Первая выставка

Журнал «Казань», № 8, 2016

Тогда мы были молодыми.

Настолько молодыми, что не подозревали о старости.

Кто‑то говорил: когда нам будет сорок…

И все хохотали: ты псих? нам никогда не будет сорок.

Потому что сорок - это старость, сорок - это смерть, мы умрём молодыми.

Про умрём говорить, впрочем, тоже было неловко.

Смерти не было, как и старости.

Умрём - это улетим синей дымкой куда‑то, исчезнем, растворимся…

Мы не были пантеистами.

Мы были просто молодыми идиотами, которые боялись старости и смерти, поэтому и запретили их себе.

Я к тому времени осталась одна - мама умерла, и мы собирались у меня дома - здесь было свободно и недалеко от киностудии, куда я начала захаживать, не поступив во ВГИК.

Здесь были не только друзья, но и друзья друзей, а также друзья друзей друзей.

Мы все были начинающие и ещё никому не известные таланты, и лишь Надир был талантом известным: его хорошо знало местное КГБ, и было к нему чрезвычайно пристрастно.

Интересы 5‑го управления КГБ были тогда, в семидесятые, весьма обширны. Оно было ответственно за контрразведывательную работу по борьбе с идеологическими диверсиями противника. Полагаю, что там сидели неплохо образованные люди с безупречным вкусом. Они безошибочно отделяли талантливое от бездарного, и запрещали всё талантливое и живое. Речь шла не о призывах к свержению строя, а просто о свободном дыхании. У Надира было свободное дыхание.

Оно‑то и оказалось под подозрением.

Се­го­дня я знаю, каково преимущество старости. Можно посмотреть назад, и увидеть, что случилось с Булатом, Аликом, Наилем, Надиром, Дилей и другими, которые вот здесь, сейчас, рядом, мы пьём, много пьём, меньше едим, много говорим, у нас у всех будущее, мы не безупречны…

Надир среди нас самый красивый, самый выдержанный, пьёт, как и все, но никогда до безобразия, просто бледнеет и падает, отключается. При этом костюм его - он всегда ходил в костюме, прекрасно пошитом, привезённом неизвестно откуда - оставался всегда наичистейшим. Как ему это удавалось? Я называла его европейцем.

К тому времени у Надира было уже много нарисовано. Он любил мировую классику, ту, где есть вселенский масштаб, ещё немного и он проиллюстрирует Данте.

А между тем показывать работы ему было негде. Большие листы с гравюрами лежали дома, мы, друзья, их видели, а больше никто. В этом была несправедливость, много несправедливости. И мы решили её исправить.

Я тогда пошла работать в университетскую газету «Ленинец». Не то чтобы там был оплот свободы, но мы иногда шалили, впрочем, вполне невинно, и на нас смотрели сквозь пальцы. В самом университете показать работы Надира было нельзя, мы это понимали, и я решила позвонить Борису Лукичу Лаптеву, профессору, учёному, тогда руководившему Институтом механики и математики. Бориса Лукича знали как любителя искусств. Он читал по‑французски Бодлера, бывал на всех филармонических концертах, дома у него была огромная, хорошо подобранная биб­лио­тека на разных языках. Позже я подружилась с ним, и многие годы, вплоть до его смерти, мы вместе пили чай у него дома, книги сдвигались в сторону, мы говорили, много говорили, он был пятого дореволюционного года рождения, и все его знания и пластика были оттуда, поначалу мне даже казалось, что нас разделяют столетия: так разнился быт его и мой, так разнился стиль жизни, так разнилось всё…

Но тогда, когда я ему позвонила с просьбой разместить работы Надира в институте, мы были ещё не знакомы.

«Я знаю его гравюры,- сказал Борис Лукич,- и готов отдать вам под выставку мой кабинет, с двенадцати дня, вас устроит? Я работаю утром, а потом сюда можно будет прийти и посмотреть картины».

Институт механики и математики располагался в старом здании, кабинет Бориса Лукича был огромный, с высокими окнами.

«Вам не помешают посетители?» - опешила я. «Нет»,- ответил он, и мы договорились.

Не по­мню, откуда возникла афиша, приглашающая на выставку. Я повесила её внутри, в вестибюле университета, никто не мог пройти мимо и не заметить.

На следующий день афиша исчезла.

Охранник, загнав меня в свой закуток, шёпотом сказал, что приходил сам секретарь партийной организации университета со стулом!! (он два раза подчеркнул, что со стулом), взобрался на него и самолично снял афишу.

Охранник запомнил слова, сказанные секретарём: «Ну, и достанется же Лаптеву!»

Я тут же перезвонила Борису Лукичу, он засмеялся.

Я хорошо помню секретаря партийной организации университета в те годы, но называть его имя не буду. Он был хорошим человеком. Да, мы в то время уже понимали, что мир полон оттенков, и хорошие люди вполне могли поступать как плохие, потому что они были не свободны, а откуда бралась эта чёртова свобода в человеке, где её можно было приобрести или достать, купить, никто не знал. Борис Лукич был свободен, а преподаватель по научному коммунизму, а тогда ещё и секретарь партийной организации - нет. Между тем мы редко пропускали его занятия. Они проходили в «химическом» корпусе, в сотой аудитории, самой большой на историко‑филологическом факультете. Там стояло пианино, я думаю, из‑за него эта аудитория и была выбрана под лекции.

Преподаватель А., назовём его так, первые пятнадцать минут посвящал научному коммунизму, а потом садился за фортепьяно и начинал петь. Это были арии из популярных опер, у преподавателя А. были прекрасный баритон, хороший слух и желание погрузить нас в прекрасное. Научного коммунизма мы, конечно, не знали, да и кто его знал? Преподаватель А. на экзаменах был снисходителен и иногда позволял вместе с ним напевать любимые мелодии. Когда он стал секретарём партийной организации, то каждое собрание начинал с «Интернационала». Партийный зал вставал, и А., помахивая указкой, как дирижёрской палочкой, выводил: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов!». Сейчас, когда я это пишу, мне вдруг привиделось, что и у А. было своё представление о свободе, и что были два А.: один, запрещающий выставку гравюр опального молодого художника, и другой, исполняющий «Интернационал».

Выставку Надира Альмеева тогда не закрыли. Работы провисели долго - Борису Лукичу не хотелось с ними расставаться. Позже, когда мы подружились с Лаптевым, я спросила: говорил ли с ним А. и как удалось его убедить. «Говорил, удалось». Как он убедил А. оставить выставку, Борис Лукич не сказал.

У молодости в отличие от старости нет преимуществ. Молодость не знает, что произойдёт с тобой через десять‑двадцать, а то и сорок лет. Она просто щенячьи счастлива, что жива, пусть и не свободна.

Первым из нашей компании умер Наиль. Потом Булат. Ушли Борис Лукич и А.

Я давно уехала из Казани и с тех пор не видела многих, в том числе и Надира. Я рада, что он не пропал, что он художник, любимый и уважаемый, что по‑прежнему рисует и пишет то, что хочет, и как хочет.

Зачем‑то нам даны испытания.