армию, наравне с мужчинами они участвовали в походах по необъятным степям Монголии. В тяжёлых кирзовых сапогах в кровь стирали ноги, не говоря уже о том, что им приходилось испытывать в дни женских недомоганий… В своё боевое крещение на фронте мама, снимая бинты с головы, как оказалось, мёртвого бойца, упала в обморок. Испугалась. А рядом с ней шлёпнулись на землю мозги солдата. Ему снесло полголовы…

В военных мемуарах, написанных в основном мужчинами, о фронтовых сестричках говорится как о героинях. И это правда. Но, кроме героизма, были и неустроенный быт, и страх, и просто неопытность…

Война войной, а от любви никуда не денешься. Мои родители были молоды, и любовь их накрыла в неположенном месте и времени. С появлением ребёнка их жизнь не стала слаще. Детям нужно молоко. Отцу приходилось без лодки переплывать на другой берег реки, где жили эмигранты из России, и покупать у них, а потом возвращаться… Благо он вырос на реке и отлично плавал.

Родители получили отдельную «квартиру» - глубокую и тёплую землянку с железной печкой. Так что, начиная с рождения, я никогда не жила в «коммуналке». Маму демобилизовали, война уже шла к концу. Она устроилась в аймачную больницу, где, зная неплохо монгольский язык, могла общаться с приходившим на приём населением.

Отправляясь на работу, родители оставляли меня одну на несколько часов. Привязывали к ножке стола, чтобы я никуда не залезла. Как козу за рога. Видимо, с тех пор я всегда стремилась к свободе и не терплю никаких ограничений. Игрушек у меня не было, как и у моих сверстников. Поэтому дети военной поры очень берегли их. Храню куклу, появившуюся у меня в сорок восьмом году, вместо так нужной маме обуви она отстояла очередь и купила её для меня. Игрушки мне заменяла любимая соска, которую надевали на бутылку. Но однажды её утащила мышь. Мама вспоминала, сколько было слёз и крика у ребёнка!

В годы работы в аймачной больнице, по её рассказам, половина грудничков в Монголии жили только до года. Бичом местного населения были бытовой сифилис и трахома. Видимо, поэтому для продолжения рода монголы старались усыновить детей со стороны. Нередко мамаши приводили на приём типичных русских детей, которые уже не умели говорить на своём родном языке. Ни в одной из прочитанных мною книг о Монголии я не встретила ни строчки об этом. Но не верить маме не могу.
Однажды она узнала, как дети, к примеру, русские, попадают в монгольские семьи.

Как-то раз мама гуляла со мной по Чойбалсану. Мой отец был «жгучий» блондин, поэтому и я уродилась белой мышкой с голубыми глазами. На улице, по словам мамы, почти никого не было. Вдруг к нам подошёл немолодой монгол и предложил ей продать меня. Мама была женщиной озорной, ответила: только за тысячу тугриков. Задрав полу дэли, мужчина, не торгуясь, полез за деньгами. Видимо, я была ничего себе внешне… Поняв, что шутка может обернуться бедой, мама схватила меня в охапку и побежала прочь. Мужчина что-то кричал нам вслед…

Сделка не состоялась, не состоялся и мой переход «из русских в монголы». А то бы скакала я на низкорослой лошадке по бескрайним пастбищам, пасла стада овец или что там ещё есть. И пела бы о том, что вижу… Монголы, приучая детей к труду, сажают их на лошадь в два-три года от роду.

Бабушка была строгой женщиной, большой труженицей. Женщины Сибири отличаются суровым характером, железной волей, независимостью. Именно эти черты характера унаследовали от бабушки её дочери. От своего первого мужа, не объясняя причин, бабушка ушла без паспорта, с крохотным ребёнком - моей мамой. Позднее она встретила вдовца с двумя маленькими дочками и вышла за него замуж. Родились ещё четверо, и все девчонки. Бабушка была знахаркой, прекрасно знала травы Сибири, лечила, если кто обращался за помощью. По её стопам пошли две дочери - моя мама и её сводная сестра, посвятив себя медицине.

Семья в девять человек бедствовала, как и многие в те годы. В обязанности мамы входил уход за младшими. «Водиться» требовалось постоянно, от этого очень болели руки. А вечером нужно было замесить тесто и к утру испечь на всю голодную ораву хлеб. И так каждый день. Младшие донашивали одежду за старшими. Соседские ребятишки дразнили сестёр: «Как у строевской семьи на троих одни штаны. Манька носит, Васька просит, Сонька в очередь стоит…»

И всё равно сёстры жили дружно. После смерти обоих родителей мама, а ей было всего восемнадцать лет, работала, училась в медицинской школе и продолжала заботиться о младших. Даже из Монголии во время войны умудрялась присылать сёстрам свой офицерский аттестат.

Несмотря на трудную довоенную жизнь, мама тосковала по своей Сибири, несколько раз ездила туда. Возвращаясь, была переполнена новостями о родственниках и восхищением от тамошней природы. Я завидовала маме: у неё была родина. А я так и не приобрела своей, как и мама, не прижилась в Казани. Была перекати‑поле: поселилась в одном районе, училась в другом, работала в третьем. И до сих пор во внутренней эмиграции…

Мой отец Александр Алексеевич в раннем детстве остался без матери, которая заболела тифом. Дед, называвший себя казаком, был красивым мужчиной. Овдовев, женился вторично, но снова потерял жену, от которой родились ещё двое мальчишек. Так что у пятерых мальчишек и одной девочки Тани (в честь которой назвал меня отец) мачехи сменялись друг за другом, долго не задерживаясь в доме деда. И в конце концов, окончив семилетку, отец с другом сбежал из родной Воронежской области в Узбекистан в надежде на лучшую долю. Работал, учился, перемещался по стране, пока его не призвали в Красную армию и он не попал в Монголию.

…Только в марте сорок седьмого года родителей отправили из Монголии в Союз. После нескольких переездов с места на место отцу предложили работу в Москве или Казани, и родители выбрали Казань. Я спрашивала маму, почему не Москву - но так и не получила вразумительного ответа. С годами у меня появилась своя версия.

Ещё когда жили в Чойбалсане, как-то к отцу заглянул сослуживец и тихонько предупредил, что наутро к нам придут с обыском. Война, по-моему, уже закончилась, отец был начфином в части, но сотрудники НКВД отрабатывали свой хлеб, «выявляли» японских «шпионов», «вредителей», одним словом, врагов. А вдруг что найдётся у начфина?
Всю ночь отец жёг в печке какие-то бумаги, в том числе свои военные дневники. Вести их категорически запрещалось. После обыска родителей оставили в покое…
Так вот, возможно, мои родители не хотели «светиться» в столице, где шли показательные процессы над «врагами народа». А Казань всё-таки была далеко…

Казанские уроки

После трёх лет «хождений» по стране осенью пятидесятого года нас с братом привезли в шикарную, по нашим понятиям, гостиницу «Казань»: большие коридоры с ковровыми дорожками, лепнина, высокие потолки, просторные светлые номера… Мы жили на втором этаже, и окна номера выходили на угол улиц Баумана и Мусы Джалиля. Теперь перед этими воображаемыми окнами можно увидеть вальяжно развалившегося котяру. Кто знал, что через полвека автором Кота Казанского будет мой одноклассник Игорь Башмаков, который весной прошлого года ушёл из жизни? Вот неожиданное совпадение, схождение.

Потом мы переехали в дом Алафузовых в Кировском районе: отца назначили главным бухгалтером льнокомбината имени Ленина. В доме бывших хозяев были кабинеты специалистов, а в нескольких комнатах жили семьи сотрудников комбината, которые, как и наша семья, ожидали квартиру. Ох, и весело мы жили! В нашем распоряжении была практически вся территория комбината. Но самое главное, через дорогу стоял красавец-клуб, построенный в начале прошлого века. Он и сейчас завораживает своим видом.

Вместе с родителями мы приходили туда в праздники. Глядела на разодетых женщин, и мне казалось, что попала в сказку. Дамы прогуливались в красивых платьях, иногда длинных, иные в мехах. Несмотря на то, что война закончилась всего-то несколько лет назад и народ жил бедно, умудрялись шить модные наряды. Моя мама тоже старалась справить себе что-то новое. Это так понятно: им ещё не исполнилось и тридцати или было чуть‑чуть с хвостиком. Работал буфет. Если цвёл май, открывали парадные двери клуба на улицу, и весёлая толпа вываливалась на тротуар. Не помню, чтобы кто-то скандалил или напивался. В таком дворце, наверное, было стыдно вести себя как в кабаке.
На утренниках мы лихо отплясывали польку и краковяк, играли в «ручеёк», читали стихи о любимом Сталине.

Поскольку в Казань мы приехали после трёхлетних скитаний по стране, проделав долгий путь, как воины Чингиз-хана и Батыя, у нас не было никакой домашней библиотеки. Её заменяли рассказы родителей. Единственной книгой, зачитанной до дыр в полном смысле этого слова, была «Приключения Буратино» Алексея Толстого. Большая, с синей обложкой, чёрно‑белыми иллюстрациями. Любимую книжку мы знали почти наизусть.

Я пошла в первый класс, а на летние каникулы мы с отцом уехали, вернее сказать, уплыли отдыхать на легендарный теперь остров Маркиз. Отец был заядлым рыбаком. Мы вместе копали червей, каждое утро по холодку на лодке проверяли улов. Потом весь день я носилась по красивейшему острову, играла, загорала и купалась.
Осенью выяснилось, что я начисто забыла алфавит и совсем не умею читать. Родители были в шоке. Отец привёл меня в библиотеку клуба, в которой сам был читателем, чтобы я больше не позорила семью безграмотностью. До сих пор беру в ней книги.

Мама понимала, что в доме должны быть книги, хотя бы детские, и тоже внесла свою лепту в моё образование, как только смогла. Она устроилась работать в туберкулёзный диспансер на улице Павлика Морозова, и какое-то время спустя принесла четырнадцать томов сочинений Льва Толстого. Мы с братом были на седьмом небе! Оказалось, на работу к маме заглядывали книгоноши, и благодаря им у нас в доме появился Толстой. Десятый том, адресованный детям, стал для меня самой главной книгой.

Своим первым «гонораром» я тоже обязана родителям. А заработала его лет в девять. Случилось так, что мама оказалась в больнице, и отец решил в воскресенье покормить нас в ресторане, а потом навестить маму. Гулять так гулять! Заказал по телефону такси и привёз нас с братом в аэропорт. В зале ресторана, куда мы пришли, естественно, пили и курили в основном командированные, а тут мы - двое малолеток. Самая «подходящая» обстановка для детей. Отец, выпив горячительного и, видимо, желая прихвастнуть перед ресторанной публикой, велел мне сыграть что-нибудь на пианино. Я отбарабанила «Танец маленьких лебедей». Закончив, поклонилась, как учили в «музыкалке». Мне вежливо похлопали. И вдруг подходит какой-то дядька, видимо, администратор, благодарит, а буфетчица подаёт на блюдце пару пирожных. Правда, они оказались чёрствыми, мы с братом морщились, но всё же съели, не часто доводилось видеть на столе такое лакомство.

Визит в больницу к маме закончился скандалом. Мы, как полагается, засиделись в ресторане и опоздали. Родители потом ещё долго разбирались друг с другом.
Любимой нашей игрой был футбол. Нередко меня ставили на ворота ловить голы: я была маленького роста, но прыгучая. Обожала лазить по заборам, частенько зависала на них, поэтому моё форменное платье всегда было в заплатах. Мне за это влетало, но я упивалась своей свободой…

После уроков в школе я поднималась на четвёртый этаж, в «музыкалку», где со мною занималась педагог Екатерина Васильевна Болдырева. Главным «аргументом» для нерадивых учеников вроде меня была линейка, которой она довольно чувствительно била по пальцам. Но я никогда не жаловалась родителям.

Три года я проучилась в женской школе, а в четвёртый класс в пятьдесят четвёртом году нас перевели в бывшую мужскую школу № 10. Наш класс был переполнен - сорок мальчишек и девчонок. И всем этим неугомонным табором управляла Вера Владимировна Ильина. Было очень неуютно от того, что за одной партой с тобой сидит мальчишка, а не подруга, сзади кто‑то дёргает за косички, тычет карандашом в спину. Но всё как-то утряслось. Вера Владимировна, растившая троих сыновей, быстро улаживала вспыхивавшие конфликты. Мы её любили. Все мы были детьми войны. У некоторых ребят, как у Игоря Башмакова, отцы не вернулись с войны. Да и у самой нашей учительницы первый муж тоже погиб на фронте.

Всего год вела нас Вера Владимировна. Но этого оказалось достаточным, чтобы мы помнили о ней всю жизнь. Она была Учителем с большой буквы.

Как нас отлучали от религии

Кировский район в те годы, особенно на окраинах, был похож на деревню. Кругом стояли деревянные частные дома с огородами и живностью. На улице Шоссейной ещё не было пятиэтажек, здесь на свободном пятачке в беспорядке валялись большие плиты белого и чёрного цвета, на которых красивыми незнакомыми для нас буквами было что-то написано. Мы носились по ним, играя в «ловилки». Никто не остановил нас, не сказал, что мы бегаем по кладбищу. Надписи мы разобрать не могли. К тому времени кладбище почти разорили. Потом плиты исчезли. Думаю, их увезли и использовали на стройке, не пропадать же добру. А на их месте появились жилые дома…
В школе нам преподавали много наук, но никто не говорил о Боге. Мои родители не ходили в церковь: отец был членом КПСС. Мама всегда говорила, что Бог должен быть в сердце. Знаю, что святых отцов обязывали подавать властям списки тех, кто крестил детей.

Но попытка моего воцерковления в раннем детстве всё же была. Мы ещё жили в Монголии, когда моя нянька нашла где-то церковь и крестила меня. Вечером с крестиком на шее я решила покрасоваться перед отцом. Он сорвал крестик и бросил его в огонь…

Я ни в чём не виню отца. Это наши вожди хотели, чтобы мы все были нехристями. Няньку жалко. С ней расстались.

В шестидесятом году, когда я училась в десятом классе, на Рождество наши пацаны решили сходить в церковь на улицу Баумана. В соборе Петра и Павла тогда работал планетарий, большинство других церквей и мечетей тоже были закрыты. А через день, когда наши одноклассники явились в школу, мы обомлели: у некоторых под глазами красовались фингалы фиолетового цвета! Мальчишки попали «под раздачу». Когда в храме началась служба, не весь народ попал внутрь, как и наши одноклассники. Вдруг, уже поздно вечером, откуда ни возьмись вылетела конная милиция и стала разгонять людей на улице дубинками. Прям как в кино про кровавое воскресенье 9 января 1905 года! Ну, и желание повторить свой поход в церковь мальчишкам отбили в прямом смысле слова. Да и дома от родителей влетело.
Вот так отлучали нас от религии.

Мамины друзья

После трёх пополудни, когда заканчивался рабочий день в мамином диспансере, мы с ней отправлялись навещать больных, состоявших на учёте. Мама подрабатывала патронажной сестрой. Дело в том, что отец, имея приличный оклад, нередко вместо него приносил домой квитанцию за оплату подписки на газету «Правда» и другую партийную макулатуру. А вдобавок как главный специалист был обязан покупать облигации на всю зарплату. Наверное, ровесники помнят эти большие красивые бумажки, которые впаривало нашим родителям государство, обещая когда-нибудь их выкупить. Но народ уже тогда не очень верил этим сказкам. Кто-то умер, так и не дождавшись денежного дождя, кто-то отдал облигации детям, кто-то просто выбросил. Правда, много лет спустя в газетах печатали выигрышные номера. Возможно, кому-то повезло…

В диспансере мама проработала пять лет, потом перешла в детскую поликлинику № 5 рядом с домом. Многие жители нашего района знали её, поскольку приходили с детьми к ней в лабораторию. Заглядывали к нам прямо домой и незнакомцы из соседних домов, просили сделать кому‑то уколы. Мама никогда не вела речь о деньгах, ведь жили все одинаково бедно. Соседки прибегали за лекарствами, полагая, что раз мама работает в больнице, то у нас в квартире - аптека. Мама и им не отказывала, если находила в коробке нужную таблетку…

Двадцать восемь лет мама проработала в хирургическом отделении 12-й горбольницы. Здесь всегда было как на фронте: подъезжает «скорая», а дальше - лаборатория, операционная или всё вместе. Случалось невероятное! Как-то привезли деревенскую старушку. Анализ крови показал аппендицит, о чём мама сообщила хирургам. Но старушка предъявила справку, что аппендицит ей удалили давным-давно. Всё же хирурги оперировали, и оказалось, что мама права: целёхонький аппендицит оказался на своём месте! Обманули старушку деревенские эскулапы.

С мамой работали врачи, медсёстры, санитарки разного возраста, но это не мешало им быть друзьями. Вместе отмечали праздники, дни рождения, делились новостями. Мне кажется, врачи всегда жили в ладу, помогали друг другу.

Запомнила Марию Ивановну Юмангулову. До войны она с семьёй жила в Москве, работала с Надеждой Константиновной Крупской. Её муж занимал какой-то ответственный пост, но в годы репрессий его арестовали, семью выслали. Сын-студент не выдержал испытаний и заболел, матери пришлось поместить его в психиатрическую больницу в Казани, куда они переехали. На работу Мария Александровна смогла устроиться только санитаркой. Её муж в конце концов пропал в застенках НКВД, а сын до конца своих дней был в больнице. Оставшись без семьи, новая казанская жительница обрела друзей в 12-й горбольнице, её другом стала и моя мама. Позже мужа Марии Александровны реабилитировали, но было уже поздно: ей остались одиночество, старость и воспоминания о довоенной счастливой жизни, общении с членами правительства. Её нередко приглашали выступить на различных встречах. Я бывала с мамой у Марии Александровны. Вместо ковров, хрусталя и престижной мебели у неё лежали кругом стопки газет, журналов, книг. Она продолжала интересоваться жизнью страны, в которой отняли у неё самое дорогое…

К медикам относились с доверием и уважением. Маме доверяли и коллеги, зная, что она отличный диагност, шли к ней делать анализы. Я жила в окружении медиков, и даже запах хлорки, который приходил в наш дом вместе с мамой, меня не раздражал. Он просто был сигналом, что мама дома.

Мы быстро взрослели

В годы моего детства не было Интернета, да и радиоприёмник имелся не в каждой семье. Но хотелось знать о многом, любопытство переливалось через край. Иногда что-то рассказывали взрослые, иногда вострили уши и слушали их разговоры без спроса. Бывало, что греха таить, может, и нехорошо, зато как интересно!

В пятидесятые годы брат и мама гостили в Ленинграде у моей тёти. Муж её был на закрытом партсобрании у себя на работе, им зачитали письмо о разоблачении культа личности Сталина. Всех предупредили, чтобы не распространялись на эту тему. Однако дома муж тёти тут же провёл своё закрытое собрание с женой и моей мамой. Думаю, не он один так поступил. И страна быстро узнала о том, о чём нельзя было говорить вслух.

Вернувшись из Ленинграда, мама закрылась в столовой с отцом и повторила услышанное. Родители шептались довольно громко, ну, так и я просветилась в свои двенадцать лет. Как ни странно, всё поняла, но никому не стала пересказывать. Наверное, в нас с генами была заложена осторожность…

Только в конце пятидесятых, когда в доме появился радиоприёмник «Урал», я смогла напрямую получать информацию от разных западных «голосов», которые слушала поздними вечерами и ночью. Была ещё подростком, конечно, не всё разумела до конца. Но хрущёвская оттепель, а я уже окончила школу, была очень понятна. Моё поколение быстро взрослело.

В Казани у родителей образовался свой круг знакомых, с которыми они дружили много лет. Среди них особое место занимал Иван Васильевич Тихненко, с женой которого Евдокией Васильевной мама работала в диспансере. Супруги Тихненко были фронтовиками, прошагали почти пол-Европы: Австрия, Чехия, Польша, Германия... Дядя Ваня имел чин подполковника, работал на военной кафедре хими­ко‑технологического института, где и сам учился как обычный студент. Он интересно рассказывал о разведке, походах и боях, в которых довелось участвовать.

Повзрослев, я поняла, что дядя Ваня был прирождённым педагогом. Видя, что мои родители постоянно заняты на работе, он ненавязчиво включился в моё воспитание. Давал читать книги, которых не было в школьной программе, потом интересовался моим мнением о них. Мы ведь читали в основном советских писателей, а я узнала, что есть не менее интересные книги зарубежных авторов. Дядя Ваня был всего на год моложе моей мамы, но стал мне другом, как и моим родителям, взрослые говорили: он - душа их компании. В самом деле, что ему было тратить своё свободное время на меня? Он работал, учился, в семье подрастали двое детей, только что родившаяся кроха Ириша и на десять лет старше неё Николай. Дочь обожала отца и безоговорочно верила ему. Дядя Ваня воспитывал её по-спартански, мыл под душем, взяв за ноги, при этом голова ребёнка оказывалась внизу, как у йога. И хоть бы пикнула раз. Никогда! Учил её быть дисциплинированной. В общем, Ириша прошла курс молодого бойца за те восемь лет, что отец жил рядом.

Получив диплом об окончании института, дядя Ваня внезапно скончался. Отказало сердце. Мы все осиротели. Для меня это была первая потеря друга, которого я очень уважала. Ивану Васильевичу Тихненко было всего сорок шесть лет.

Его сын Николай живёт в Канаде. А с Иришкой мы до сих пор дружим. Она для меня как младшая сестра, которую я знаю со дня её рождения.

Как-то раз Ириша дала мне прочитать дневник отца. Всего одну записную книжку, остальные - у брата. Впервые в жизни я держала в руках настоящий фронтовой дневник за 1945 год. На каждый год войны у него была отдельная книжка. Я понимала, что это большая ценность, ведь автор писал дневник только для себя, а потому всё в нём достоверно. Дядя Ваня перечисляет места, где шли бои и где погибли его однополчане. Ругает командиров за бездарные действия в операциях. Пишет, как проводил свободное время с друзьями. Этой правды и боялись сотрудники НКВД, когда приходили с обыском к моему отцу, ко­гда запрещали вести дневники солдатам. Но кто-то, как дядя Ваня, сумел сберечь их и завещать своим детям. Записки солдата я читала не отрываясь…

Хотели всё знать

Мне шёл четырнадцатый год, когда мы с мамой несколько дней были в Москве, и она повела меня в Третьяковскую галерею. В Казани мы часто ходили в наш единственный тогда Госмузей. Брату там нравилось огромное чучело рыбы-белуги, а мне - карета Екатерины II.

Побродив пару часов по залам Треть­яковки, я села на стул и… заревела. Так устала, что не могла больше идти. Когда наконец появилась мама, около меня собрался народ. В награду за мою стойкость мама купила мне набор из двенадцати чёрно-белых открыток аж за девять руб­лей. По тем временам это было дорого.

Думаю, мама тянулась к искусству, но для занятий им не было ни времени, ни денег. В юности училась и работала, растила сестёр, потом - война и уже своя семья. Так жило большинство наших женщин. Но именно мама привила мне любовь к живописи на всю жизнь, а набор чёрно-белых открыток стал первой ласточкой в моей небольшой коллекции.

Собирая книги о художниках, я поняла, что плохо разбираюсь в живописи. В начале шестидесятых годов узнала: при Госмузее вот-вот начнёт работать народный университет культуры для желающих пополнить свои знания об искусстве. Может, он несколько иначе тогда назывался, неважно. Главное, пришло много людей самого разного возраста, что показалось мне удивительным. Впрочем, народ тогда был любознательным, и на всякого рода лекции всегда набиралась толпа. Я и сама в те годы старалась не пропустить премь­еру в театре или концерт, лекцию или встречу с поэтами…

Лекции Галины Аркадьевны Могильниковой, Анатолия Ивановича Новицкого мы слушали затаив дыхание. Что-то конспектировали, спорили, задавали вопросы. Мне очень помогли эти лекции, мой интерес к живописи возрос. И сейчас, когда хочу снять напряжение, расслабиться, открываю альбом какого-нибудь художника и забываю обо всём на свете.

Дорогие коллеги

В 1970 году я пришла работать в Комитет по радиовещанию и телевидению при Совете Министров ТАССР - так он назывался. Двадцать два года его возглавлял Фаик Газизович Надыров, проживший более девяноста лет, начинавший простым журналистом и «выросший» до высокого поста председателя Комитета. Коллеги знают, как много сил он отдал становлению радиовещания и телевидения в респуб­лике, как приглашал на работу молодых специалистов и сколько нервов стоило ему выбивание квартир. Как за отличную работу сотрудники Комитета получали высокие звания, ордена и медали. Именно в годы его работы я поступила в университет. Он был спокойным, уравновешенным, ценил своё и чужое время.

Когда вышел на пенсию, работал в Союзе журналистов. Радовался нашим случайным встречам. Докладывал, «вот несу обувь внучки в починку», и начинал рассказывать о ней. Это было очень трогательно. А как радовался, когда кто-нибудь из коллег звонил ему домой! Мне об этом говорила его жена. Знал наизусть Омара Хайяма, о чём с изумлением поведал Эдуард Гущин, когда-то работавший на телестудии. Безусловно, Фаик Газизович был неординарной личностью.

Не стало Надырова, а через две недели после него ушёл из жизни Юрий Мингазович Ханжин, полтора десятка лет бывший ответственным секретарём Союза журналистов.
Его рабочий день начинался с просмотра целой пачки газет, которые он покупал в киосках. Его комментарии прочитанного были меткими, с тонким чувством юмора. Юрий Мингазович стремился поднять престиж журналистики в республике, был членом жюри всероссийских конкурсов. Дни, а порою и ночи он читал огромное количество материалов, поступавших в Союз журналистов на конкурс «Хрустальное перо». Присылали их и коллеги из соседних республик. Мы испытывали чувство тихого ужаса, когда шкафы, полки и стулья начинали ломиться от папок с газетами, альбомами, дисками. Даже на полу лежали штабеля. И из всего этого нужно было отобрать лучшее…
Порою в кабинете Юрия Мингазовича собиралась целая компания приехавших в командировку коллег, прямо с вокзала они отправлялись в Союз журналистов. Без чашки чаю разговор не начинался. Беседовали о насущном, ведь Ханжин и сам начинал в «районке», потом его пригласили в новую газету «Вечерняя Казань». На каждое происшествие у него обнаруживался случай из собственной практики. Он знал буквально каждого журналиста-ветерана, многим помог.

Десять лет я проработала внештатником у Эльзы Гарифовны Губайдуллиной, редактора радио. Она была профессионалом. Умная, интеллигентная, всегда спокойная, даже сдержанная, моя старшая коллега производила впечатление закрытого человека, что не очень характерно для женщины. Но если она улыбалась, то просто менялась на глазах. Лицо светлело, глаза по-доброму смотрели на собеседника. Не знаю почему, но Эльза мне напоминала Беллу Ахмадулину. Я очень ценила её советы, замечания и доверие. Не так-то легко было заслужить её похвалу. Поэтому до сих пор помню волнение, с которым впервые увидела на «красной доске» радиокомитета свой материал, отмеченный как лучший.

У неё в детской редакции всегда толпился народ - актёры, писатели, школьники. Со всеми Эльза успевала поговорить, записать для передачи. Дочь писателя, она и сама была талантливым человеком, учителем и мастером. Говорят, в её трудовой книжке только одна запись: «радиокомитет».
Эльза трагически ушла из жизни, как Марина Цветаева. Сколько ещё могла бы сделать…

Хочется верить: кто-то напишет об этих журналистах лучше и больше меня.

Вспоминать прошлое не всегда радостно. Как правило, печаль соседствует с чувством сожаления. Но жизнь продолжается, и большинство из нас стараются рассказать о прекрасных людях, встреченных в жизни.

Вспоминайте, господа!

Улескина Татьяна Александровна - член Союзов журналистов России и Татарстана, член Совета ветеранов журналистов Татарстана.