"Здравствуйте, я — Заболоцкий!"

Журнал "Казань". № 6, 2014

Кирилл Пономарёв - известный в Казани коллекционер старины.

Его антикварная лавка на улице Профсоюзной - это маленькая научно‑реставрационная лаборатория, где восстанавливают предметы минувших столетий, устраняют белые пятна в их «биографии».

Вещи, которые сюда попадают, согреты человеческой жизнью, за каждой из них - история человека, семьи, города и страны.

Недавно мне в руки попал один интересный документ из архива врача Григория Дьяченко. Пожелтевший от времени бланк, на котором стоит штамп «НКВД СССР. Управление Саранского Исправительно‑трудового лагеря в г. Караганде» и дата - 6 сентября 1945 года. На нём отпечатан черновой текст письма, адресованного Председателю Правления Союза Советских Писателей тов. Тихонову Н. С.:

«В Управлении Строительства в качестве техника‑чертёжника производственного отдела работает тов. ЗАБОЛОЦКИЙ Николай Алексеевич, ленинградский поэт. В 1938 году тов. Заболоцкий был осуждён Особым Совещанием НКВД к 5‑летнему сроку заключения в исправительно‑трудовых лагерях по делу Ленинградского УНКВД. За время своего пребывания тов. Заболоцкий проявил себя как добросовестный и исполнительный работник, не имел никаких замечаний и взысканий ни в быту, ни на производстве. Участвовал в общественной жизни и зарекомендовал себя в качестве гражданина безусловно достойного освобождения из‑под стражи и возвращении его в трудовую семью нашего народа… В течение последнего года тов. Заболоцкий, в свободное от занятий время, выполнял большую литературную работу - стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», рассчитанный на широкого советского читателя. Партийная и профсоюзная общественность Саранского строительства детально ознакомившись с трудом тов. Заболоцкого, признала, что данное произведение большого художественного мастерства, способствующего популяризации великого памятника древне‑русского патриотизма в широких слоях советского народа».

Удивительно, что сам начальник Управления Саранского ИТЛ майор Кучин и начальник политотдела старший лейтенант Родивилов просят правление Союза писателей восстановить поэта в членстве и оказать ему всемерную помощь в пуб­ликации его произведения. Сами же органы в свою очередь начали ходатайствовать о скорейшем освобождении поэта Заболоцкого и переводе его в один из центральных городов страны, где бы у него была возможность «постоянного общения с издательствами и научными учреждениями», а также чтобы он мог «посещать книгохранилище». Согласитесь, благодаря книгам и фильмам мы привыкли к совсем другим образам тюремщиков, но никак не к чутким и душевным людям в погонах, которых бы так обеспокоила судьба поэта!

Получается, что в то время, когда Григорий Дьяченко служил заместителем начальника санитарного отдела Алтайлага и Саранлага НКВД (с 1943 по 1946 год), там же отбывал свой срок уроженец Казани поэт Николай Заболоцкий. И вот как об этом вспоминает автор романа «Мужик, подпоясанный ломом»:

- В марте 1943 года я был откомандирован на Комсомольск‑на‑Амуре в село Михайловское Алтайского края на стройку содового завода и железной дороги от Кулунды до Малинового озера. Суровое время, война, тяжелейшие условия: ни жилья, ни бани, ни столовой. Голая степь, ещё покрытая снегом, да пронизывающий ветер. Вероятно, и Николай Алексеевич Заболоцкий прибыл сюда весной этого года эшелоном для заключённых.

Впервые я услышал о нём летом 1943 года от фельдшера Ершова.

- Где Заболоцкий работает? - спросил я его.

- Зека сняли с общих работ и направили в проектный отдел. Он хороший чертёжник и художник,- пояснил мне Ершов.

- А я знаю его как поэта,- объяснил я.- Кое‑что читал, но это было ещё в студенческие годы.

Фельдшер отметил, что Заболоцкий и сейчас пишет, у него ворох исписанных листов - он занят переводом «Слова о полку Игореве», как‑то поэт пожаловался ему, что работа идёт туго, почти всё приходится делать по памяти, в библиотеке необходимого материала нет.

Через несколько дней ко мне подошёл среднего роста мужчина, по одежде я понял, что это заключённый, и ожидал от него какой‑нибудь жалобы или просьбы по медицинской части. Но моя догадка не подтвердилась.

- Здравствуйте, я - Заболоцкий!

- Очень приятно. Будем знакомы,- последовал мой ответ. И я предложил присесть на привинченный к полу табурет, ибо наш клиент бывает непредсказуем. Разговорились. Он сообщил, что «сидит прочно уже несколько лет», и принялся набивать козью ножку самосадом.

- Вы осторожнее,- предупредил я, заметив, что поэт непредусмотрительно пустил на «ножку» располосованную передовицу с портретом Жданова. Закурили. Сидели некоторое время молча, каждый думая о своём.

- Читал в нашей стенгазете стишок,- наконец нарушил Заболоцкий тишину.- Есть у нас Максим Горький, а теперь появился Саша Сладкий. Остаётся ожидать ещё Кислого…

Хотя эти слова меня и задели, ведь речь шла о моём псевдониме, но я сдержался и спокойно спросил:

- А если говорить конкретно?

- Можно. Вижу в этих стишках начинающего наивного поэта, но с задержкой в развитии… Пафосные интонации, сбивчивый ритм, предсказуемость, скудный запас слов, затасканные рифмы…- выложил все свои аргументы маститый поэт.- Прямо второй Демьян Бедный!

Если бы такое говорил обычный зек, я бы, конечно, обиделся. Да, обычный бы и не сказал такое, а тут столичная знаменитость! К этой критике надо прислушаться!..

- Стихи писать - не топориком тесать,- продолжал Заболоцкий.- Стихи - это не столько рифмы, сколько метафоры. А ещё образы, образы… Стихи - это живописная картина, это кино, музыка - целый симфонический оркестр! А иногда всего лишь одна камышовая дудочка. Вот, слушаешь её, и кажется, что больше уже ничего и не надо. Никакого оркестра… Одна метафора может заменить страницу прозы, а то и целый рассказ. В поэзии самое страшное - это пустой набор слов и притянутые к ним рифмы.

Я его внимательно слушал, и мне показалось, что он обращался не лично ко мне, а к невидимой аудитории. Он размышлял, забыв о собеседнике. Потом Заболоцкий как бы очнулся и спросил у меня, какие поэты мне больше нравятся. Я ответил, что Маяковский, Блок, Исаковский, Жаров, Безыменский, Уткин…

Николай Алексеевич взглянул на меня поверх своих очков‑велосипедов, ладонью разметал табачный дым и с досадой обронил:

- Боже, какое заблуждение!

- У каждого своё мнение,- парировал я.

- Как можно обойтись без Хлебникова? Без него поэзия мертва!

- Но его невозможно читать! - воскликнул я.- Это какие‑то обрубки фраз… Неполноценность!

- Что?! - отшатнулся Заболоцкий и закашлялся.- Ну, значит, мы говорим о разных Велимирах. У вас - он такой, а для меня - поэт, сумевший разглядеть корень русского слова. Мы, обычные люди, видим только ветви, листву, цветы… Слушаем птиц на ветвях этого древнего древа, а он разглядел корешки, крепко вросшие в русскую землю, и показал нам начало начал…

Я заслушался и признался, что, видимо, ещё не до конца открыл для себя Хлебникова. Чтобы переменить тему, спросил:

- Над чем работаете сейчас, Николай Алексеевич?

Он выпустил дым из ноздрей, поправил очки и ответил:

- Серьёзное я дело затеял. Тружусь который год над переводом «Слова о полку Игореве», но нужного материала нет, а мне требуются толковые словари, да и условия затруднительные - постоянно отвлекают! Дёргают меня, от этого из головы мысли выпрыгивают. Потом ищи‑свищи…

- Можно мне познакомиться с работой, хотя бы с отрывком? - робко попросил я.

- Как‑нибудь позже…

Беседа наша оборвалась. Меня вызвали к начальству. Но встречи с поэтом продолжились до глубокой осени 1945 года, хотя и были нерегулярными, так как по роду деятельности мне приходилось часто выезжать из Михайловки. Надо сказать, что, несмотря на все старания наших медиков, в лагере было много больных - особенно пеллагрой и туберкулёзом. Но Николай Алексеевич на здоровье никогда не жаловался. И вообще он производил впечатление физически и нравственно здорового человека. Я его лично прослушивал и осматривал и всё находил в норме, не считая слабых шумов в левом лёгком. Но это самосад!

Как‑то поэт пожаловался, что уж больно жёсткая вода в лагере - волосы встают дыбом. Тогда я поделился с ним своим рецептом: добавлять в наструганное хозяйственное мыло немного елового отвара. Глядя на его послушно лежащую «шапку» волос, я понял, что моим советом он воспользовался.

Порой наши беседы длились допоздна - в чудесном Кулундинском сосновом боре. Мы говорили обо всём, кроме политики: о том, как дождь сбивает последние листья с деревьев, о степях, где ветер пахнет лошадьми, о скворцах, на своих крыльях приносящих весну, даже о светлых коленках женщины говорили. Свою любовь к природе Заболоцкий отразил в поэзии. Особенно он восхищался красотой тутошнего Малинового озера, вода которого, после того, как в июле ссыпалась в волны перезрелая дикая ягода, приобретала волнующий вкусный запах. По преданию, в нём омывал свои душевные раны опальный князь Потёмкин.

Помню, как поэт сказал, что художник даже в пустыне отыщет, чем восхищаться, что же говорить об этом крае, где «живое переливается через край»!

Конечно, больше всего мы говорили о литературе. Он часами мог рассуждать о Хлебникове, Тихонове… как мериле русской поэзии.

Однажды я спросил его: - А как быть с Пушкиным? Он ответил: «Пушкин есть Пушкин, но устарел». Такой ответ меня не удовлетворил, и я стал спорить, но переубедить его мне не удалось. Он аргументировал таким словами: «Я профессионал и точно знаю, а вы… а вы… увы!» Видимо, хотел сказать «дилетант», но так и не произнёс этого слова. Распалившись спором, он давал меткие и обидные характеристики другим поэтам.

- Маяковский,- говорил он,- поэт так себе, просто он шумнее остальных. Сильнее его многие: Хармс, Введенский…

Я не унимался. Интересовался, как он оценивает Блока, Есенина, Пастернака, но восторга от этих имён не последовало. Он только криво ухмыльнулся. Тогда я ещё об одном поэте спросил:

- Думаю, вы хоть о Лермонтове замолвите тёплое слово?

- Что?! - возмутился он.- Да знаете ли вы, что у него порядочных стихов очень мало. Раздули его славу, как и у многих других. У Маяковского, например.

Я был возмущён до предела. Мне казалось, что мэтр надсмехается надо мной. И всё что он говорит, это лишь шутка! Я стал говорить, что сам Белинский считал Лермонтова великим, но Заболоцкий стоял на своём: «Какой же это поэт, если он пишет: «Терек прыгает как львица с косматой гривой на хребте». У львицы гривы нет, это поэту следует знать. Да, это метафора, но какая‑то тяжеловесная, искусственная. Сейчас так пишут графоманы!» Это замечание поэта я припомнил позднее, когда в 1947 году получил бандероль с журналом «Новый мир», где были опубликованы стихи Заболоцкого. Он писал:

Нас ветер бил с Амура и Амгуни,

Трубил нам лось,

и волк нам выл в лицо…

Я был крайне удивлён. Волков в наших местах отродясь не водилось, а вот уссурийские тигры были и медведи в избытке. По этому поводу я написал задиристое письмо в редакцию «Нового мира», но ответа не последовало.

В сентябре 1943 года Николай Заболоцкий, наконец, показывал мне свою рукопись перевода в стихах «Слова о полку Игореве». Это были исписанные отточенным карандашом разрозненные листочки разной формы. Он меня попросил: «Возьмите мой черновик и простым карандашом изложите на полях своё мнение, также все замечания. Вы - первый читатель. Это важно для меня… Пишите коротко. Чётко. Звонко».

- Звонко? - переспросил я.

- Да! Я даже свою фамилию, вернее, одну только букву заменил. Фамилия у писателя тоже должна звучать!

- Но зачем, он же не цирковой актёр?!

Он только хитро улыбнулся в ответ. То­гда я принял его слова за шутку. Но вскоре узнал: действительно, настоящая его фамилия звучит несколько иначе - Заболотский.

В эту встречу Николай Алексеевич курил особенно много. В кабинете дым висел ширмой. Я распахнул окно, хотя уже были ночные заморозки. Он, опять позабыв обо мне, говорил невидимым мне людям:

- Откровенно говоря, мне в поэзии никто не указ. Меня многие таланты знают и ценят, особенно Тихонов. Ещё в детстве, которое прошло под Казанью, мой отец заметил мои робкие поэтические способности, и содействовал развитию таланта…

При очередной встрече я отдал ему листки с моими замечаниями. Николай Алексеевич бегло просмотрел, улыбнулся и сказал: «Моська тем сильна, что…»

Я тоже улыбнулся, но стоял всё же на своём:

- Что за рифма: «мячей - коней»? Мне кажется, перевод стал проще, мельче оригинала. Вы уж извините за мою бестактность… Может быть, обозначить сей вдохновенный труд как пересказ?

Почти две недели после этого разговора мы не общались. Завидев меня издалека, Заболоцкий, опустив глаза, куда‑то сворачивал… Ну, думаю, перегнул я малость палку! И вдруг поздно вечером он сам пришёл. Постучался в кабинет и зашёл с погасшей папиросой в пальцах. Мне казалось, что разговор у нас произойдёт напряжённый, однако я ошибался. Тон задал сам поэт.

- Вот папироса, а спичек нет! - сказал он.- А у вас они, я знаю, имеются. Так и беседа между двумя людьми. У одного есть вопрос, а у второго - ответ…

- Присаживайтесь,- пригласил я и поставил на примус чайник.- А я уж думал, вы в обиде на меня…

Заболоцкий вновь достал листки с переводом и поблагодарил меня за книги, которые я раздобыл для него, а это были перевод «Слова» Жуковского и какая‑то книга без обложки и вступления, в которой речь шла о различных переводах этого древнерусского памятника.

- В прошлый раз был весьма полезный для меня разговор, хотя и сумбурный,- признался он. И прикурил от моей папиросы.

Около часа мы занимались переводом. Потом поэт заговорил о своих стихах, о своей судьбе. И я к месту вспомнил недавнюю историю об одной красивой женщине Кате, которая работала рентгенологом в колонии под Красноярском. Муж у неё тоже по врачебной части. По праздникам в их служебной квартире собиралась весёлая компания. Пели под гитару, слушали пластинки, травили анекдоты, байки разные. Приходил на эти посиделки и замполит со своей женой. И вскоре той показалось, что врачиха строит её мужу глазки. Ну, она написала куда следует донос. Катерину вызывают в органы. Там - допрос. Свидетели, в том числе и её муж, дали показания, что среди гостей она систематически вела антисоветскую агитацию. В результате та же знаменитая статья 58.10, что и у Заболоцкого. На пустом месте - такая трагедия! Потом уже выяснилось, что муж Екатерины был в любовной связи с супругой замполита. Страшненькая она была, надо признать. Похожа на жабу. Он крутил с ней роман, а от жены‑красавицы хотел избавиться. Явно - гипноз!

- Да, это очень правдиво,- начал после моего рассказа взволнованно и откровенно Николай Алексеевич.- Компания. Чарки. Анекдоты… как мне это всё знакомо до боли. Помню студенческие застолья, политические споры, а как же без них? А в кругу писателей? Под градусом чего только не ляпнешь! Я люблю хлёсткие слова и острые характеристики на людей, какие писал Аверченко. Что это за поэт, прозаик, если он держит язык за зубами? Конечно, мы знали о существовании 58‑й статьи, но острые анекдоты сами собой слетали с языка, только приоткроешь рот! Ну вот, нашла коса и меня. Срезала! Письменный стол остался с недописанными стихами! Кто настучал? Не знаю, могу только догадываться. Но, как подсказывает шестое чувство, им окажется совсем не тот, на кого я думал. Помню, как я взорвался у следователя в кабинете, когда он спросил, а не поэт ли Николай Тихонов зачинщик антисоветского заговора среди писателей? Но я твёрдо отмёл от него все подозрения.

Заболоцкий каждый день в лагере трудился над «Словом». Надо отдать должное тюремной администрации, в которой нашлись чуткие товарищи, они создали поэту более‑менее сносные условия для работы, зачислив его в чертёжники в строительное управление. Он имел разрешение уединяться в конторе. А ведь вначале всё было иначе. Вот, что писала многотиражка «Алтайский строитель» 14 июля 1944 года:

«В бригаде Дергача работал поэт Заболоцкий. Работа на этом участке была не из лёгких. Вручную надо было перетаскивать звенья рельсов вместе со шпалами, взявшись за толстые верёвки, с временного пути на основной. В глазах от напряжения двоится, пот течёт на глаза и за воротник. Стоит стойкий запах шпал. Уезжали в колонию на открытых грузовиках, стоя, чтобы больше вместилось народу. Пели песни всю дорогу на ветру, подпевал и Заболоцкий».

Кажется, вскоре поэт был переведён из разряда заключённых в вольнонаёмные. Но я этого не знал. Он мне об этом не говорил, ходил всё в той же одежде, что и зеки, только номер, протравленный на телогрейке хлором, замазал ваксой. Надо сказать, что вольнонаёмные старались отличаться своей одеждой и причёской от заключённых. Им не хотелось иметь с ними ничего общего. Они и держались по‑другому, более развязанно. Но, видимо, Заболоцкому было всё это до лампочки!

Уже полетели первые «белые мухи», когда он тихо, спокойно, но весь сияя изнутри, сообщил: «Ко мне скоро приедет семья. Разрешили!» Я пожал ему руку и разделил радость.

И вот долгожданный День Победы! Хорошо помню банкет, медицинский спирт, разбавленный в трёхлитровых банках, для дам размешали его с вареньем. Домохозяйки напекли пирогов, пирамидками на столе высились американские консервы, им тут же вспарывали «животы», в эмалированном тазу домашние соленья, ещё был лесной «деликатес» - подкопчённая медвежатина, которой снабдил нас один знакомый охотник. Потом был «фейерверк» - стрельба из всех видов табельного оружия. Не обошлось без короткого мордобоя и маленького инцидента - часовой на вышке напился втихую и стал палить из автомата в небо. Видимо, рука его дрогнула, и одна очередь прошла вблизи курящих в беседке. Точнее, пули пробежали, вздымая песок. Заболоцкий был рядом, побледнел, но отшутился: «Вой­на нас и здесь хотела достать!»

На банкете Заболоцкий со своей женой сидел как раз напротив меня. Я им подливал, а он мне грибочки подкладывал. Жена мило улыбалась, но явно люди, сидящие здесь, ей были в диковинку. Тюремщики!

Через несколько месяцев после войны наш Саранлаг прекратил своё существование. В октябре 45‑го у меня состоялась последняя встреча с Заболоцким. Он был приветлив и чем‑то очень доволен.

- Из Москвы от Тихонова пришло письмо,- сообщил он.- Мой вопрос решается в верхах. Фадеев за меня хлопочет.

Я пожелал ему успехов. А он посоветовал мне переключиться со стихов на автобиографическую прозу и описать быт лагерников, вывести типажи… Когда Заболоцкий уже отбыл с семьёй в Москву, я послал ему первую главу, а через месяц получил ответ: «Сырой материал, много описательности. Звонче надо писать!»

Увы, письма поэта ко мне не сохранились, во время переезда чемодан с ними умыкнул привокзальный воришка. Вот, наверное, обрадовался в первой подворотне, всковырнув ножичком замки. А затем выбросил мой бесценный груз! Но вот вариант поэмы «Слово о полку Игореве» чудом уцелел. Он не умещался в чемодан с письмами и книгами, и я его взял в ручную кладь.

Упорное стремление поэта завершить свой труд и сделать его безукоризненным длилось 8 лет! Он начал работу над древнерусским памятником литературы ещё в Ленинграде в 1938 году. Помню, мне признался, что может даже во сне без сучка и задоринки прочесть наизусть любое место из «Слова». Он грезил им и ночью и днём, он жил этим произведением! Потом отпечатанный на машинке экземпляр одной из версий он подарил мне, указав дату работы: «1938-1945 годы Ленинград - Караганда». Но и этот вариант был им вскоре переделан. Понадобился ещё год, чтобы родился окончательный перевод «Слова о полку Игореве», который был опубликован в журнале «Октябрь» в 1946 году.

Записала Оксана СИНЧУГОВА

Из писем заключённого Николая Заболоцкого

5 октября 1938 года

<Ленинград, тюрьма «Кресты»>

Я получил пять лет лагерей. Срок исчисляется со дня ареста.

27 февраля 1939 года

<Район Комсомольска‑на‑Амуре>

Родная моя Катенька, милые мои дети! Мой адрес: г. Комсомольск‑на‑Амуре, Востоклаг НКВД, 15 отделение, 2 колонна, мне.

Работаю на общих работах. Хотя с непривычки и трудно, но всё же норму начал давать. Очки мне нужны от близорукости - 1,75 Д. Пошли, если можно в футляре.

Я работаю чертёжником и мне положено премиальное вознаграждение 30 рублей в месяц. Это вполне достаточная по нашему положению сумма - её хватит на сахар, чай, махорку.

Почти всё время работаю в конторе, черчу… Здесь в глухой тайге, даже такой городок, как Уржум, кажется очень культурным местом.

Пока извещения о пересмотре дела ещё нет, но я уверен, что оно будет…

Нужны из продуктов сало, сахар, лук, чеснок. Нуждаюсь в витамине С. Из одежды - портянки, носки, рукавицы, носовые платки. Ты спрашиваешь - курю ли я - да, курю,- махорку.

Послал ещё одно заявление Верховному Прокурору… Говорят, теперь пересматривают многие дела.

Чувствую себя хорошо, так как верю в скорое свое оправдание. На днях мы проводили на свободу одного из своих товарищей.

Довольно регулярно читаем газеты. Это нам разрешено.

Если нет денег - продай мои книги, в первую очередь - Брокгауза и Ефрона - Шекспир, Байрон, Шиллер и прочее. Костюмы мои тоже можно продать. Не в них счастье.

Всю зиму живёт с нами в бараке маленький бурундук - нечто вроде белочки - полосатый, маленький. Слушаем радио, и оно всё время говорит сердцу о другом мире - свободном и далёком!

Вчера я был очень удивлён. Как всегда, склонившись над столом, я работал. В другом конце барака говорило радио. Транслировалась Москва. Вдруг слышу - артист читает, что‑то знакомое. Со второй строчки узнаю - мой перевод Руставели!

Представляю себе, как ты замоталась и измучилась, родная моя. Как хочется тихо, молча посидеть рядом с тобой, ничего не говорить, так, чтобы понемногу отходили и успокаивались наши души.

Мечтаю о вас теперь, как когда‑то мечтал о будущих поэмах и стихах. Почти каждую ночь вижу во сне детей. Во сне всегда вижу себя свободным, и это даёт счастье. Счастье во сне!

Самая страшная острота этого несчастья прошла; осталось тяжёлое утомление души, насквозь изболевшей.

Я всегда твёрдо верил, в то, что мой приговор будет отменён и я буду реабилитирован.

Очень дождливая погода перемежается туманными тёплыми днями; тайга цветёт, а настоящего лета нет и нет… Зарабатываю я 45 рублей в месяц, но покупать почти нечего.

Мой душевный инструмент поэта грубеет без дела, восприятие вещей меркнет, но внутренне я чувствую себя целостным человеком, который ещё мог бы жить и работать.

Что мне нужно? Штаны. Какие‑нибудь старые, что ли, только чтобы были прочные и потеплее. Пропадаю без табаку и достать его негде. Впрочем, это всё ерунда.

Зато работаю теперь в настоящем большом каменном здании. Я так отвык за эти годы от настоящих домов, всё бараки, бараки…

Видишь ли: невозможно оправдаться, не зная конкретно, в чём тебя обвиняют.

Любопытный всё же здесь край…

31‑го пришёл с работы, пью свою кружку чая - слышу: по радио из Москвы поздравляют с Новым годом. Слышатся тосты и звон новогодних бокалов… Как будто где‑то на Луне!

9 января 1941 года

<Комсомольск‑на‑Амуре>

Сыну Никите.

Вот тебе уже 9 лет. И это уже совсем не тот Никитка - маленький, которого я оставил в Ленинграде около 3‑х лет назад. Придётся нам с тобой снова знакомиться, сынок.

А с Наташенькой мы будем играть в лошадки. Она ещё не очень большая, и ей будет удобно сидеть у меня на спине. Из меня получится недурная лошадка!

19 марта 1943 года

На днях, очевидно, уезжаю отсюда на Алтай.

Телеграмма 4 июля 1943 года

Здоров. Вышлите костюмы, немного белья. Здесь установилась настоящая русская зима. Она мягче и солнечнее, чем в Комсомольске, много снега…

Милая Катя, вчера я написал заявление о пересмотре моего дела…

Несмотря на физическую работу я теперь довольно много думаю, наблюдаю природу, и это доставляет мне величайшее наслаждение. Чем старше становлюсь, тем ближе мне делается природа. Режим смягчился, ходили без конвоя. Сплю на воздухе, спасаясь от клопов.

29 августа 1944 <Михайловское>

Милая моя Катя! Уже 10 дней прошло после моего освобождения, и я только теперь могу написать тебе письмо. По постановлению Особого Совещания в Москве я был освобождён 18 августа с оставлением здесь в качестве вольнонаёмного до конца войны.

Я - так называемый «директивник», то есть освобождённый по директиве… Это не совсем полное освобождение, так как я не пользуюсь всеми правами гражданства.

Любящий вас Коля.