Прощальная симфония

Из окна моей мастерской видна Шоссейка — островок исчезнувшей Ягодной слободы.

Один за другим музыканты оркестра завершают свои партии, гасят свечи на пюпитрах и уходят со сцены. Последним уходит дирижёр. Музыка отзвучала. Гениальная придумка Гайдна вспоминается каждый раз, когда память возвращает меня в те далёкие времена детства, когда не только деревья были большие, но и снег белее, и вода мокрее, и город был наполнен другими звуками, ушедшими в небытие. Они прожили свою жизнь и исчезли в дымке далёких лет так же, как одна за другой гасли свечи в симфонии Гайдна.

Григорий ЭЙДИНОВ

Художник

Раннее летнее солнце встаёт над крышами домов Ягодной слободы. Начинается новый день, и он сразу наполняется самыми разнообразными звуками.

Просыпаюсь от громкого петушиного крика. В открытое окно бьёт яркий солнечный свет. За окном, на заборчике палисада сияет сверкающим золотым красно-зелёным оперением любимый бабушкин петух. Балансируя на перекладине, вытянув вперёд шею, он громко кукарекает. У подножия забора копошатся клювами в земле и кудахчут его подруги. Петуха слышно на всю округу, и в ответ ему раздаются крики его сородичей с других, соседских дворов.

Я быстро вскакиваю с постели и бегу во двор. Из-за забора, с улицы всё громче и громче слышны мычание коров и блеянье овец. Это на нашей Базарной улице пастух ведёт стадо на заливные луга в пойме Казанки, напротив Кремля. Дедушка открывает калитку и провожает нашу кормилицу Зорьку к её рогатым друзьям.

Когда запретили жителям держать личную скотину, и общественного стада не стало, не стало и этих каждодневных звуков живого мира. Погасла ещё одна свеча в симфонии звуков города.

Неожиданно куриные трели и мычание коров перекрывает заводской гудок. Тяжёлый, низкого тона бас плывёт над домами, созывая народ на работу. Но вот уже звучит гудок другого завода, более высокого тона, а за ним третий, четвёртый. И так каждое утро. Эти заводские гудки тревожно гудели и в тот сумрачный мартовский день, когда в Москве хоронили Сталина. Запомнились плачущие женщины, стоявшие у своих калиток вдоль улицы.

Но тогда жизнь продолжалась. Коровы мычали, петухи пели, гудки гудели. Радио на столбе в конце нашей улицы, немного похрипев и поскрипев, бодрым голосом объявляло: «Начинаем утреннюю зарядку! Занятие ведёт… Ставим ноги на ширину плеч…» Большой алюминиевый колокол жил по какому-то своему распорядку. Помолчав пару часов, он вдруг оглашал округу какой-нибудь арией в исполнении Козловского, которая сменялась басом Поля Робсона с его шлягером: «Широка страна моя родная…» И замолкал опять, чтобы потом вновь неожиданно включиться.

Солнце уже высоко, день в самом разгаре. С соседней улицы слышен глухой стук молотков по камню. Бригада рабочих мостит улицу. Все наши улицы вокруг — Крылова, Тургенева, Герцена, хоть и носили имена великих людей, но никогда не знали твёрдого покрытия своих дорог. Утопали в грязи, заметались снегом, зарастали травой. И вдруг событие! По улице, соединявшей Ягодную слободу с Козьей, решили пустить троллейбус. А для этого её надо было замостить. И вот уже бодрое «тук-тук, тук-тук» разносится окрест. Рабочие в брезентовых фартуках, стоя на коленях, вколачивают большими деревянными молотками булыжники во влажный песок.

С каждым днём эти звуки становятся всё тише и тише — ведь дорога, ровная и твёрдая, уходит всё дальше и дальше от нас.

А вот со стороны перекрёстка тяжело шагает в нашу сторону старик-точильщик. К его согбенной спине приторочен деревянный точильный станок с набором различных наждачных кругов. У каждой избы он приостанавливается и громко кричит: «Точу ножи! Точу топоры!»

И так этот крик повторяется до тех пор, пока не появляется очередная заказчица с кухонными ножами, завёрнутыми в холстину. Пацаны окружают точильщика, с восторгом наблюдая яркие снопы искр из-под ножа на точильном круге. «Вжик-вжик-вжик…» Смотреть можно бесконечно, но уже слышен другой крик: «Шурум‑бурум! Шурум-бурум!» Это знакомый всем бабай-старь­ёвщик совершает свой очередной объезд наших улиц. Лошадь, украшенная заплетёнными в гриву красными лентами, тянет телегу с высокими бортами.

Повозка останавливается, и к ней несут всё, что не нужно — кипы старых газет, одежду и различное тряпьё, дырявые валенки и сапоги, в общем — самый разнообразный хлам. Старик внимательно всё осматривает и прощупывает, берёт не всё. Если что-то берёт, то в расплату отдаёт какую-нибудь нужную в хозяйстве мелочь или несколько монет. А детям — карандаши, пёрышки, надувные шарики.

Из ближнего переулка всё громче и громче доносятся визг, крики, что-то похожее на пение. Толпа ряженых, переодетых в самые дурацкие костюмы, с бутылками и стаканами в руках движется по улице. Впереди идёт баба, одетая в тельняшку, мужские штаны и сапоги. На красном лице нарисованы сажей усы. Она громко поёт матерные частушки и, аккомпанируя себе, стучит половником по оцинкованной стиральной доске.

Мы уже знаем, что это шествие на следующий день после свадьбы. А сами молодые, главные герои этого действа, плетутся где-то в хвосте, опустив глаза, красные от стыда. Но куда денешься, обычай есть обычай.

Процессия проходит мимо соседского дома. Ариша, возрастная дочка хозяев, засидевшаяся в девках, облокотившись на подоконник открытого окна, провожает взглядом весёлую компанию. Затем встаёт и уходит вглубь комнаты. Я знаю, что сейчас она опять принесёт и поставит на подоконник патефон, и из окна польётся сладкий голос Шульженко: «О, голубка моя, как тебя я люблю…» Ариша сядет у окна, будет разглядывать прохожих и мечтать о чём-то своём.

Я стою под окном, слушаю музыку и знаю, что запиленная до дыр пластинка опять споткнётся на «Ко­гда я вернусь в Гава…, когда я вернусь в Гава… Когда…» Ариша подправит пальчиком звукосниматель, и мы с ней дослушаем сладкую песенку до конца.

Но вот порыв ветра доносит издалека глухие удары барабана. Они всё ближе и ближе, и уже слышны пронзительные трубные звуки. Похороны!

Страх пронизывает меня, но любопытство сильнее. Я бегу на ближайшую к нам асфальтированную улицу. Вижу бегущих туда же других мальчишек и девчонок. Мы на месте. Мимо нас движется скорбная процессия. Полуторка с откинутыми бортами кузова, гроб на красном ковре. Сзади идёт, шаркая ногами, толпа провожающих. Маленький духовой оркестрик выводит печальную мелодию похоронного марша. Высокие и низкие звуки медных труб поддержаны размеренными ударами большого барабана. Нам страшно, но мы не показываем вида, и некоторое время шагаем рядом.

Эти небоскрёбы стоят точно на том же месте, где находился мой отчий дом.

Вернувшись домой, я беру свой самодельный ­деревянный самокат и иду кататься туда же, на ту же асфальтированную улицу. У самоката колёсами служат два больших подшипника. Самокатчика было слышно за версту. Железные колёса на асфальте поднимали жуткий шум. Можно представить себе тот грохот, который создавали сразу несколько катящихся самокатов. Испуганные бабки грозят кулаками и что‑то кричат, но нам ничего не слышно, да и слышать не хотим — ведь мы гонщики!

День уходит. Ближе к вечеру мы встречаемся в нашем любимом месте — Парке имени Петрова. Здесь — весело! На стадионе ещё продолжается футбольный матч каких-то заводских команд. Азартные болельщики, сидя на скамейках, выполняющих роль трибун, бурно реагируют на игру. Громкие крики, свист:

— Судью на мыло! Там рука! Ты, козёл, не видишь что ли!

— Штрафной, штрафной!

Рядом со стадионом находится площадка для городков. Любители старинной русской игры менее эмоциональны, двигаются размеренно, солидно, не кричат. Но на весь парк разносятся звонкие удары бит, разбивающих построенные фигуры.

Весь парк наполнен жизнью. В деревянных павильонах и беседках сидят задумчивые шахматисты, по аллеям прогуливаются влюблённые парочки и мамаши с детскими колясками. На скамейках старики читают газеты, а бабульки что-то вяжут.

Наступает вечер. На центральной аллее образовалась стихийная танцплощадка. В темноте, под кронами вековых деревьев, в тусклом свете одинокого фонаря двигаются танцующие пары. Пожилой музыкант, растягивая меха аккордеона, играет вальсы, фокстроты, танго. Нам интересно и смешно — вот ведь, тётки танцуют с тётками, а мужиков совсем мало. Малолетним недоумкам невдомёк тогда было, что танцевали-то несчастливые жертвы недавно закончившейся войны — недождавшиеся своих мужей солдатки, несостоявшиеся невесты убитых женихов.

Тёмными, неосвещёнными улицами мы возвращаемся домой. И ещё долго нам слышна музыка вальса из аллей старинного парка.

Посреди ночи меня будит мама:

— Сынок, вставай, одевайся быстрее!

Чёрная картонная тарелка радио монотонно повторяет: «Граждане, воздушная тревога, граждане, воздушная тревога!» Мы выходим на улицу. В темноте ночи жутким рёвом гудят сирены. Звуки вибрируют, меняя тон и громкость, но не замолкают, наводя страх и леденящий ужас.

— Это война?

— Не бойся, это только учения.

Вдруг с разных сторон в небо устремляются столбы света прожекторов. Они шарят по чёрному звёздному небу до тех пор, пока не находят нужную цель. И вот уже все круги света собираются в один, в центре которого ярко светится белым крестиком силуэт самолёта. Прожектора сопровож­дают его куда-то далеко за крыши домов. Сирены смолкают, и мы возвращаемся в дом.

Утром мы с папой едем в город. Город — это для нас, зареченцев, центр Казани. Выходим из троллейбуса на Кольце, и меня оглушает городской шум. Громко бибикают автомобили, ругаются и толкают друг друга потенциальные пассажиры автобусов, пытающиеся втиснуться в переполненные машины, визжат и скрежещут на поворотах трамвайные колёса. К тому же трамваи надрывно звонят, пытаясь пробраться сквозь толпы людей, переходящих дорогу в любом, каком им угодно месте.

Слышны звуки горна и барабана. По тротуару идёт пионерский отряд. Горнист и барабанщик, идущие впереди, пытаются играть что-то маршеобразное, но это у них не очень-то получается. Пионервожатая, дородная женщина с пионерским галстуком на шее, командует: «Отряд, запевай!» И вот к хаосу уличного шума добавляются бодрые звуки:

— Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы — пионеры, дети рабочих!

На гранитных ступенях Дома печати сидит одноногий инвалид. Его костыль и протез, сделанный из деревянного чурбана, лежат рядом. Он играет что-то не очень понятное на губной гармошке, явно трофейной. Перед ним на асфальте лежит кепка с горсткой медных монет. Визгливые звуки гармошки, похоже, не очень вдохновляют прохожих на милостыню.

Вообще, инвалидов в городе много. Герои и жертвы прошедшей войны доживают свою жизнь в основном на улицах, в компании себе подобных. Большинство «обрубков», как они себя называют, передвигаются на самодельных дощатых тележках с колёсами-подшипниками, отталкиваясь от асфальта деревянными тычками, оббитыми то ли резиной, то ли кожей. Когда они передвигаются по улице, их слышно издалека. Грохот подшипников по асфальту такой же, как и от наших самокатов.

Возвращаясь домой, мы выходим к остановке у Колхозного рынка. Стоим долго. Троллейбуса всё нет и нет, но зато слышен всё более нарастающий звеняще-гремяще-грохочущий звук. Это по улице движется ассенизаторский обоз. Штук десять телег с большими деревянными бочками, лежащими горизонтально, торчащими вверх черпаками на длинных рукоятках, громыхают железными ободами колёс по разбитому асфальту. Дребезжат вёдра, подвешенные к бочкам, глухо хлопают вожжи по лошадиным спинам. Цокают десятки копыт, громко матерятся возчики, идущие рядом.

— Конница Будённого, говночисты! — радостно кричат мальчишки и бегут следом. Женщины зажимают пальцами носы и отворачиваются. Но запах обоза ещё долго стоит на улице.

***

Прошли годы. Наверно мало кто из нас обращает внимания на то, каким тихим стал наш город. Когда-то запретили автомобильные гудки, со временем исчезла ругань в магазинных очередях, впрочем, так же, как исчезли и сами очереди. В автобусах тоже довольно тихо. Кондуктора не орут на пассажиров, призывая оплачивать проезд. А пьяненький мужичок, едущий со свадьбы, не станет играть на гармошке и петь на весь салон: «Раскинулось море широко...»

Со стороны сорокового завода не сотрясают воздух до дребезжания оконных стёкол пушечные выстрелы испытателей.

Не стало праздничных демонстраций по два раза в год со множеством духовых оркестров и пьяными радостными криками на Площади Свободы.

Много что изменилось. Многое ушло навечно и бесследно. Старенький оркестр отыграл свою симфонию, погасил свечи и оставил музыку ушедшего только в наших душах и памяти.