Шутка

Евгений Соколов. Фото Юлии Калининой

Евгений СОКОЛОВ 

саксофонист

Имена героев изменены в той же мере, что и описываемые события

Я вышел на остановке «Площадь Свободы» из трамвая № 12. Настроение — простой натуральный минор, в котором пребывают обычно все джазовые музыканты после ночного джем-сейшена. Утро застало меня где-то на окраине города у знакомого трубача, и было оно очень неуютным. Шагая под мокрым снегом к остановке трамвая в районе новостроек, я слышал музыку Джона Колтрейна, то есть, она звучала в моей утренней голове — звуки были похожи на окружающие меня одинаковые многоэтажки в его любимой лидийской концепции. Как бонус, подъехал трамвай — красивый и тёплый, на нём я и доехал до центра, где Колтрейна сменил трубач Чет Бейкер, который якобы начал первым играть в стиле cool, на что не всегда соглашался Майлз Дэвис.

На площади стоял Гена Солопов, бывший кларнетист, сокурсник, а в то утро уже офицер ГАИ. Поздоровались. Гена был мрачен, мялся. Внимательно посмотрел на меня, закурил — хотя был на посту, как бы решался. В конце концов, как бы решился.

— Старик, тут такое дело… знаешь Алика Еврулина, барабанщика?

Я его не только знал, но и учился вместе с ним с первого класса в музыкальной школе, сейчас работаем в одном биг-бенде, только вчера расстались, после сейшена.

Сочувственно закивав, Гена рассказал неэстетичную историю, в которой сегодня утром, в районе сквера имени Ленина Алика сбил грузовик с пивом, и он в данный момент лежит в реанимации с переломом чего-то, с сотрясением чего-то, с подозрениями на близкую коду. В какую больницу его отвезли — Гена не знает, а «мобил» в те беззаботные времена не было.

Надо было что-то делать, и я решил позвонить Виктору Дерингу, бенд‑лидеру и безусловному авторитету, приехавшему в наш город из капиталистического Шанхая в лихие времена Империи вместе с крутыми чуваками из оркестра Олега Лундстрема. Телефонный аппарат был рядом, на остановке трамвая напротив Оперного театра.

Деринг меня выслушал молча, приехал через пятнадцать минут на такси. Я ему ещё раз пересказал историю в изложении Гены, добавив от себя карьерного трагизма, в смысле того, что «завтра же играем на гала-концерте, как же без барабанщика?» Виктор внимательно посмотрел на меня — совсем так же, как недавно Гена Солопов. Гену Деринг знал и выразил желание лично с ним поговорить. На посту того не оказалось; как объяснил сидевший в патрульной машине сержант — «капитан Солопов изволили пойти обедать-с». Я не успел переспросить у сержанта, где он так не в тему научился использовать словоерсы, так как Деринг решительно отвёл меня в сторону и отправил домой к барабанщику.

— Ты, — наставлял меня Виктор Эдуардович, — аккуратно узнай, что с Аликом, и позвони мне — на, возьми две копейки. Солопов — это тот кларнетист, который на госэкзамене налажал во втором концерте Вебера?

Алик жил в Адмиралтейской слободе, но я, следуя логике утреннего шахматиста, решил начать его поиски там, где произошла трагедия. Для этого там имелась популярная в богемных кругах пивная «Ампир», где все всегда знали всё, что происходит в округе. Зайдя в заведение, сразу же столкнулся с Борисом Вайсеншписом, «Бориком», саксофонистом из секты «колтрейнистов» — музыкантов, играющим и живущим в стиле Джона Колтрейна, джазового гения.

— Женечка, как рад я тебя видеть, — Борик стоял за одним из столиков с двумя персонажами небогемного вида, там были такие высокие круглые столы без стуль­ев — знаете. Стол был заставлен кружками с пивом — и, судя по тому, как уважительно смотрели джентльмены на Бориса, пиво было куплено на его средства.

— Подходи, угощайся, как ты вчера, до скольки и где? — персонажи ревниво зашептались. Я рассказал Вайсеншпису историю про Алика. Он — нет, ничего не слышал, в пивной уже два часа нахожусь, пропагандирую джаз на местах — Борис показал на футляр с саксофоном.

— Что, Колтрейна здесь играешь? — я посмотрел на двух мимолётных приятелей Бориса.

— Женечка, посмотри на мой профиль, я похож на идиота? — Борик лениво возмутился. — Колтрейна в таком некошерном месте? «Яблоки на снегу» и «Мурка» — вот, что здесь приветствуется, но я после темы начинаю импровизировать до шабата. И — вот, Борис неопределённо махнул рукой на пиво, неожиданно перейдя в минор. Помолчали.

— Но всё это, Женечка, неважно, ты угощайся, выпей пива, тебе надо выпить пива — тебя великий человек послал Алика искать; конечно, возможно, великий человек тебя просто послал таким образом. Между нами, скажу тебе, Женечка, как родному: я очень люблю Алика, пусть там ему будет мягко лежать, но, между нами — барабанщик он так себе; и всё же всем нам будет некошерно пребывать в непонятках по поводу его драгоценного самочувствия, поэтому иди и найди Еврулина, потом позвонишь мне; подожди, сейчас я дам тебе две копейки.

Не дословно. Но факт, что Борис отнял у приживал два раза по две копейки и отдал мне. При том, что ни дома, ни телефона у Борика в описываемый исторический отрезок не было. Когда мы прощались, Вайсеншпис внимательно посмотрел на меня — взгляд был уже знакомым.

На трамвае № 1 я добрался до дома, где жил Алик — хрущёвка на набережной Волги, с детства помню её. Конечно же, помнил и его строгую бабушку, которая и открыла мне дверь.

— Здравствуйте, тётя Нюра, — осторожно начал я в нейтральном по стилю минорном мэйдже, — а Вы не могли бы позвать Алика, очень надо.

Тётя Нюра была глуховата, но услышала «очень надо», выдернутое из контекста, позвала на кухню, достав уже открытую бутылку водки.

— Знаю я, что надо вам всем сегодня — напоролись опять вчера, б***, все. Джаз, Гленн Миллер, б***. Как концерт, так хлебала заливают, потом у шалав ночуют, — бабушка была опытная и, видимо, про джаз знала всё.

Налила мне, себе — выпили. Я перешёл на форте и узнал, что Алик ушёл вчера на концерт, «орхию», как выразилась тётя Нюра, и домой до сих пор не возвращался.

— Жениться ему надо, а он всё по бабам бегат, сердешный. Если тебе он очень нужен — пиши номер телефона его нынешней полюбовницы, может, там похмеляется, на вот те две копейки, позвонишь ей.

На посошок, внимательно посмотрев на меня, перекрестила. Развитие событий уходило в резкий диссонанс, «домой не возвращался», намечалась трагедия. Телефонных аппаратов на районе не было, вернее, телефоны были, но без трубок. Нашёлся один напротив городской тюрьмы.

«Полюбовницей» оказалась знакомая скрипачка с третьего курса, которая клялась, что Еврулина у неё уже нет где-то с восьми утра, она сама точно не помнит, но в данный момент его здесь точно нет — «можешь сам зайти посмотреть ненадолго, есть хорошая «пяточка». Услышав пересказанную мной в который раз историю про Алика, скрипачка заистерила.

— Да, п***ц — всё сходится! Он от меня утром пошёл в «Ампир», ты же знаешь, Женя, я рядом живу, и не дошёл! Бездушная машина убила гениального барабанщика, и мы его больше не увидим, это я во всём виновата!

Скрипачка истерила, используя цитаты из неизвестной мне трагедии, она была большой любительницей театра — после школы хотела пойти в театральное училище, даже научилась для этого пускать настоящую слезу, но срезалась на вступительных экзаменах, и пришлось поступать в консерваторию. После этого в звучании её скрипки стал прослушиваться не всегда оправданный плач.

— Подожди солировать! Во‑первых, никто твоего барабанщика не убивал, во-вторых, в любом случае мы его ещё увидим, прекрати истерику.

Услышав форшлаг «в любом случае», скрипачка заревела. Окна тюрьмы выходили на улицу, где стояла телефонная будка с выбитыми стёклами, а разговор звучал в динамике форте, и трагедия про барабанщика была моментально подхвачена, из одного из окон донеслось:

— Братва, айда к окнам, тут базар за мокруху — какого-то барабанщика замочили и не колются…

Становиться участником спектакля не хотелось, даже перед такой уважаемой публикой, поэтому я повесил трубку, напоследок попросив скрипачку никому не звонить, зная её имэджинэйшн.

Надо было ехать в Джазовый центр — вечером очередной концерт фестиваля, все музыканты города будут там, вот всё и выяснится. Саундтреком к моим мыслям звучало что-то из Шопена, грустное. Но качество трека было плохим, невозможно было понять — Шопен звучит в исполнении Лондонского симфонического оркестра или городской жмур-команды под управлением Эдуарда Кипарисова. Это дополнительно тревожило. По пути я пытался позвонить Дерингу, но трубку никто не брал. На остановке «ЖД вокзал» в трамвай № 9, в котором я на этот раз ехал, зашёл Митя Подгорный, трубач из оркестра Виталия Лезкова. Подгорный бывал шикарен в своих немногочисленных соло в стиле Ли Моргана и любим казанской публикой, в разговорах был лаконичен, как и в своих импровизациях:

— Я у Верки «Иверию» взял, будешь?

Верка — популярная в джазовых кругах шинкарка, «Иверия» — популярный в те времена портвейн — я согласился, и мы долго ехали молча, отпивая вино прямо из бутылки. Предсказуемо, грузинский портвейн отозвался в моей голове песней «Сулико» в исполнении хора клуба почталь­онов города Ланчхути.

— Когда похороны? — неожиданно спросил Подгорный.

Вопрос прозвучал как финальный аккорд у оркестра Мейнарда Фергюссона. Выяснилось, что скрипачка позвонила флейтистке, флейтистка позвонила пианисту, пианист позвонил дирекции фестиваля, и теперь весь город знает, что шофёр грузовика не заметил талантливого музыканта и переехал его наглушняк, а на допросе неожиданно заявил, что ненавидит джаз, потому что его родной брат тоже был джазовым музыкантом и сгорел, уснув с непотухшей сигаретой в постели, слушая Луи Армстронга. И уже якобы образовалась инициативная группа, собирающая деньги на похороны Еврулина. Мите всё это рассказала Верка, та самая шинкарка, а сам Митя едет, как и я, в ДЦ, на вечерний концерт. Шёл ноябрь 1988 года, скорость распространения информации зашкаливала.

Когда мы подъехали к своей остановке, портвейн закончился, а в Центр идти «пустым» считалось дурным тоном. В соседнем магазинчике продавали игристое вино «Салют», которое не совсем соответствовало обстоятельствам, но ничего другого в продаже не было, купили две бутылки — давали по одной в руки. У входа в ДЦ мы столкнулись с Толиком Астраханским, известным персонажем 80-х, который был причастен ко всем модным перформансам тех времён в городе, правда, никто не знал, чем он занимается конкретно, такой настоящий хипстер по Норману Мейлеру, белый негр — вечный посредник.

Рисунок Владимира Чигарёва

— Что, не уберегли коллегу? — задал нам вопрос из будущего Толик, глядя на бутылки «Салюта» в руках Подгорного, — вы бы ещё воздушные шарики принесли, ну, конечно, вы скорбно можете лишь чучу зах***ть в гримёрке, сходу заклеймил нас Астраханский и тут же перешёл к делу:

— Сдаём по три рубля на устроение сейшена памяти невинноубиенного, если бабок нет, могу дать взаймы — будете должны.

Все вместе вошли в фойе — народу на джаз пришло много, сегодня ожидали выступления биг-бенда мормонов из штата Юта. У служебного входа прохаживался с нотной папкой Виталий Лезков, один из бенд-лидеров города, баянист. Все уже знали, что он хочет подарить свои аранжировки дирижёру мормонов с целью подрыва нацио­нальной культуры США — он был завербованным по-пьяни агентом КГБ.

Несмотря на аншлаг, было тише обычного, а в середине фойе стояла «видеодвойка» — на экране Элла Фитцджеральд пела The Man I Love. В углу плакала какая-то женщина.

Ко мне, оглядываясь, подошёл Ваня Шульман, фотограф малых печатных изданий, большой любитель джаза. Находясь в расслабоне, он мог и сам неплохо спеть арию Би Би Кинга из The Thrill Is Gone.

— Привет, старичок, — задушевно начал он, — я слышал, что ты был рядом в роковой момент, — он с опаской покосился на Астраханского, — как это всё случилось? И где хладное тело друга? Я должен сделать прощальные фотографии, одна солидная газета готова заплатить, андэстэнд?

От него пахло дорогим коньяком — несомненно, аванс был уже получен. У Астраханского дёрнулся глаз, и он ничего не успел сказать, Шульман взял меня под руку и повёл к бару. Там уже какие‑то люди пили, не чокаясь, в одном из них я узнал Антона Манухина, пианиста. Он закусывал бутербродом с копчёной колбасой и, увидев меня, выразил соболезнование:

— Жалко Алика, халтура без него может пролететь, сейчас сложно найти свободного барабанщика. Слушай, есть иранские сигареты по три рубля за пачку, блок — четвертак, а ты же не куришь…

Пытаясь отдалить реальность происходящего, я решил ещё раз позвонить Дерингу, снова спустился в фойе, телефонный аппарат находился напротив входа, но две копейки пришлось бросить два раза — это был Джазовый центр, здесь работали комсомольцы.

На этот раз трубку взяли — на проводе был Деринг, я рассказал ему всё, что вы сейчас читаете, рассказ получился длинным, но Деринг слушал, не задавая вопросов. Повернувшись, увидел, что рядом стоит Шульман и что-то быстро пишет в блокноте. Я уже не обращал на него внимания, подходил в своём рассказе к кульминации и неожиданно киксанул на ровном месте. Входная вертушка повернулась, в Джазовый центр вошёл Алик Еврулин, улыбка у него была счастливая. Где-то тихо играл Майлз Дэвис.