Логотип Казань Журнал

Видео дня

Показать ещё ➜

ЧЕЛОВЕК В ИСКУССТВЕ

Пуповина поколений

В татарском ТЮЗе — снова премьера. На этот раз зрителю представили постановку по повести Мустая Карима «Долгое-долгое детство».

В татарском ТЮЗе — снова премьера. На этот раз зрителю представили постановку по повести Мустая Карима «Долгое-долгое детство».

Театр имени Габдуллы Кариева уверенно выходит сегодня в ведущие игроки актуальной театральной повестки. Для наблюдающих за ней эти слова — не пустая похвала, а факт. Поспособствовали тому и переезд в центр города, и смена руководства, и коллаборации с «лидерами мнений» театральной сферы.

Для постановки по повести «Долгоедолгое детство» кариевцы пригласили Ильсура Казакбаева — молодого режиссёра Башкирского академического театра драмы имени Мажита Гафури, лауреата Государственной республиканской молодёжной премии Республики Башкортостан имени Шаехзады Бабича. Многие его спектакли отмечены призами театральных фестивалей. Вместе с собой режиссёрпостановщик привёз целую творческую команду — обладателя «Золотой маски», главного художника Башдрама Альберта Нестерова, хореографа Ольгу Даукаеву, композитора Магулю Мезинову, художника по свету Ильшата Саяхова.

Постановка классики — задача почётная и одновременно рисковая. Идея пригласить Казакбаева для инсценировки произведения аксакала башкирской литературы, чьё столетие широко отмечалось в прошлом году, пришла главному режиссёру Театра имени Габдуллы Кариева Ренату Аюпову в то время, когда он сам ставил в башкирском Салавате спектакль по повести Мустая Карима «Радость нашего дома».

Казакбаев признаётся, что работая над инсценировкой повести «Долгое-долгое детство», команда постановщиков сознательно шла непроторёнными путями.

Своё автобиографическое произведение Мустай Карим писал в 1970-е, отмерив полвека. Однажды он сказал о том, что в определённый момент жизни к человеку приходит «горькая и отрадная потребность — оглядываться назад»: «Потому, вероятно, что в воспоминаниях, как в дорогах, как в текучей воде, — очищение». 

Надо сказать, жанр автобиографии ­переживает настоящий бум как раз-таки последние десятилетия. Всевозможные ­литературные мастерские даже предлагают такое направление, как «автофикшн». Чем объясняется жажда человека переплавлять собственный пережитый опыт в текст, без боязни быть не-расслышанным? И где грань между поэзией «Вина из одуванчиков» и графоманскими массивами текстов, выходящих из-под тщеславного пера?

К собственным воспоминаниям писатель шёл долго, посмев оглянуться назад уже посерёдке жизни. Словно остановившись перед значительным, не пройденным ещё отрезком пути. В своей повести он вспоминает события и людей родного аула. Реальность, помноженная на поэзию слова, приобретает в тексте черты сновидения. Картины далёкого прошлого оживают в мареве света, упавшего на сетчатку глаза только пробудившегося ребёнка. Персонажи не выдуманы автором по законам драматургии, а взяты непосредственно из жизни — и все, как на подбор: среди них есть святой, не от мира сего Поэт, двое влюблённых, простодушные праведники, злодеи-подлецы. В воспоминаниях живут любовь, смерть, прощение и раскаяние. Читая повесть, понимаешь, что всю мудрость и неотменяемую ни в какие времена двойственность бытия жизнь явила автору ещё в самом детстве. И, как говорила герою повести его Старшая Мать, — оттуда он так и не вышел.

Так как же донести текст, созданный в жанре «классической советской прозы», а главное — её вневременной философский подтекст — до нового поколения, с его пресловутыми «культурными кодами»?

Из двух десятков новелл повести, композиция которой не имеет чёткой хронологии, режиссёр-постановщик выбрал лишь некоторые, создав собственную инсценировку сюжета. Перед зрителями проносятся сцены жизни автора и главного героя в одном лице. Практически не звучит его настоящее имя — только приставшее с детства проз­вище: Кендек-бабай — «повивальный дед», а чаще всего — и вовсе обидное и смешное Кендек — Пупок. К воспоминаниям герой впервые обращается над пропастью смерти, будучи тяжело раненым в бою. Первая, о ком он вспоминает — Старшая Мать, деревенская повитуха, с которой с ранних лет ходил по дворам в качестве «оберега», когда та шла исполнять долг — приводить в жизнь человека.

Старшая Мать — центр мира маленького героя, в жизни которого с раннего детства присутствовали две женщины — две жены его отца (в начале века такое ещё встречалось). И если с одной из них он связан был кровно, то внутреннее родство со Старшей Матерью стало для него самой крепкой пуповиной, питавшей до самых поздних дней.

В постановке Казакбаева персонажи представлены в виде манекенов — увеличенных фотографий реальных людей, характерных типажей деревенской жизни начала прошлого столетия. Их истории и рассказывают актёры. Диалоги чередуются нарративом, что по задумке режиссёра значительно расширяет возможность раскрытия внутреннего мира персонажа. Изображения людей художник-постановщик находил в открытом доступе в Интернете. Случайно попавшие в объектив заезжего фотографа, они невольно стали прототипами инсценировки. Душа каждого героя распахивается в виде дверцы — в буквальном смысле. Рассказ Чёрного Йомагола о волшебном коне иллюстрируют картинки вертепа, душа маленького пророка Асхата раскрывается как страницы книги, души влюблённых Акйолдыз и Марахима — это живые певчие птички внутри клеток, негодяй Ярулла на глазах преображается из человека в уродливого и безобразного упыря.

Сам главный герой представлен в виде фигурки босоногого деревенского мальчишки с головой взрослого, но по-детски вопрошающе смотрящего в вышину автора. Взгляд его обращён к фигуре Старшей Матери — это реальная фотография первой жены отца писателя.

В создании сценографии художник и режиссёр намеренно ушли от классической этнографичности в сторону визуальных метафор. Золотые эчпочмаки из фольги, разбросанная из снопов солома, плоскости сценического пространства из ДСП, силуэт лошади, тазы, в которых женщины моют жертвенную баранину на Курбан-байрам, два прозрачных пластиковых ведёрка на коромысле Акйолдыз, «саван» убитого участниками самосуда Самигуллы из грубой обёрточной бумаги — всё это составляет своеобразный коллаж в духе концептуального искусства и служит крючком, способным зацепить внимание молодого зрителя. Так же, как музыка и пластическая хореография, над которой контрапунктом вьётся импровизационный наигрыш баяниста (Ильяс Шарипов). В кульминационные моменты постановки в эту партитуру образов и звуков врываются хрестоматийные цитаты: в сцене избиения Асхата звучит известная «Ария» Иоганна Себастьяна Баха, а актёр декламирует пушкинского «Пророка». И в эти моменты ощущаешь, как жестокое наказание отца становится для маленького человека с душой ангела пребыванием на его собственной Голгофе.

Актёрам, озвучивающим истории своих персонажей, предстояло пройти серьёзный кастинг. Некоторые из них сыграли несколько ролей. Центральными исполнителями стали молодой, но уже востребованный актёр Булат Гатауллин (Кендек) и ведущая ­актриса театра Халида Сунгатуллина (Старшая Мать). Линию любви Акйолдыз и Марахима представили Альбина Гайзуллина и Ильнар Низамиев, ангела-поэта Асхата ­сыграл интеллектуальный Эльдар Гатауллин, роль Людмилы — Алсу Шакирова.

Актёрский костяк постановки объединяет представителей разных поколений. Но большинство из них — люди молодые; именно они выступают рассказчиками, трансляторами исповедального авторского текста. Непроторённая дорожка, на которую рискнул ступить постановщик, работая с хорошо знакомой всем классикой, стала мостиком на другой берег воспоминаний для живущих сегодня в новой реальности; той пуповиной, что соединяет коллективную память людей, чьи тени хранят снимки, случайно попавшие в Сеть. Интересно — каким материалом могут стать в будущем обитатели сегодняшнего Инстаграма?

Фото: Рамис Назмиев. Предоставлено пресс-службой Театра имени Габдуллы Кариева. 

Галерея

Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа

Нет комментариев