Мои война и мир

Журнал "Казань", № 4, 2015

В погожий воскресный день 22 июня я с друзьями катался на лодке на озере Кабан. Причаливая к лодочной станции, увидели куда‑то бегущих озабоченных людей. Оказалось, все устремились в сторону мечети, возле которой на столбе был мощный репродуктор. Мы тоже поплыли туда, выскочили на берег. Молотов говорил о начале войны, вероломном нападении фашистской Германии…

В нашем музыкальном училище узнали, что все, кому исполнилось восемнадцать лет, обязаны завтра же явиться в военкомат. Я отправился в свой театр. Там уже было объявлено о роспуске оркестра Салиха Сайдашева, в котором я работал. Как дальше жить? Пошли с другом к директору Рувиму Львовичу Полякову: «Собираемся в военкомат записываться добровольцами». Он удивился: мы оба попали в список тех, кто мог продолжить занятия в музыкальной школе, да и до восемнадцати нам недоставало полутора лет. Директор отговорил: «Вы, конечно, поступаете как истинные патриоты, но ещё успеете себя проявить: война, думаю, не скоро кончится. Пока же подыщите работу, чтобы было на что жить и продолжать образование».

А 27 августа 1942 года я получил повестку о призыве в армию. Проводы были шумными: призывников из домов выносили на руках. Эмоции хлестали через край: ещё бы, на войну идём! Прощались, однако, со слезами: вернёмся ли, увидимся ли ещё? Мама провожала меня до самого военкомата, а когда повозкам дали команду трогаться и лошади длинной чередой потянулись в сторону Алатыря, ещё несколько километров шла рядом со мной. Она оставалась теперь совсем одна: без мужа, без материальной поддержки, с четырьмя младшими детьми…

Сурок - это остановочный пункт пригородного поезда Казань - Йошкар‑Ола. Небольшая деревушка у самой дороги на краю соснового леса. Здесь никогда не шли бои, однако в землю легли целые батальоны новобранцев, так и не попавших на передовую: гибли от холода, голода, болезней, дезертировали, кончали жизнь самоубийством. Смерть в бою многим казалась тогда реальным избавлением от этого чудовищного «концлагеря». С наступлением зимы наше существование в лагерях стало невыносимым. Попасть в действующую армию казалось нам несбыточной мечтой!

В начале января 1943 года наш батальон неожиданно подняли по тревоге. Несколько холодных дней и ночей мы безостановочно ехали в южном направлении. Наконец поезд остановился - впереди был взорван мост. Мы оказались в степях под Сталинградом…

Почти ежедневно мы с боями продвигались вперёд. Заняли хутор Гончары. Одно название «хутор»: ни домов, ни людей, только печи на пожарищах торчат. А ведь именно он, как я потом узнал, был обозначен в моей «похоронке»! Спустя годы по пути в Крым я заехал сюда на своей машине и попытался разыскать собственную могилу…

А тогда, в марте 1943‑го, мама получила из райвоенкомата письмо с печатью. Читать она не умела, поэтому отправилась за помощью к учителям и по дороге встретила стайку школьников. Они охотно взялись читать бумагу. Один воскликнул: «Чего тут непонятного? Ясно сказано, что погиб солдат и где похоронен!». Мать повалилась на землю без чувств. А несколько дней спустя пришло моё письмо из госпиталя! Стали сличать даты на штемпелях. Оказалось, что оно написано позднее полученной «повестки с того света»! Появилась надежда, что я не убит, а только ранен. Что и подтвердил мой следующий солдатский треугольник…

Самым памятным из дней Сталинградской битвы для меня стало 31 января 1943 года. После завтрака нас построили, объявили задачу: освободить дом недалеко от универмага. К дому двинулись гуськом. Я шёл первым. Немцы не стреляли, хотя хорошо видели нас из окон. Мы подошли довольно близко, как вдруг один из солдат крикнул: «Стойте! Мины!». Остановились, огляделись и увидели оголившуюся от снега мину на крестовине. Как быть? Повернёшь назад - наткнёшься на такую же под снегом. Решили осторожно двигаться вперёд. Я сделал несколько шагов, обо что‑то споткнулся, и сзади раздался взрыв! Обернулся и увидел, как падают мои ребята. Меня самого ударило в плечо, что‑то потекло по спине. Я медленно опустился на землю и потерял сознание.

Очнулся от того, что кто‑то шарил в кармане моей гимнастёрки. Открыл глаза: надо мной чёрное небо в звёздах, светит луна. Стало быть, я пролежал тут весь день. Санитар, который меня тормошил, крикнул напарнику: «Тут один шевелится! Иди‑ка сюда!».

Лечить начали в бывших немецких блиндажах. За нами ухаживали две девчушки‑санитарки. Здесь я услышал о сдаче штаба Паулюса и о завершении Сталинградской битвы: санитарка прочитала сообщение во фронтовой газете…

Потом были Европа, Германия… Ещё в Польше разведчики подарили мне немецкий аккордеон‑четвертушку, на котором я довольно быстро научился исполнять фронтовые песни. В свободные часы вокруг меня собирались солдаты и офицеры, пели и даже пытались танцевать. Когда в полку появился ещё и связист с баяном, образовался вполне приличный инструментальный ансамбль, без которого не обходился ни один праздник, ни одно вручение наград.

В немецком городишке Лангензальце я впервые услышал, как звучит орган. Это было в кирхе. Я узнал, что местный органист играет ещё и на виолончели. В своё время он служил в армейском оркестре, где‑то под Смоленском попал под бомбёжку, был ранен в ногу. Вернувшись домой, устроился органистом в церковь. Я познакомился с ним. Его семья жила впроголодь, как тогда большинство немцев. Мне удавалось иногда подбросить им что‑нибудь из продуктов. Они доверяли мне настолько, что даже дали ключ. Иногда, когда они были на работе, я открывал их квартиру, доставал из футляра виолончель и музицировал, сколько хотел!

Меня особенно поразило, что при входе в кирху на стеллажах были разложены нотные партии и каждый прихожанин мог взять свой клавир, расписанный в соответствии с его певческими данными: бас, тенор, сопрано… Оказавшись на одном из таких богослужений, я подумал: ведь этих людей музыке учили с детства! И в их семьях наверняка были какие‑то инструменты. Какие пласты многовековой музыкальной культуры скрывались за этим тотальным музыкальным «ликбезом»! Этот «урок немецкого» я по­мнил всю свою дальнейшую творческую жизнь…

В Казани после войны решил проведать друзей. С горечью узнал, что многие погибли на вой­не. Другая весть была ошеломительной: здесь открылась консерватория! Встретился с Назибом Гаязовичем Жигановым, который мне очень обрадовался и даже выдал справку о моём зачислении на первый курс.

С какой же радостью я приступил к учёбе! Консерватория размещалась в здании бывшей средней школы, здесь в годы войны находился госпиталь. Тут и там валялись пузырьки от лекарств, остатки бинтов - их ещё не успели убрать, комнаты пропахли лекарствами и хлоркой. В нижнем полуподвальном этаже устроили общежитие для студентов - всего четыре комнаты: две большие. Пол был покрыт асфальтом. Многие окна в комнатах были разбиты - их заделали фанерой, заткнули старыми матрацами. В ноябре здание, несмотря на холод, не отапливалось - ремонтировали котельную, завозили уголь. На занятиях студенты сидели в верхней одежде. Спали мы не раздеваясь, в валенках…

Ни один из наших педагогов не имел опыта работы в вузе, за исключением разве что профессора Ленинградской консерватории Михаила Алексеевича Юдина, эвакуированного из блокадной северной столицы. Он помогал начинающим педагогам составлять учебные планы, консультировал их по вокалу, композиции, основал хоровой факультет и класс композиции. Студенты были довольны своими наставниками, которые свою педагогическую «слабинку» с лихвой компенсировали доброжелательностью, профессионализмом и таким же энтузиазмом, как у их учеников…

Ближе к весне состоялись наши первые публичные концерты в скромном зале, переоборудованном из фойе на втором этаже. Обычно он был переполнен и не вмещал всех желающих. Тогда раскрывали настежь двери, из ближайших классов выносили парты, стоя на которых публика слушала наши выступления. Поющих и играющих студентов принимали очень тепло.

В перерывах между игрой в театре мне приходилось конспектировать задания по теории марксизма‑ленинизма, решать задачи по гармонии. Иногда удавалось найти укромное местечко, чтоб поиграть на виолончели. По ночам переписывал ноты.

Несмотря на малочисленность студентов и спартанские условия их жизни, творческая атмосфера была чрезвычайно насыщенной. Наш небольшой концертный зал никогда не пустовал, в нём всегда звучала музыка. Здесь проходили студенческие вечера, концерты педагогов, оркестра, хора, различных ансамблей и гастролёров филармонии. В этом зале мы слушали сольные концерты Ростроповича, Когана, Ведерникова, Гинзбурга, Квартета имени Бородина и многих других выдающихся музыкантов.

Мы жили и учились одной дружной семьёй. В канун Первомая студентам в общежитии выделили по три килограмма пшеничной муки на каждого, причём по государственной цене! Надо было только срочно собрать со всех деньги. Однако срочно собрать не удалось. Узнав об этом, Юдин тут же внёс в кассу всю требуемую сумму. Потом мы пытались вернуть ему «долг», но он не взял деньги, сказал, что это был его подарок к празднику…

Конечно, вспомнить можно было бы ещё о многом. Но, как говаривал Козьма Прутков: «Никто не обнимет необъятного». А всякие воспоминания о жизни столь же необъятны, как и она сама.