Гузель ЯХИНА: «Эшелон на Самарканд» — роман о двойственности советского режима»

Вышел в свет третий роман Гузель Яхиной «Эшелон на Самарканд». «Красный истерн» — как определяют его жанр издатели — описывает маршрут эвакопоезда, спасающего беспризорников голодающей в 1920-е годы Татарии. Отправной точкой путешествия героев становится Казань.

О важности проговаривания прошлого, ключах доступа к современному читателю и границах правды и вымысла в своём романе писательница рассказала в эксклюзивном интервью нашему журналу.

Голод и дети: выбор оптики

— Гузель, добрый день! За плечами — уже два бестселлера. Сегодня говорим о новом романе. В его основе — опять-таки серьёзная тема: голод в Поволжье. Почему вы решили написать об этом?

— Изначально у меня была идея небольшой камерной повести о беспризорниках, которых собирают по Татарии и везут в Свияжск. В 1920-е годы там, в бывшем Успенском монастыре, был открыт специальный приёмник — коммуна для дефективных подростков. Хотелось написать историю становления юных душ в этом странном месте. Погружаясь в материал, проведя много времени в Национальном архиве Республики Татарстан, я поняла, что жизнь беспризорных детей тех лет определялась темой голода. Они фактически росли из него. Голод, можно сказать, определял вообще жизнь в стране. Историки говорят, как правило, о голоде в Поволжье, но мы знаем, что он охватил и другие регионы — Крым, Украину, Западную Сибирь. И временные рамки этого массового бедствия, которые по учебникам мы привыкли ограничивать 1921–1922 годами, специалисты расширяют сегодня до пяти лет — с 1918 по 1923 год. В это время родилось, росло, училось говорить и понимать мир целое поколение. Уйти от этой темы было невозможно, как нельзя было просто походя её обозначить. Через большое сопротивление — так как всё же хотелось писать про коммуну — я поняла, что писать надо о другом. В итоге вся история перевернулась. Вначале я задумывала, что главным героем романа будет мальчик-аутист по прозвищу Загрейка, и вся история будет показана через призму его странного детского взгляда. Но в итоге Загрейка стал персонажем второстепенным, а на первый план вышел персонаж начальника эшелона Деева. По жестокой иронии в романе он спасает тех детей, родителей которых раньше вполне мог убивать — в ходе реквизиций, продуктовых бунтов, во время обороны продовольствия от голодающих людей в городе. Он вынужден был это делать. Такое было время. И это — не отговорка. При всём при этом — он ведь очень хороший человек. В этом его коллизия.

Деев спасает голодающих детей, но вопрос, кто он для них: убийца их отцов или спаситель — остаётся открытым. Серьёзность магистральной темы романа определила и серьёзность разговора, и смену оптики — с детской на взрослую.

— Мотивы судьбы человека в реке истории звучат и в двух предыдущих ваших романах — «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои». Также оба они отсылают к вашей собственной семейной истории. Есть ли такая связь в «Эшелоне на Самарканд»?

— Связь есть, и вполне конкретная. Беспризорником был мой дедушка со стороны папы. Он родился в 1909 году в многодетной крестьянской семье. После 1917 года, в голодное время, родители сдали его в детский дом, что казалось мне в моём детстве ужасающе жестоким. Теперь я понимаю, что это было совершенно обычным делом, способом спасти ребёнка от голодной смерти. Более того — многие тогда были рады такой возможности. Из детского дома дедушку вместе с другими воспитанниками эвакуировали в Туркестан на одном из тех «поездов Дзержинского», который я описываю в романе (Дзержинский возглавлял детскую комиссию ВЧК). Многие дети умерли в дороге, кто-то выжил. В итоге, перезимовав в приёмнике Туркестана, дедушка и его сотоварищи отправились бродяжничать, а потом каким-то образом вернулись в Татарию. Это всё, что он рассказывал. Всю жизнь дедушка был пламенным коммунистом. Он считал — и, в общем-то, справедливо считал, что Советская власть его выкормила, вырастила и воспитала. Не задумывался, однако, о причинах массового голода, который вынуждал родителей бросать своих детей. До самого конца дедушка был предан коммунистической идее.

«Эшелон на Самарканд» я посвятила папе, Шамилю Загреевичу Яхину. Он умер два года назад, когда я работала над романом, для меня это — очень большая потеря. Мне показалось правильным сделать это посвящение, так как роман отсылает к истории его семейной ветви. Имя деда — Загрей. Отсюда появился и Загрейка.

— Наряду с основной темой голода в романе не менее важна всё-таки тема детства. Как эта тема раскрывалась для вас по мере изучения документальных материалов? Какие подлинные истории вас, быть может, потрясли?

— Да, в романе много детских образов — пять сотен «голдетей» едут в эшелоне. Мне очень не хотелось эксплуатировать эту тему и бить на жалость, показывая несчастных, умирающих от голода сироток — это было бы запрещённым приёмом. Но выяснилось, что делать этого и не нужно.

Беспризорное детство 1920-х — это не только про сиротство, нищету, истощение и болезни. Это ещё и про необыкновенную живучесть маленьких людей, их мощную «спайку» друг с другом, интереснейшее словотворчество, скабрезные песенки и солёные ругательства, суеверия и ритуалы, звонкие клички. В общем — про очень витальное, энергичное.

Этот пёстрый и звонкий мир, который я постаралась воссоздать в романе, по-своему противостоит ужасу голодных лет. Изучала его я не столько в архивах, сколько в мемуарных книгах профессиональных борцов с голодом и социальных работников. Помогла и подшивка газеты «Красная Татария», где в 1920-е годы много рассказывали о бездомных детях. При написании текста я постаралась сохранить максимум найденной правды. Дети в романе — коллективный персонаж, но некоторые показаны более выпукло, описаны истории их жизней. Все они взяты из первоисточников. И сюжет о Сене Чувашине и преследующей его в кошмарах огромной Вши. И сюжет о Егоре Глиножоре, который с голодухи питался глиной и кормил ею своих родителей. И сюжет о Карлёнке, чьи родители уехали в поезде «на Юпитер».

Язык эшелонных детей — очень своеобразный — также не авторский вымысел, а во многом настоящий язык беспризорного детства тех лет. Все найденные в документах словечки и фразочки я собирала, чтобы позже использовать в романе — довольно многое из найденного удалось сохранить: «Уж я тебя научу насчёт картошки дров поджарить!», «Мы уже пальцы мазанные, сплетуем — блоха не учует», «Ты ещё не дорос до моих зубов» и многое другое.

В последней главе романа мне показалось правильным перечислить все пять сотен детских прозвищ — не через запятую, а через точку. Этим перечислением я постаралась всё же показать их отдельность, выразить уважение к каждому. Некоторые клички взяты из документов — Железный Пип, Ржавый Профессор. Большинство — вымышлены: Лаврушка-на-чистуху, Сраный Цезарь, Аскар-отъёмыш, Арамис-помоечник, Горбач Махмут…

Город, дворец, бронепоезд

— Жанр романа-путешествия во многом определяет его сюжетность. Это был намеренный выбор?

— Тема эвакуационных поездов для спасения голодающих не нашла широкого отражения в литературе, хотя такие произведения есть. И тем более она стала для меня интересной. Об этом явлении есть немало сведений в архивах. Там я нашла информацию о том, что первый эвакуационный поезд ушёл из Казани в конце 1921 года. Это был санитарный поезд, бывший бронепоезд № 3 имени Льва Троцкого. Потом были и другие поезда, отбывавшие в Москву, Петроград, Азербайджан, Харьков.

— Казанский приют, откуда собирают эшелон детей для отправки в Туркестан, вы разместили в здании бывшего Дворянского собрания. Такое действительно было?

— В документах Национального архива Республики Татарстан я несколько раз встречала упоминания о том, что «детский эвакоприёмник № 1 переместился в Дворянское собрание». Поэтому можно считать это фактом. Другое дело, что я позволила себе пофантазировать о том, как и что внутри этого эвакоприёмника выглядело. В этом был очень важный художественный момент — показать контраст между жизнью, которая осталась в 1917 году, и между той, что наступила после. Разительный контраст между фресками с изображениями еды, которые окружают несчастных детей, хрустальными люстрами, колоннами, оставленной одеждой музыкантов.

Хотелось показать ту невозможную странность и фантасмагоричность нового мира, в котором детей отдают в приёмники, оставляют на улицах. Мира, в котором детям, оказывается, нет места. Я сделала это в том числе и через локацию Дворянского собрания. 

— В оформлении обложки романа использована картина Александры Платуновой — легендарной представительницы Казанской художественной школы. Чья это была идея? 

— Это идея замечательного художника-оформителя книги Андрея Бондаренко. Она оказалось очень интересной и удачной, потому как связана и с Татарией, и с Поволжьем в целом — картина находится в Чувашском государственном художественном музее. Работа 1926 года изначально называлась «Дзержинский и беспризорники», потом Дзержинский куда-то потерялся — остались просто «Беспризорники». Эти мальчишки были написаны с натуры, и очень правильно, что они оказались на обложке романа. 

Герои, злодеи и призрак «Зулейхи»

— Если вернуться к главному герою — Дееву —  у него есть какой-то прототип? 

— Изначально он задумывался как основатель Свияжской коммуны для дефективных подростков. В его образ хотелось включить отсылки к основателю Болшевской коммуны для беспризорников под Москвой, история этой коммуны показана в фильме «Путёвка в жизнь».  Но в итоге Деев стал полностью вымышленным персонажем. Сперва решила сделать его почти мальчиком — лет двадцати, который везёт в эвакопоезде детей немногим младше него. Но этот образ был бы недостоверным — требовался герой с жизненным опытом за плечами. В итоге Дееву ближе к тридцати. Я задумала воплотить в этом образе две стороны советского режима — тёмную и светлую. Деев одновременно убийца и спаситель. Убийца поневоле: в то мясорубочное время, на которое пришлась его юность, он вынужден был много убивать — сначала как участник гражданской, затем как продармеец. Спаситель по собственному желанию: сам пришёл работать на железную дорогу, чтобы бороться с голодом в стране — бороться, не убивая. Таких «деевых», кто становился убийцами поневоле — казнил крестьян за несдачу продуктового налога, работал в ГУЛАГе, воплощал всю репрессивную политику — был легион. Они же были и героями — боролись с голодом, восстанавливали железную дорогу, жертвовали собой в прививочных кампаниях, эвакуировали «голдетей», боролись с безграмотностью и за освобождение женщин Востока.

Самое сложное и коварное в феномене советского режима — не то, что он называл чёрное белым и наоборот. А то, что он одновременно был и чёрным, и белым. Это всё слито воедино — не растащишь, не разделишь. Роман «Эшелон на Самарканд» в том числе и об этой двойственности советского.

Также мне было интересно создать контраст героя-мужчины с эмоциональным, порывистым, мягким характером — он сам про себя говорит, что «характер у меня — тряпка», и женщины совершенно иного плана — жёсткой, профессиональной, железной. Сделать эдакую «любовную пару наоборот». Весь роман пропитан конфликтом между Деевым и комиссаром Белой. Это, конечно, конфликт не сиюминутный, а принципиальный. Конфликт разных взглядов на вопрос, в чём заключается настоящая доброта.

— В романе встречаются эпизоды, когда достаточно одиозные в отношении советской власти персонажи совершают благородные поступки. Банды казаков и басмачи подбрасывают эшелону продовольствие. Соответствует ли это исторической правде, ведь кто-то может усмотреть в этом некую тенденциозность? 

— Конкретных таких фактов в исторических источниках я не встречала. Но читала о том, что в 1920-е годы эшелоны с питанием, которые направлялись в голодающие районы, бандиты-грабители не трогали. Все персонажи второго плана в романе — вымышлены. И все они имеют два измерения: реальное и мифологическое. В каком-то смысле это архетипы. Взять, к примеру, персонажа по имени «Железная рука». Он — не просто начальник ссыпного пункта, а олицетворение государства, выгребающего железной рукой зерно из крестьянства. Или свияжские чекисты — железные безжалостные люди, какими мы привыкли представлять себе этот типаж.

Что касается тенденциозности: находить смысл между строк волен каждый. В отношении тех же басмачей меня больше волновало другое: не задеваю ли я чьих-то национальных чувств, описывая этих персонажей. Поэтому мне показалось правильным познакомить с текстом хорошую знакомую из Казахстана, вкусу которой доверяю. Чужая страна и чужая психология — это загадка. Важно было сверить свои ощущения с ощущениями человека, рождённого в культуре территории, бывшей в составе Туркестана. Точно так же в своё время я показывала роман «Дети мои» читательнице-немке.

— Такая осторожность стала важна для вас после истории с «Зулейхой»?

— Что касается «Зулейхи»: здесь я имею полное право ориентироваться на собственное мнение и собственное восприятие. Я живу в России, по национальности я — татарка. Соответственно могу говорить о татарском и русском со своей точки зрения, и мне не нужны какие-то «камертоны».

Но, когда я захожу на территорию другой национальности, то считаю правильным хотя бы задать такой вопрос. Как показал опыт переводов моих произведений на разные языки, один и тот же текст может восприниматься по-разному в разных странах. Для немецкого издания «Детей» я полностью переделывала эпилог, написанный сухим документальным языком с перечнем фактов дальнейших судеб героев. В России этот лапидарный язык эпилога воспринимается как художественный приём, вынимающий читателя из сказочно-литературного пространства текста в сферу исторической науки, показывающий, что описанная в романе история могла случиться с реальными людьми. Но этот приём не сработал бы в Германии. Немцы очень строго относятся к фактам, и в немецкой версии романа такой эпилог воспринимался бы как правда (что было бы обманом). Обсуждая роман с немецкими профессиональными читателями, мы поняли, что эпилог нужно поменять.

— Среди литературных консультантов, оказывавших вам помощь, есть и священнослужитель. 

— Да, это связано с конкретной главой, которая стала для меня одной из самых сложных. В ней я описываю божественную литургию, которая происходит в холерном бараке (бывший вагон-церковь). Описать процесс богослужения — даже чисто технически — было очень сложно. Хотелось создать текст, достоверный для тех, кто разбирается в православии. В этом помогли консультации и беседы с уважаемым отцом Иоанном из Архангельска. При всей писательской въедливости невозможно учесть какие-то тонкие нюансы, одних теоретических знаний недостаточно. К примеру, полевой священник был у меня изначально в головном уборе. Но отец Иоанн доказал мне в спорах, что поповской шапки в этой сцене быть не должно. Это момент сугубо психологический, который чувствуют только люди воцерковлённые.

Создать бестселлер: выбор рецепта

— Представляете ли вы себе адресата ваших произведений? Либо это не имеет для вас значения?

— Нет. Не рисую в уме никаких собирательных портретов целевой аудитории. А просто строю историю, пишу текст исходя из темы, которая есть, из тех смыслов, которые хочется донести. Стараюсь писать так, чтобы самой позже не было стыдно, чтобы это было интересно. Не боюсь здесь слова «интересный», поскольку вкладываю в него больше, нежели просто занимательность сюжета. Важно также течение мысли в тексте, уровень художественных решений. Роман «Дети мои» очень сильно отличается по стилю и от «Зулейхи», и от «Эшелона». Там очень медленно разворачивается действие, очень много длинных фраз. Всё это обусловлено психологией главного героя.

— Каково, по-вашему, предназначение романов в эпоху коротких текстов?

— Лучше задать этот вопрос литературным критикам. Они работают с большим количеством текстов крупной формы. У меня есть только три романа, и я благодарна всем, кто прочитал первые два. И по тиражам, и по тем письмам, которые получала, я видела, что эти книги действительно читали. Мне очень хотелось рассказать третью историю, теперь я её рассказала. Надеюсь, что и её будут читать. Больше мне нечего сказать.

Не возьмусь рассуждать о том, что литература умирает, как это нынче делают некоторые, — чувствую себя довольно слабой на поле подобных дискуссий. Знаю лишь, что истории, которые сегодня пишутся, нужно рассказывать современным языком, понятным современному читателю. Неважно, отсылают ли они к событиям столетней или двадцатилетней давности. Мне кажется, истории всегда будут нужны человечеству.

— Ваши три романа описывают события первой половины прошлого века. Есть что-то актуальное, животрепещущее в сегодняшнем дне, что может захватить вас и заставить осмыслить в художественном тексте? 

 — Злободневность — это, скорее, поле журналистики, а не литературы. Пока не могу здесь что-то конкретное сказать. Так же как не могу назвать роман о современности, который мне кажется блестящим. Может, это дело личных пристрастий, но тексты любимых мною авторов, как правило, имеют исторический ракурс.

Вопрос на самом деле серьёзный: почему в современной России далеко не у всех получается писать о современности? Почему в этом смысле кинематограф и театр умеют делать по-настоящему крутые вещи, а литература всё ещё нет? Не возьмусь об этом рассуждать, но рискну предположить, что нами до сих пор недостаточно проработаны многие вещи из прошлого. Их надо проговорить.

— Спасибо вам за интервью! Будем читать роман, размышлять, оценивать.

Беседовала Айсылу МИРХАНОВА

Фото: Георгий Кардава