Встречи с Евгением Евтушенко — случайные и неслучайные

Поэт так раскалил публику в зале и в президиуме, что сам Горбачёв проголосовал за эту идею. Благородная наивность? Да, конечно. Но в его словах, как всегда, присутствовала смелая красота, без которой жить было бы скучно.

И что из того, что залы для VIP-персон сегодня присутствуют во всём мире - в 1989 году, в разгар перестройки, такие слова вызывали энтузиазм и у того, кто говорил, и у тех, кто слушал. Светлое будущее уже брезжило впереди, ну, а почти за двадцать лет до того памятного выступления - в октябре 1970 года во время проводов поэта из Казани в Москву - мы сидели большой компанией именно в депутатской комнате старого казанского аэропорта. Впрочем, я могу и ошибиться - возможно, это был спецзал для интуристов. Да, скорее, так.

Но это неважно - главное, что никто из присутствовавших там не хотел расставаться с поэтом, у каждого была собственная, личная история общения с этим удивительным человеком.

Были здесь журналисты, работники издательства, кто-то из горкома партии, казанские поэты и мы с женой.

Женя поднимал тосты за прекрасных молодых поэтов - Гену Капранова, Лиду Григорьеву, Володю Лавришко, Машу Аввакумову, за хороших людей - Марка Зарецкого и Колю Беляева. Рейс задерживали из-за погодных условий, поэтому поэт успел сказать много добрых слов обо всех.

Мы пили шампанское «Абрау-Дюрсо» и ахали по поводу Жениного приобретения - на казанском меховом комбинате ему сшили на заказ (по французским лекалам, как он выразился) роскошную шубу из чёрной нерпы. Шуба блестела, как чёрный рояль, Женя торжествующе демонстрировал её окружающим и говорил, что скоро собирается ехать на выступление в Канаду, где морозы почти такие, как в Сибири, и без шубы ему никак нельзя.

Коля Харитонов, редактор «Комсомольца Татарии», попросил примерить царскую одежду. Шуба, конечно, была ему, приземистому крепышу, длинна, но эффект произвела - все зааплодировали… Купец первой гильдии… Я тоже померил, прошёлся по комнате - полы шубы почти мели ковёр.

- Евгений Онегин,- сказал кто-то.

- Снимай,- ревниво приказал Женя.- Слишком она тебе к лицу. А подарить, извини, не могу - ты же не хочешь, чтобы я в Канаде замёрз.

Пришлось сбросить шубу и спеть песню о том, как ямщик в степи замерзал.

- Вы спели замечательно,- сказал Женя.- Но одно слово неверное. Только одно слово - а смысл меняется. Вернее, появляется.

Он загадочно улыбался.

- Какое же это слово, Евгений Александрович? - удивилась Галя.- По-моему, Эдик поёт всё правильно. Самый что ни на есть классический вариант.

- Не замерзал, а умирал,- ответил Женя и в доказательство пропел: «Там, в степи-и-и глухо-о-ой, умира-а-а-ал ямщик…». Почему-то эту песню частенько так и поют - мол, замерзал. И получается, что он замерзал, а его товарищ, которому он отдаёт наказ передать поклоны матушке и батюшке, а жене кольцо обручальное, был в порядке.

- Да, правда,- признался я.- Хотя сбивают с толку слова умирающего ямщика: «Про меня скажи, что в степи замёрз, а любовь её я с собой унёс».

- Это он так говорит… для утешения,- печально произнёс Женя.- Там ещё в конце есть такая строфа:

«Замолчал ямщик...

Кони ехали...

А в степи глухой

Бури плакали»…

А, каково? Бури плакали…

- Евгений Александрович, но ведь тут никакой рифмы нет,- робко возразил кто-то.

- А зачем тут рифма? - горько усмехнулся Евтушенко.- Тут присутствует смерть… к ней и рифмы хорошей нет в русском языке, по крайней мере, в именительном падеже.

На мгновение все примолкли, словно каждый пытался подобрать рифму…

- Твердь,- робко сказала Галя.

- Круговерть,- произнёс Гена Капранов.

- Ну, вот и все рифмы, пожалуй,- покачал головой Евтушенко.- Впрочем, Маяковский гениально срифмовал: «Смерть - не сметь!». И я с ним полностью согласен.

Вошла девушка в форме «Аэрофлота» и объявила, что, несмотря на дождь, сейчас начнётся посадка на рейс Казань - Москва.

- Что ж, друзья,- Евтушенко поднялся со стула и посмотрел на нас улыбчиво и прощально.- Спасибо вам, что пришли провожать. Лечу сквозь небесную твердь в привычную мне круговерть. Последние тосты за вами.

- Удачного полёта!

- За новую встречу.

- За поэзию.

- За Казанский университет.

Все говорили разом и поспешно чокались стаканами с шампанским.

- За Женю Евтушенко - флибустьера и авантюриста, по крови его упругой и густой! - неожиданно осмелела Галя.

Этот тост понравился Жене - он победоносно взглянул на всех, подхватил сумку с шубой, милостиво позволив секретарю райкома нести свой большой чемодан, и пошёл к выходу из привилегированной комнаты Интуриста.

Евтушенко прилетел в Казань три дня назад - книга с поэмой «Казанский университет» была уже почти в наборе, и автора ожидал аванс.

Поэт поселился на сей раз в самом роскошном номере гостиницы «Казань» - с большой гостиной, спальной комнатой, мягкой мебелью и плюшевыми шторами.

В этот свой приезд поэт почти всегда был окружён людьми, которые непостижимым образом узнавали о его появлении в городе и оказывались рядом всеми правдами и неправдами. Составляли разношёрстную свиту.

Вот и сейчас - в номере отеля эти большей частью незнакомые мне люди расположились возле Евтушенко, который сидел в кресле у окна, задавали ему какие-то вопросы, что-то рассказывали наперебой из казанских последних событий.

- А скажите, пожалуйста,- спросил Евтушенко,- как поживает наша общая знакомая по имени Оля? Что у неё нового?

- Новый берет купила,- пошутил Коля Харитонов.

Кое-кто хихикнул.

- Ну-у-у… зачем вы так уж…- укорил Евтушенко.- Она славная девушка. Просто не всё у неё в жизни гладко.

- Евгений Александрович, а правда, что «девушка из города Казани в берете голубом» - это Оля? - спросил кто-то из стихотворцев.

Женя оторопел.

- Вы же сами стихи пишете, знаете, как возникает образ - он почти всегда собирательный.

- Евгений Александрович, почитайте, пожалуйста, что-нибудь из вашего нового,- умоляюще полупропела дама из издательства.

Женя посмотрел в окно, как бы отвлекаясь от компании, и начал читать:

- По дамбе над Волгой, по дамбе над спящей Казанью…

Это были те стихи, которые он написал летом на пароходе «Десна».

Когда он дошёл до строк:

Проходите вы этой ночью июньскою,

когда вместе с вами поют

пароходных гудков соловьи,

по дамбе - ещё между детством

и юностью,

А я - между зрелостью и... -

понимаете - и...

Да, столько усталости ранней в душе

напласталось,

что это уже называется, видимо,-

старость...

я нисколько не усомнился в этом его непридуманном страхе перед «и»… перед старостью. Ведь ему уже было 37 - роковой для поэтов возраст.

После чтения, после восторженных «охов» и «ахов», Евтушенко объявил, что ему необходимо ехать в издательство. Он встал с кресла, подошёл к большому круглому столу в центре комнаты. На столе стоял красивый флакон - явно заграничного происхождения. Женя отвинтил крышечку, плеснул на ладони и протёр щёки и шею. Вернее, похлопал себя надушенной ладонью.

- Можно понюхать? - спросил кто-то.

- Пожалуйста, попробуйте,- ответил Женя.

Флакон с надписью VICTOR стал переходить из рук в руки. Каждый пытался повторить то, что только что делал Евтушенко - плескали в ладонь и хлопали себя по щекам.

- Э, друзья, хватит-хватит!..- прикрикнул Женя. - Вы так весь флакон... выпьете. Это же итальянский элитный одеколон… Он мне самому ещё нужен.

Был четверг - мне нужно было идти в консерваторию на оперный класс, Галя уже с утра ушла в университет на лекции. Мы попрощались до вечера.

То ли у меня на оперном классе что-то не заладилось, то ли начало октября болезненно напоминало об улетевшем тёплом лете, но я еле дождался вечера, чтобы идти. Почти бежать в гостиницу «Казань».

Я шёл-бежал по улице и на ходу вспоминал, как Женя читал «Поющую дамбу» - низким, чуть потрескивающим голосом, с непередаваемо тонкими интонациями не только слов, но и полуслов, с музыкой пауз, замедлений и ускорений, а там, где надо - монотонностью, тихой сдержанностью… Казалось, это не он читает, а что-то внутри него - выше самого поэта и нас, слушающих этот рокочущий тембр, сопровождаемый сухим потрескиванием как бы разрядов электрофорной машины…

Когда я пришёл в гостиницу, Евтушенко ещё не вернулся из издательства. Я снял пальто, перебросил через руку и вошёл в ресторан, словно постоялец, которому неохота переодеваться.

Знакомый официант Юра кивнул мне и указал на два сдвинутых стола: «Для твоего друга Евтушенко накрываем, у вас сегодня банкет по какому-то случаю. Чего отмечаем?»

- Не знаю,- ответил я. - А откуда ты знаешь, что Евтушенко мой друг?

- Да он сам сказал - пусть, мол, Эдик у меня в номере разденется, он мой друг. Вот и ключ мне оставил. Книжку обещал подписать. Он сказал, что скоро вернётся, какую-то старую знакомую привезёт - и вернётся.

И Юра показал мне записку на салфетке, где знакомым почерком с раздельными буквами было написано: «Прошу дать ключ от моего номера Эдику Трескину, моему другу и брату, чтобы он там разделся».

В номере стоял знакомый запах - одеколона «Виктор» и сигарет «Мальборо», которые Женя курил в этот раз. Я повесил пальто на вешалку в прихожей и вышел. Юра запер дверь, положил ключ в карман и значительно сказал:

- О! Доверяет!

При этом он склонил голову набок и поднял вверх указательный палец - совсем как гоголевский Голова из «Майской ночи».

За сдвоенным столом в ресторане уже сидели несколько человек - Володя Болдаевский, Гена Капранов и пожилой незнакомец, оказавшийся поэтом Наби Даули.

Болдаевский - он всё всегда знал - сообщил, что Евтушенко проставляется по поводу полученного за книгу аванса.

- Самый высокий гонорар в стране за поэзию - четыре рубля за строчку! - почему-то пафосным шёпотом добавил он.

- И это мало для такого поэта,- решительно сказал Капранов.

- В поэме две тысячи строк,- усмехнулся Болдаевский.- Посчитай.

- Да чего мне чужие деньги считать,- сказал Капранов и спросил официанта:

- А сейчас нельзя немножко выпить водочки, а, Юра?

- Лучше обождать немного,- сказал Юра,- пока сам не пришёл. Ну, да ладно, принесу вам графинчик на четверых, потом разберёмся.

Прошу читателя этих воспоминаний не торопиться обличать автора их в том, что частенько на страницах описываются сцены застолья. Так уж выходило - где же было встречаться советским людям, чтобы поговорить о жизни? В гостях друг у друга да в ресторане - не бродить же компанией по городу, тем более, что в России не всегда лето! Да и мест, подобных мексиканским zocalo, где собираются друзья и знакомые, чтобы просто пообщаться, у нас тогда не было.

Евтушенко вошёл в ресторан, когда графинчик был почти пуст. Вошёл не со старой знакомой, как обещал официанту Юре, а с Марком Зарецким. Деловито кивнул нам, взял ключ у официанта и распорядился:

- Накрывай побыстрей, водочки и шампанского принеси поскорей, сейчас ещё люди придут.

Они исчезли в коридоре, ведущем к номерам - пошли скидывать пальто.

Болдаевский потянулся к графинчику - там оставалось немного на дне, плеснул себе и Капранову.

- Давай, дёрнем! Что-то они какие-то возбуждённые пришли. Вроде не Новый год, не 8 Марта.

- Сегодня точно восьмое,- сказал я.- Восьмое октября.

Действительно, в ресторане вскоре появились новые лица - молодая поэтесса Лида Григорьева, Николай Харитонов с Надеждой Сальтиной. Подошёл и Николай Беляев со своим другом художником. Вино и закуска уже были на столе, гости расселись - и в зал стремительно вошёл Евтушенко, за ним, едва поспевая, Марк Зарецкий.

- Друзья, извините за опоздание,- сверкнул улыбкой Женя.- Мы собрались здесь дружеской компанией, чтобы отметить… гм… отметить… словом, книга «Казанский университет» принята, одобрена, будет запущена в производство и должна выйти в начале следующего года.

Он поднял бокал с шампанским.

- Но я хочу добавить ещё одно литературное событие, случившееся сегодня.

Женя выдержал театральную паузу и оглядел присутствующих:

- Мне только что сообщили, что Нобелевский комитет по литературе сегодня присвоил премию Александру Солженицыну - и тот её принял.

- Ура! - пискнул кто-то, и было непонятно, в честь чего такое робкое «ура».

И тут же все зашумели, стали чокаться шампанским и водкой, возникла весёлая неразбериха, которая всегда возникает перед по-настоящему весёлым и большим застольем.

Воспоминания о том вечере распадаются сейчас, как разноцветная мозаика. Вот Коля Беляев что-то говорит своему другу художнику. А тот только горестно головой качает. Вот Евтушенко рассказывает о своей первой встрече с Солженицыным, о том, как тот к нему в гости в Переделкино приезжал и просил водочки тяпнуть.

Вот Марк Зарецкий рокочет, читает строчки своего стихотворения Евтушенко, но тот мучает лицо рукой и почти не слушает его:

«Себя согревая

Отборнейшим матом

В крещенские сорок второго морозы,

Нерусский отец мой

Лежал с автоматом

На русском снегу, возле русской берёзы»...

- Знаете, Евгений Александрович,- стоя говорит Капранов,- в чём разница между вами и Солженицыным? - громко, мальчишеским голосом, уже чуть пьяно спрашивает. Рюмка качается в руке.

- Потому что Нобелевская премия у Евгения Евтушенко ещё впереди! - весело кричит Болдаевский.

- Нет! - возражает Гена,- пошла она к чёрту, эта премия имени изобретателя динамита! - Он светлеет лицом и говорит ясно и чётко: - Лев Толстой говорил, что искусство должно заставлять людей полюблять жизнь…

- Ничего искусство никому не должно,- возражает с другого конца Коля Беляев.

- Не перебивай, Коля… Когда я ваши стихи читаю, Евгений Александрович, я жить хочу, писать хочу, я понимаю, что поэзия - это кошелёк, который лежит, буквально, на дороге. Надо только увидеть, разглядеть.

А когда Солженицына читаю, ужасаюсь, восхищаюсь его талантом - а жить и писать неохота.

Гена махнул рюмку и резко опустился на стул.

Женя сидел молча и о чём-то думал.

- Да, друзья мои,- произнёс он значительно.- Мне кажется, что в жизни Александра Исаевича наступают большие перемены… Они - Евтушенко кивнул куда-то вверх и вбок - они теперь не будут знать, что с ним делать. Голыми руками нобелевского лауреата не возьмёшь.

- Любого можно взять,- многозначительно сказал Наби Даули, сидевший рядом со мною.

Он-то, прошедший нацистские тюрьмы и концлагерь, не однажды бежавший, видимо, хорошо знал, как слаб человек в одиночку против машины государства - своего ли, вражеского ли.

- Сейчас начнётся закручивание гаек, и дело не в одном только Солженицыне,- говорит Женя как бы для себя, но и для всех, как всегда.

И в это время в зале появилась Галя. Она успела съездить домой после университета и переодеться. На ней было длинное платье цвета вечернего неба, а на груди - колье из роскошного жжёного стекла… бриллиантов советской эпохи.

Женя вскочил, уронив пустой бокал.

- Вот! - патетически воскликнул он.- Вот о чём я мечтаю - чтобы с такой девушкой сходить в ресторан!

Вам ваша красота не мешает писать стихи, а? Мне бы - мешала.

Он повернулся ко мне:

- Вы отпустите Галю со мной в ресторан, а? Не будете ревновать?

- Да вы и так в ресторане,- отшутился я.

- Нет, вдвоём. Я хочу, чтобы все видели, что меня красивые девушки ещё любят.

Он явно хотел повернуть тему разговора в сторону от слишком серьёзной нобелевской и, увы, не имеющей к нему прямого отношения.

- Ревновать буду, конечно,- подыграл я поэту,- но отпущу. Вам разве можно отказать?

- Друзья, это одна из самых красивых пар, какие мне только приходилось видеть в жизни: красавица испанка и английский денди…- глаза Евтушенко привычно метали голубые молнии.

Денди, то есть я, был в пиджаке с обвисшими плечами, ну, а Галя, казалось, была нисколько не смущена комплиментами великого поэта.

Эстрадный оркестр играл привычный набор из «Серенады солнечной долины», посетители ресторана уже и танцевать начали, когда веселье за нашим столом подошло к концу, а часть компании перетекла в номер Евтушенко и там распалась на несколько островков.

Евтушенко сидел возле поэтессы Лиды и что-то шептал ей на ухо. А Лида слушала с безучастным видом и отвечала:

- Всё это не имеет значения, Евгений Александрович. Я, если желаете знать, вообще не хочу жить после тридцати пяти. Не вижу в этом никакого смысла…

- Никогда не пишите об этом! Пастернак запретил поэтам предсказывать свою смерть! - с внезапной строгостью произнёс Женя.

Беляев с Капрановым спорили об ассонансной рифме, художник Аникеенок, друг Беляева, уже ушёл - ему нужно было возвращаться в Псков, куда он недавно перебрался из Казани. В прошлом году Евтушенко приобрёл у него картину, но следующих заказов у художника не было, и что его ждёт на чужой стороне, он пока не знал.

Надежда Сальтина пригласила Евгения Александровича к себе в гости - посмотреть картины младшей дочери Светланы, она училась рисовать. Евтушенко с радостью согласился - он любил быть первооткрывателем неизвестных ещё талантов: а вдруг это новая Надя Рушева!

Стали собираться, вызывать такси, снова возникла суматоха. Мы с Галей собрались домой и не успели ещё попрощаться, как неожиданно на пороге появилась та самая девушка по имени Оля. Глаза её пылали - она была вылитая Лайза Минелли во время исполнения своего знаменитого хита «Mein Herr» в фильме «Кабаре», который выйдет спустя два года. Явление Оленьки было проскопией - проникновением в будущее.

Евтушенко встал с дивана, где сидел с Лидой, подошёл к Оленьке и сказал недовольно:

- Мы же договорились, Оля, что сегодня тебя здесь не будет. Я занят, у меня важная деловая встреча.

- Занят?! Деловая встреча?! - кричащим шёпотом спросила Оля, и слёзы брызнули из её обведённых тушью очей.- Ты… ты…- дальше всё стало напоминать яростную атаку Рыцаря печального образа на ветряную мельницу. Причём мельницей, конечно, выступал Евтушенко.

В результате вся честная компания, включая неожиданную Олю, направилась смотреть картины юной художницы, а мы с Галей не без некоторой грусти побрели домой. Так бывало всегда, когда мы, хоть и ненадолго, разлучались с Евтушенко, с Женей, как мы его называли тогда только между собой.

На следующий день часа в два мы пошли к Евтушенко в гостиницу.

Постучав в дверь знакомого номера, услышали из его глубины тихое:

- Входите…

Дверь была не заперта, в зале - остатки вчерашнего пира, бумаги на столе, раскрытый чемодан…

Поэт лежал в спальне на кровати - такой благостный, слабый - в тельняшечке, под которую забиралась цепочка нательного крестика.

- А, ребятки… это вы… слава богу. Как хорошо, что пришли - меня все сегодня забыли. Эдик, сходи, пожалуйста, принеси водички минеральной и купи сироп шиповника в аптеке рядом… если не трудно. А Галя пусть посидит возле меня… что-то я сегодня расклеился…

Я побежал за водой и сиропом и вскоре вернулся.

Галя сидела возле поэта на стуле. А он держал её за руку и что-то рассказывал, как бы сквозь сон.

Я налил воды в стакан, добавил сиропа.

Поэт выпил и попросил ещё воды.

Когда я протягивал ему стакан, он смотрел на свою руку с длинными пальцами. Как на чужую. Или на посторонний предмет.

Всё-таки, засиделись они вчера крепко!..

- Святослав Рихтер говорил мне, что у меня рука гениального пианиста…- пробормотал Женя.- А? Вам не кажется?

Мы кивнули одновременно.

Он улыбался, и от него исходило такое излучение, что мы просто грелись и обожали его в этот момент. Говорили все мягко, тихо, проникновенно. Больше он не бывал наедине с нами в те годы. Мы всё время видели его в какой-то компании, и, как правило, все были навеселе. Или он бывал суров и деловит. А здесь! Нам казалось, мы видим, как светится теплом его душа навстречу нам.

- Знаете, дорогие, я иногда бываю неправ,- покаянно говорил Женя.- Могу обидеть кого-то, бываю резок… несправедлив. Но потом я так мучаюсь от этих слов и поступков… так страдаю… Может быть, мне когда-нибудь это зачтётся, а? Как думаете?.. Я вас очень люблю обоих. Если бы меня посадили в тюрьму - не дай бог! - я бы хотел, чтобы сокамерником был Эдик. Ну, в фигуральном смысле… В качестве человека коммунистического будущего.

Он явно оживал, веселел, поправлялся от вчерашнего.

- А в ресторан мы с Галей обязательно ещё сходим в том дивном платье, что явилось нам вчера, как закатное осеннее небо в нимбе ваших рыжих волос… Я улечу завтра в Москву, звоните, пишите и приезжайте - всегда рад вам. У меня есть чувство, что мы будем встречаться всегда.

Мне припомнился его апрельский приезд в Казань, история с книгой «Идут белые снеги» - тогда он отдал предназначенный нам экземпляр какому-то важному человеку. Важному? Нужному? Это было неважно. Поэт пообещал её прислать сразу, как вернётся в Москву.

Мы уже видели её и держали в руках, нюхали страницы, листали, чуть не целовали - такая она была красивая, с портретом автора на фронтисписе. По чёрной обложке супрематически плыли то ли серебряные ступеньки, то ли кусочки льда, то ли веточки. Имя автора выделялось красным, а название тоже было серебряным. И потаённо угадывался в левом верхнем углу обложки стилизованный православный крест. А, может быть, шпага Сирано…

Шли дни… Апрель сменился маем с длинными светлыми вечерами, полными надежд и обещаний…

Однажды майским утром в дверь позвонили - Галя побежала открывать. Я услышал чей-то голос:

- Распишитесь…

А потом Галя коротко ахнула. Я выскочил в прихожую: она стояла, прижимая к груди блестящую бандероль, сплошь заклеенную марками и с нашим адресом, выведенным знакомым почерком, где каждая буква жила своей отдельной жизнью.

На титульном листе, на его обратной стороне синели наискось слова: «Дорогим Гале Свинцовой и Эдику Трескину с чувством нежной дружбы и пожеланием им хорошей светлой большой жизни.

Евг Евтушенко»