Контурные карты памяти

Марсель Искандаров

Архитектор

Я  всегда измерял город собою. Особенно родной. Особенно в детстве…

Первыми собственными метками моей карты жизни были вертушки и красиво соединённые листики американских клёнов, видные с высоты папиных плеч; подгнившие, но крашеные доски песочницы, тихий тенистый уют дворовых кустов. С расширением детской географии до задворовой дали, появились липкие кислые пики тополиных налистников огромной аллеи вдоль соседнего кооперативного дома, грохочущие железные крыши гаражей. И особо пахнущий магазин «Бакалея» — со всеми презираемыми, а значит, мною из жалости любимыми вафлями с ягодками на жёлтой упаковке.

Более-менее собранные очертания моя малая карта Казани обретала через тропки долгих прогулок с уточнением местоположения глубоких — таких, что не измеришь ботами, луж и пригодных к лазанию деревьев. Пристальные освоения пространства случались в бесконечные, особенно в самом начале, каникулы — этой счастливой бездны, разделяющей детские поклассные жизни. Как хорошо было на ничейных пустырях, поросших полынью и странными голубыми цветочками без листьев — цикория, как позднее выяснилось. Какими-то таинственными руинами представлялись склады бетонных заготовок или отходов с ближайших панельных строек. Следами загадочных цивилизаций, персональными акрополями казались криво кинутый строителями бетонный лом с неразгаданными шифрами иероглифов из следов отвалившейся мозаики. Эти тёплые гладкие плоскости стали первыми штрихами уже собственного, без руки родителей Путешествия.

Магазин «Букинист» на нынешней ул. Московской. Фото Н. Халита. 1981 г.

Не помню, когда точно стал называть мой мир Казанью. Она представлялась мне бесконечной. Я был уверен, что в этом мире существуют замки с обязательными башенками, готические соборы, дворцы и даже Московский Кремль, которые я видел в книгах и по телевизору. Но это всё было в той другой — дальней, настоящей Казани. Туда иногда брал меня с собою папа, отправляясь по каким-то делам — на работу, в воскресные гости… Или — что особо ценилось — в волшебный магазин «Букинист». У всегда вкусно угощавшей пирожками Валентины Андреевны, за стопками скучных или наоборот — с картинками — книг, маняще и пугающе темнели коридоры, «царской», как говорил папа, постройки.

Железнодорожный вокзал. Западная платформа. Прибытие электрички. 1980-е

Помню звонкое морозное карканье ворон во дворе старинного деревянного дома на уснувшей в «до-революции» улице Калинина, со столбами вкусного печного дыма в остро-голубом небе. Помню, как много позже узнал всё это в «Зеркале» Тарковского. Как утешало потом меня это пронзительное детское ощущение в отроческом меланхоличном одиночестве. Помню мальчишеское потрясение от наконец-то увиденной, настоящей красоты — железнодорожного вокзала, на котором — о чудо! — оказалась даже башенка. Помню оставленный кем-то перемяч на низком подоконнике старого, страшного дома на пыльной, с автобусами улице. Эти низкие, около земли, окна мне совсем не нравились, и ни за что не хотелось бы там жить. Помню жалость, которую испытывал к жильцам затопленного лужами, красивого кирпичного, в три окошка и два этажа, дома с аркой на улице Айдинова. Помню пугающий (потому что без перил), но такой особенный балкончик «Кошкиного дома» напротив конечной троллейбуса, которого долго приходилось ждать. И уж, конечно, в приземистом домишке с нарисованным на двери Буратино, жил папа Карло. Было это на улице Свердлова.

Железнодорожный вокзал. 1987 г.

Совершенно сказочным, не для простых мальчиков, представился мне однажды Парк Горького. Наряду с неинтересными, но всегда открытыми кривозеркальной комнатой и тиром, в нём существовали свои «фата-морганы». Неработающая канатная дорога, где, как некий шифр, был нарисован волшебник в высоком колпаке (видимо, только он мог расколдовать это чудо). Ажурно прекрасные, с каплями засохшей краски, павильоны. На их фасадных панелях были изображены нереальной красоты и, наверное, вкуса, торты и мороженое. Эти кафе, наверно, тоже открывал какой-то волшебник, в особое время, которое мы никогда не попадали.

Универмаг до 1977 г., «Детский мир» – после. Фото Л. Раскина. 1977

Взрослея и становясь самостоятельным, я осваивал маршруты автобусов — этих приятно пахнущих бензином «кораблей дальнего плавания» в экваторы центра города. Фантастическими чертогами, которые я исследовал, были «Детский мир» и крае­ведческий музей с мохнатыми пыльными зверями и чудесными моделями городов и домиков. Тяжеленные — туда-сюда — двери детского универмага вели меня-ребёнка в крайне интересный и, казалось тогда, красивый мир. Что в нём продавалось, было совсем неважно. Зато были мушкетёры и кто-то ещё — огромные ростовые фигуры, сидевшие группами в центральном проходе, железная дорога с развилками, мостами и домами, гладкие широкие перила на разноцветно-витражной лестнице. А какие там были вкусные несладкие ­колобки с ­молочным коктейлем! Рядом с этой жирной точкой, ставшей для меня центром города, располагалась гостиница «Татарстан» — отель для интуристов. Они наверняка смотрели из-за своих полированных окон на нас, советских граждан, с капиталистической завистью.

Государственный музей ТАССР. 1980-е

Особо дальние, с отважными пересадками экспедиции приводили к заветному «Зоомагазину», где пахло детским сбывшимся счастьем владения рыбками и хомячками. Рядом был «Юный техник» с дорогими, но прекрасными гэдээровскими конструкторами и непонятными штуками для взрослых.

Кафе «Ял»

В средние школьные годы — годы начала полной потери детского рая — обозначились новые страшные и жестокие контуры карты моего города. Оказалось, что мальчикам, по-крутому — «пацанам», разрешалось посещать мотальшицкие владения только определённых наименований. Для меня, жившего в «десятке», безопасен был «Пристрой». А вот Седьмой микрорайон считался уже «вражеской» территорией. Там тебя спокойно могли побить и обобрать. Были и совсем ужасные — легендарные «Тяп-Ляп» или «Суконка». Эта мифическая, непонятная взрослым, география была чётко усвоена и определяла подростковое восприятие Казани.

Парк Горького. С негативов Александра Гусева. 1986 г.

В студенчестве я оказался жителем центра, его самой престижной части (район Чеховского рынка). Я знакомился с миром другой Казани, как одуревший от первой рюмки наивный провинциал знакомится со столичными знаменитостями. Прекрасные улицы, дома со «вкусными» и полногабаритными квартирами, как оказалось, были созданы вовсе не для какой-то параллельной жизни, но и для меня тоже. Выгуливать любимую собаку Исму можно было не только по заросшим пустырям, но и вдоль манящих внутренним уютом старинных домов — с красивыми потолками, люстрами, верхушками дефицитных стенок и ковров в окнах. Как жадно я знакомился с этими домами, запоминал их. Многие из них имели характер, становились мне либо друзьями, либо неприятелями.

Парк Горького. С негативов Александра Гусева. 1986 г.

Карта города маркировалась мною тогда по степени вожделенности жизни здесь или там, присматривались варианты на какое-то фантастическое, но обязательно, реальное будущее. Казанская карта мира превращалась в глобус, приобретая цвет и глубину. Я целенаправленно посещал приятные мне дома, набравшись смелости, заходил в подъезды и даже несколько раз был в гостях внутри этих бастионов счастливой, просторной и уютно-красивой жизни. Всё это проходило в период моей учёбы на архитектора. Так что этот глобус становился для меня профессиональным ориентиром.

Снос старой Казани

А потом начался снос...  С моих друзей сдирали кожу, обнажая анфилады с фигурными арками и белыми двойными дверями. Их кололи ломами на кирпич, им отрубали ноги. А они падали на бок, крепко стиснув свои каменные зубы, не дав ни одной трещины, не издав ни стона. Их десятками выжигали в одуревшем кураже тысячелетнего «обновления». Это было грустное прощание с домами —личностями, имевшими разное, но достоинство...

И вот Казань предстала позорно голая. Пустая. Это было похоже на фото униженных наготой людей, выставленных на посмеяние. Там, где раньше были детские миры и галактики, где меж улиц помещались королевства, вдруг оказалось всего-то сто метров пустоты. Казанская карта мира перестала быть картой — она стала территорией.

Фото Эдуарда Хайруллина

Но молодость берёт своё. На руинах детства проросла сеть теплушек — весёлых и иногда порочных увлечений ранней взрослой жизни. Оказалось, что в Александровском пассаже есть бар и в нём можно курить рядом с невероятно стильной красной дверью. Оказалось, что в тайно ­запрятанных переулках кроются клубы с настоящей, не для всех, ночной жизнью и неслыханной музыкой. Город стал обозначаться радиоактивно-прекрасными «Эйфориями», «Геликоптерами» и прочими «Балд-н-Максами», разной степени крутости и стильности.

Потом Казань стала измеряться метками первых заказов, съёмных офисов, квартир друзей, начавших приобретать собственное жильё. Позже город разметился местами удобной парковки и дислокацией приоритетных ресторанов и бутиков. Взорвались роскошью иностранной жизни сверкающие торговые центры. В какой-то момент, как будто забыв о травме потери многообещавшего, но обманувшего своей смертью, города, я стал воспринимать Казань через площадки для проектирования уже собственных зданий. В их пышной, неуёмной, дерзкой красоте я, сам того не понимая, пытался компенсировать утраченную сложность и красоту Казани. Пытался сделать её похожей уже на другие мои любимые города. В какой-то момент казалось, что это даже удаётся.

Дом «Падишах». Архитектор Марсель Искандаров. 2020. Фото Эдуарда Хайруллина

Но проходит и молодость. Теперь карта моей Казани усохла до профессионального макета. Тёплые огоньки светятся лишь в местах собственной жизни, жизни друзей, работы и распаляемой по старой памяти ностальгии. Видимо, вопрос взрослой мудрости — любить любовью не жёстко безусловной и наивной, не юношески-романтичной и самообманчивой и не по молодости вседозволенно-полноценной. Но — уже и вопреки. Наступило время любви к родному городу, заключающейся не в получении удовольствия, но в напряжённом, не похваленном никем служении, верности и спокойной непритязательности. Наступило время новой Казани, новых контуров, новой памяти...