Зажжённые светы

Журнал "Казань", № 8, 2011

«Белый путь» Ольги Ильиной-Боратынской и «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург: пространство пересечения

Двум неординарным, ярким женщинам, жизнь которых была теснейше связана с Казанью, с интервалом почти в двадцать лет пришлось проследовать по знаменитому Сибирскому тракту, называемому в народе «великим кандальным путём». В итоге на свет появились две книги.

В 1967 в Милане была опубликована автобиографическая книга Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» - одна из первых, рассказывающих о сталинских репрессиях в СССР. В России до 1988 года она распространялась только в самиздате, но была широко известна в кругах советской интеллигенции.

Автобиографический роман Ольги Ильиной-Боратынской «Белый путь. Русская Одиссея 1919-1923», посвящённый трагической судьбе участников Белого движения, вышел в свет в Нью-Йорке в 1984 году на английском языке. Российским читателям он не известен до настоящего времени. Но в ближайшие планы казанского музея Е. А. Боратынского входит публикация перевода романа на русском языке и поездка (путешествие памяти) по следам героев книги, результатом которой должен стать развёрнутый научный комментарий.

Пропасть, разделяющая авторов этих произведений, казалось бы, бездонна и непреодолима. Что может быть общего между утончённой аристократкой и пламенной коммунисткой? Разность социального происхождения, воспитания, мировоззрения, идеалов… эту цепочку можно было бы продолжать и продолжать. Возрастная разница в десять лет могла бы позволить с некоторой натяжкой отнести их к одному поколению, но водораздел 1917 года преломил историю России и безвозвратно поставил Ольгу Ильину-Боратынскую в категорию «бывших», «унесённых ветром» революции - «мы были мировой историей, участниками извечной жизненной драмы. Нам предстояло установить новую связь с действительностью, почувствовать её мёртвую звериную хватку на нашем горле, и в нашей агонии увидеть, как недосягаемы станут те высоты, к которым стремился наш дух». Те же события сделали Евгению Гинзбург ярой приверженкой нового социального порядка - «мы были порождением своего времени, эпохи величайших иллюзий. Мы «с небес поэзии бросались в коммунизм». По сути, мы были идеалистами чистейшей воды при всей нашей юношеской приверженности к холодным конструкциям диамата».

На внешнем плане объединить столь разные личности может, пожалуй, лишь география.

И для той, и для другой Казань стала знаковым местом, отправной точкой того драматического события, о котором одна скажет «путь», а другая «маршрут».

Для Ольги Боратынской Казань - это город, где она родилась и прожила самые безоблачные годы своей жизни: детство и юность; та «малая родина», к которой она была привязана всеми фибрами своей души. Здесь на улице Большая Лядская стояла (и пока ещё стоит) старинная усадьба, родовое гнездо трёх поколений потомков великого поэта Евгения Боратынского. «Сущность всего на свете, всех стран, морей и рек, всех дорог, всех творцов и творимого ими, царей, правителей и их народов, вся человеческая кипучесть где-то на периферии втекала сюда, в этот центр жизни. Всё, что имело значение, случилось здесь: наше прошлое было здесь и прошлое наших предков».

Утрата дома, уход (бегство) из города в сентябре 1918 года вслед за отступавшей Белой армией стали для неё равнозначны потере Родины. Последняя ниточка порвалась, когда она покидала Казань во второй раз, уже навсегда, в июне 1922 года, вновь отправляясь на восток через Красноярск и Читу в Харбин (Китай): «Мы сошли с трамвая на привокзальной площади. Тротуар вокруг площади был полон людей… но голый асфальт на самой площади был пуст. Прямо в центре у неработающего фонтана лежал, раскинув руки, маленький светловолосый мальчик лет семи в чистой голубой рубашке. Почему вокруг него ни милиции, ни врачей, ни толпы людей?.. Слишком поздно… Потом я никогда не хотела увидеть Казань вновь».

Семья Гинзбургов переехала в Казань, когда Евгении было пять лет. В 1920 году она поступила на факультет общественных наук Казанского университета, затем перевелась и оканчивала уже Казанский пединститут. Восторженно восприняв новое время, она с головой окунулась
в общественную работу: преподавание в кружках по ликвидации неграмотности, исполнение обязанностей секретаря Студенческого совета помощи голодающим. С 1925 года преподавала на тюркско-татарском рабфаке, в экспериментальной школе при пединституте, в Татарском коммунистическом университете. Устраивалась и личная жизнь. «Я родился на улице тишайшей, - напишет позднее её сын, знаменитый писатель Василий Аксёнов, - что Комлевой звалась в честь местного большевика, застреленного бунтующим чехословаком. Окошками наш дом смотрел на народный сад, известный в городе как Сад Ляцкой». На этот же сад взирала и осиротевшая к тому времени усадьба Боратынских.

Евгения прекрасно знала дом Боратынских и даже подробно описала его в статье «Дворянская Казань», опубликованной в 1927 году в сборнике «Старая и Новая Казань: культурно-исторические экскурсии»: «Мы входим в дом № 31 б. Баратынского, где сейчас помещается детский приёмник № 3… Зал - это центр дворянского дома, это - основное содержание его жизни. В доме Баратынского мы можем легко заметить скромность всех остальных комнат по сравнению с залом. Пусть «дела» в поместьях будут и не совсем благополучны под влиянием всё более проникающего в деревню капитализма - всё равно - блестящая внешность должна быть сохранена; в залах должна всё так же греметь музыка». К счастью, последняя строка оказалась пророческой, и в 1932 году в доме Боратынских была открыта первая в Казани детская музыкальная школа имени П. И. Чайковского.

В 1937 году Евгения Гинзбург в числе многих попала в подвалы НКВД на Чёрном озере. Сутки без сна и еды, угрозы, лживые обвинения, карцеры. Она ничего не подписала, ни одного листа показаний, на основании которых могли бы арестовать её друзей или коллег, и была приговорена к десяти годам заключения по печально известной 58-й статье. «Сквозь трещинку во входной дверце можно кое-что видеть. Не простым глазом, конечно, а намётанным, тюремным, скрупулёзно наблюдательным… Обоняние, слух, ощущение оттенков движения тоже помогают. Вот запахло липой. Это значит - проезжаем мимо памятника Лобачевскому. Большая выбоина в асфальте - заворот на Малую Проломную. Остальное дополняет воображение. Оно фиксирует картины дорогого мне города, моей второй родины…» Два года Евгения провёдет в камере ярославского женского политизолятора, а затем в вагоне с надписью «спецоборудование» начнётся долгий, мучительный этап на Колыму.

И у Евгении Гинзбург, и у Ольги Ильиной-Боратынской будет свой крестный путь и своя Голгофа, но поражает порой удивительное созвучье написанных ими исповедальных книг, заключивших в себе итоги их страданий, мук и духовных исканий.

Евгения: «Живя годами в трагедийном мире, как-то смиряешься с постоянной болью, научаешься даже иногда отвлекаться от неё. Утешаешь себя тем, что страдание обнажает суть вещей, что оно - плата за более глубокий, более близкий к истине взгляд на жизнь.
В этом смысле моя судьба в лагере была завидной. Точно некий Редактор обдуманно направлял меня для сбора материала на самые различные круги преисподней, где я могла видеть столкновения характеров, поступков, мыслей в наиболее резком свете».

Ольга: «О Боже, о великий осиротевший Господь, покинутый нами! … Сжалься… сотри мою память, уничтожь её, ибо я не могу жить, не хочу жить, помня всё, что помню и осознавая всё, что делаю… Они всегда будут со мной, эти толпы измождённых, в лохмотьях, невинных людей, которых каждый день гнали через город красноармейцы в бывшую Музыкальную Рощу, где проводились основная масса расстрелов. Я никогда не смогу стереть из памяти картину голодных крестьян с синеватыми прозрачными лицами, умирающих прямо на улице или сцены кровавой бойни, свидетелем которых я так часто бывала.

О милостивый Господь, вырви всё это из моей памяти! Ибо как я буду жить, что расскажу своему малышу об этом ужасном, отвратительном мире!»

Что же спасало и ту, и другую, а возможно и десятки тысяч людей, попадавших в кровавую мясорубку трагических событий XX века, в этом «ужасном, отвратительном мире»?

«Искусство было тем связующим звеном»

Ольга: «Строчка за строчкой, мы попытались вспомнить сначала это стихотворение, потом другие стихи его и Ахматовой, которая когда-то была его женой - их мы любили больше всего. Мы сошлись на том, что эти двое и Волошин - величайшие поэты нашего времени.

Лошади по-прежнему двигались еле-еле. Гордый и мужественный ритм Гумилёва на фоне поразительной тишины ночи возрождал в нас нечто, что начало уже было угасать… Затем мы заговорили о том, как просто было потерять наши материальные блага по сравнению с потерей чувства прекрасного, осознания какого-то более возвышенного, нетленного уровня бытия, который время от времени прорывался сквозь грубый и тленный уровень, давая нам понять, что ещё существует… Искусство… было тем связующим звеном, которое соединяло нас с тем возвышенным уровнем бытия, и мы недоумевали, какой же должна быть жизнь тех, у кого такой связи не было…

…Некоторые фразы всегда со мной, и я их называю волшебными палочками-выручалочками. Я прибегаю к ним, когда могу оступиться и упасть, и они меня поддерживают».

Евгения: «Но стихи объединяют всех. Сидя в Ярославке, я часто думала, будто это только я искала и находила в поэзии выход из замкнувшегося круга моей жизни. Ведь только ко мне в подземный карцер приходил Александр Блок. Только я одна твердила на одиночной прогулке в такт шагам: «Я хочу лишь одной отравы - только пить и пить стихи...» А это оказалось высокомерным заблуждением, думала я теперь, слушая поток стихов, своих и чужих. Умелых и наивных. Лирических и злых. Аня Шилова…усевшись с ногами на нары, повествовала теперь этапницам о печальном демоне - духе изгнанья…».

«Маленький мой, бедный, совсем одинокий
в этом мире»

Ольга: «Видение, которое постоянно присутствовало где-то вдали, в глубине… Бибик, оставшийся один, как многие другие дети сегодня, затерянный среди этой волны крови, мерзости и преступлений: Бибик, которого топчут и бьют измазанные кровью сапоги.
Мой якорь, моё пристанище, смысл всей моей жизни, причина моего бегства, моей борьбы».

Евгения: «С момента ареста я категорически запрещала себе думать о детях. Мысль о них лишала меня мужества. Особенно страшными были конкретные мысли о мелочах их жизни. Васька любил засыпать у меня на руках и всегда говорил при этом: «Мамуля, ножки закутай красным платочком...»

Мои дети! Круглые сироты. Беспомощные, маленькие, доверчивые, воспитанные на мысли о доброте людей. Я больше не сопротивляюсь отчаянию, и оно вгрызается в меня. Маленький мой, бедный, совсем одинокий в этом страшном мире… Сажусь на нарах и оглядываюсь. Все спят. Только место Лидии Георгиевны пусто. Она стоит около меня… Я упала на руки этой чужой женщины из неизвестного мне мира и разрыдалась. Она гладила меня по волосам и повторяла по-немецки: «Бог за сирот. Бог за сирот».

«Великое Добро, которое, невзирая ни на что, правит миром»

Евгения: «Много раз за восемнадцать долгих лет наших «страстей» мне приходилось быть наедине с подошедшей совсем вплотную Смертью… Каждый раз - всё тот же леденящий ужас и судорожные поиски выхода. И каждый раз мой неистребимый здоровый организм находил какие-то лазейки для поддержания еле теплящейся жизни. И, что важнее, каждый раз возникало какое-то спасительное стечение обстоятельств, на первый взгляд абсолютно случайное, а по сути - закономерное проявление того Великого Добра, которое, невзирая ни на что, правит миром…

…Все мы неистово взываем «помоги!», когда гибнем, но очень редко вспоминаем об источнике своего спасения, когда опасность отступила. На своём крестном пути я видела десятки, даже сотни наиучёнейших марксистов, как говорится, «в доску отчаянных» ортодоксов, которые в страшные моменты жизни обращали искажённые мукой лица к Тому, чьё существование они так авторитетно отвергали в своих многолетних лекциях и докладах».

Ольга: «Я всегда чувствовала, что моему относительно спокойному умонастроению есть некая высшая, более веская причина, нежели просто апатия. И в последние годы это убеждение вновь и вновь служило как бы магнетическим центром, притягивавшим спасительные жизненные сил. Они приходили мне на выручку в самые отчаянные моменты… «Никогда не поддавайся унынию, - были слова последней записки отца ко мне, написанные в тюрьме, когда он уже знал, что в ту ночь его расстреляют. - Всегда радуйся вечно созидающему Духу жизни, и пусть Он вершит свои чудеса…»

…Я встала на колени и из глубины моего сердца, переполненного болью и радостью, благодарила Бога за всё, что у меня ещё было. За то, что Он дал мне самое большое счастье любовь. И веру. И цель жизни. Самодовлеющую цель. Цель, которой я могла изменить. Но которая никогда не могла изменить мне».

«…во мне открылась дверь, сквозь которую хлынул поток счастья…»

Евгения: «Надежда не зависит от того, есть ли на что надеяться; она просто существует, пока живёт и не забита до смерти. Именно так обстояло с нами дело все эти последние годы: надежда возникала, затем удар, и она испускала стон, падала и лежала покалеченная. Едва дыша. Через некоторое время она набиралась сил и пыталась подняться снова…

…Жизнь... Её надо благодарить за всё. И она отдаст всё в свой черёд. «Принимаю пустынные веси и колодцы больших городов, осветлённый простор поднебесий и томления рабьих трудов». И вот ведь дождалась, вот он передо мной - осветлённый простор поднебесий. Пусть ненадолго, но ведь пришёл всё-таки на смену томлениям рабьих трудов.

Ольга: «Счастье, что же это такое на самом деле? Откуда оно иногда врывается в нашу жизнь? Почему так часто, когда, казалось бы, всё приготовилось к нему, оно просто не приходит? А потом неожиданно, когда нет ни двери, ни окна, ни даже щёлочки, в которую можно было бы проползти, оно вдруг нисходит на вас и заполняет всё своим светом? Возможно ли, что этот свет, это тепло снизошло на меня сейчас лишь потому, что я смогла лечь и растянуться в полную длину после того, как провела четыре дня подряд на санях - и при этом я лежу здесь среди этого смрада, вони и грязи, среди умирающих людей, чьи тела кишат тифозными вшами… во мне открылась некая дверь, сквозь которую хлынул поток счастья…»

«За что?!»

Ольга: «В тот день мы ходили от дома к дому и произносили свои маленькие речи: Нам некуда идти, негде провести ночь. У нас грудные дети, они могут замерзнуть. И вместе со мной шли призрачные фигуры людей, напоминавшие тех, которые часто появлялись у чёрного хода в наш дом. Тётя Катя обычно выходила к ним, разговаривала, давала поесть, одеться. Но я никогда этого не делала. Я всегда была слишком занята: то ли играла на пианино, то ли торопилась куда-то. Теперь пришёл мой черед. Стуча в одну дверь за другой, я не могла оставить без внимания эту поэтическую справедливость. Глубоко в душе я даже была благодарна за эту возможность вернуть долг».

Евгения: «…гораздо чаще встречаются люди, громко вопящие о своей невиновности, перекладывающие свою вину на эпоху, на соседа, на свою молодость и неискушённость. Это так. Но я почти уверена, что такие громкие вопли призваны именно своей громкостью заглушить тот тихий и неумолимый внутренний голос, который твердит тебе о личной твоей вине.

Сейчас, на исходе отпущенных мне дней, я твёрдо знаю: Антон Вальтер был прав. «Меа кульпа» стучит в каждом сердце…

В бессонницу как-то не утешает сознание, что ты непосредственно не участвовал в убийствах и предательствах. Ведь убил не только тот, кто ударил, но и те, кто поддержал Злобу. Всё равно чем.

Бездумным повторением опасных теоретических формул. Безмолвным поднятием правой руки. Малодушным писанием полуправды. Меа кульпа... И всё чаще мне кажется, что даже восемнадцати лет земного ада недостаточно для искупления этой вины».

«Тайный дар»

Евгения: «Под ударами обрушившегося на нас бесчеловечия поблёкли многие затверженные смолоду «истины». Но никакие вьюги не могли потушить ту самую свечу, которую моё поколение приняло как тайный дар от нами же раскритикованных мудрецов и поэтов начала века.

Нам казалось, что мы свергли их с пьедесталов ради некой вновь обретённой правды. Но в годы испытаний выяснилось, что мы - плоть от плоти их. Потому что даже та самозабвенность, с какой мы утверждали свой новый путь, шла от них, от их презрения к сытости тела, от их вечно алчущего духа… с великим трудом пробивалась наша отягощённая формулами мысль к подлинному живому свету. Но тем не менее наши «зажжённые светы» мы всё-таки сумели унести в свои одиночки, в бараки и карцеры, в метельные колымские этапы. И только они, только эти светильники, и помогли выбраться из кромешной тьмы».

Две судьбы - две книги. И объединяет их не столько «география», сколько итоги мучительного пути (маршрута) к «зажжённым светам» человеческого духа, потому что «мир закончен, полон, в нём есть всё. Всё решительно. Только Истина и Смысл, которые являются основой человеческого существа, находятся внутри, так далеко от поверхности, что лишь немногие из нас могут их достичь. Только усилие, постоянное усилие открывает человеку истинный жизненный Смысл».

Скворцова Елена Викторовна - старший научный сотрудник Музея Е. А. Боратынского - филиала Национального музея Республики Татарстан.