Брызги лета

Фото Аделя Хаирова

Лето плывёт, обтекая меня. Липы вдоль дороги окропляют мёдом. Тёп­лый воздух, настоянный на ромашке, ласкает лицо. В велосипедной фляжке — кипяток, а в заросших газонах кузнечики стригут крылышками траву.

В сквере Аксёнова, в скворечнике книговорота испёкся кирпичик «Обломова». Я присел в тенёчке, нацепил на нос ледышки очков и прожёг страницу романа: 
«Между тем жара начала понемногу спадать; в природе стало поживее… Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Всё это сопит, охает, зевает, почёсывает голову и разминается, едва приходя в себя. Обед и сон рождали неутолимую жажду. Жажда палит горло; выпивается чашек по двенадцати чаю, но это не помогает: слышится оханье, стенанье; прибегают к брусничной, к грушевой воде, к квасу, а иные и к врачебному пособию, чтоб только залить засуху в горле. Все искали освобождения от жажды, как от какого-нибудь наказания господня; все мечутся, все томятся, точно караван путешественников в аравийской степи, не находящий нигде ключа воды».
Вечером в парке шумел дождь. Плакали берёзы. Качались, жалуясь истуканам-фонарям. Те стояли отстранённо, как поэты на дуэли. На носке моего ботинка — жёлтый поцелуй. Первый осенний лист, выпавший в июле!
В конце улицы Овражной, в брошенном купеческом доме, неожиданно зажглось окно. Плиссированная юбка торшера задралась. Грациозная тень барышни разлеглась на потолке. Руки заломились, расшнуровывая корсет. И тень сразу оплыла, вдруг стала грузной. Простодушная баба в просторной сорочке, похожей на наволочку, выглянула в окно и посмотрела на меня. 
Интересно, почему средневековые улицы в итальянском городке Козенца называют «притягательной ветхостью», а старые дома в Казани — трущобами? 
Вспомнил, что перила в моём бревенчатом доме на улице Тихомирнова, ведущие на второй этаж, имели ложбинку для пальцев. Они были отполированы ладонями и ладошками и превратились в коричневый мрамор. Лестница поскрипывала под ногами и пахла сладкой древесной пылью. Как передать этот запах? Иногда он щекочет мне ноздри.
Удивительно, что мои детство и молодость вместе с приземистой и дородной, как купчиха, Ка­занью, весят всего-то 280 граммов! Об этом я узнал из выходных данных в конце своей книжки. 
В антикварной лавке услышал разговор двух девушек, видимо, дизайнеров, разглядывающих рамку от зеркала: «Надо её покрасить в белый, а потом пройтись шкуркой и состарить!» Состарить старое? Это что-то новенькое. 
Кручу педали и думаю: «Боже, они всё на свете хотят покрасить. И даже это старое дерево, которое помнит тяжёлые закатные лучи в купеческой спальне, где Анфиса или Марфа прихорашивались: примеривали серьги (и те сверкали сосульками в жирных пальчиках), накручивали на волосы, смоченные квасом, папиль­отки; слюнявили на сдобные щёчки чёрные мушки; делали губки бантиком». Эта рама давно рассохлась как борт лодки, плывущей во времени. Пассажиров накрыли тёмные волны, опустело судёнышко, и треснуло зеркало, как лёд на реке... 
Тороплюсь записать сон, пока он не растаял. Приснилось, как будто я приехал к дальним родственникам. Какой-то парень (седьмая вода на катыке) сидит в прибранной комнате со своими воспитанными детишками и играет со странной вещью — это некий «живой» материал, похожий на мягкий пластик. Игрушка ловит мысли человека и неожиданно приобретает ту или иную форму. При этом также меняется цвет. В руке у родственника она вдруг превратилась в маленького льва. Парень им поиграл и отдал своей маме. И тут же лев расплылся радужной лужей и потёк со стола на пол, где превратился в восточный ковёр. В моих руках загадочный материал стал обретать форму женщины, но когда выросла одна нога, мне стало стыдно перед родственниками. Я сказал, что нога мне нужна для игры в футбол. Они улыбнулись… 
Футурологи говорят, что в недалёком будущем изобретут устройство, которое сможет снимать видео с запахами. Отдельная дорожка будет записывать ароматы. В продаже появятся наушники с наносниками. Всё может быть… 

Только я его уже изобрёл! Помню грохот, визг и тарарам у Колхозного рынка. Трамвай № 2, дребезжа и усердно тренькая, с разбегу уминает толпу и распахивает свои двери на поляну, усыпанную крупной викторией на лопухах, в ивовых корзинах и берёзовых туесках в кровавых подтёках. Запах пьянит! Зной звенит! Я вываливаюсь из трамвая и погружаюсь в детство. 
Бабы, торгующие ягодой, — липкие и сладкие. Их мужики угрюмы, таятся в сторонке на корточках в сырой тени «Закусочной». Они сдвигают потные кепки на затылок и передают друг другу вонючий бычок. Но вот в дверях забегаловки появляется Славик по кличке Слава КПСС с дюжиной стеклянных колокольчиков, которые он легко умещает в своих красных лапах. Водка светится и лучится. Бабы, как июльские тучи, темнеют и зыркают на мужей-алкашей молниями, жалящими крапивой. Но те — привыкшие. Балагурят, вспоминают, сплёвывая матерные словечки под ноги, как посреди Волги Славика в лоб ударил кол молнии, аж подлещики на дне лодки поджарились. А ему хоть бы хны! Только протрезвел, да тавро на лбу прожгло в виде бубнового туза. 
Белый сахарок мелькает в чёрной ночи чашки. Ложечка его погоняет, а потом лежит себе брошенным веслом. В окне напротив бродят сонные ноги. Они белоснежные, и сумрак комнаты пытается надеть на них шерстяные чулки. 
Под утро приснился забавный сон, как будто я зашёл в парикмахерскую на Айвазовского. Меня принялся стричь смешливый парень: усадил, повязал, побрызгал. На горизонте за большими окнами дымила чёрными космами труба котельной Строительного института. Парикмахер, вытягивая щёлкающую ножницами руку в форточку, шутки ради начал стричь и этот дым тоже. Я рассмеялся. 
Задумался над темой отклика всего живого друг на друга. Земля живёт Солнцем и Луной. Солнце светит, потому что Земле нужны свет и тепло. Цветы ждут восхищенья, поэтому ночью, когда люди спят, — закрываются. Зал зажигается от игры актёра, а он в свою очередь от замирания и всхлипов зрителей: ловит эти тёплые волны любви и качается на них, как пловец. Собака без человека дичает, книга без читателя превращается в холодный камень. Бог без человека умирает, а икона становится липовой доской. Никто и ничто само по себе не существует. 
Покатил дальше. Облака клубятся подобно картинам Ренато Мучилло. Всё раскалено и пышет. От фонтана тянет тиной. На тротуаре лежала головка тёмно-бордовой розы, видимо, отрубленной дверцей машины. Подняв её, уловил прощальный вздох. Подумал, а как же теперь подарят букет, ведь он стал чётным?..
Солнечный блинчик весело прыгал по волжской глади, по пляжным зонтам, по пылающим крышам… Вдруг растёкся на странице Диего Элисео и сразу погрустнел: 

Жизнь уплывает так медленно, 
так незаметно, 
будто свет, покидающий 
пепельные деревья, 
или засыпающая ладонь — 
шероховатый подлокотник…