Владимир Штейнман: «Меня всю жизнь спасало искусство»

Фото Гульнары Сагиевой

За его плечами более сорока лет работы в медицине. Он трудился в больнице скорой помощи, военном госпитале, отделении реаниматологии РКБ, стационаре и родильном доме. Столько же лет в его жизни присутствует музыка. Он создал свой состав «Доктор Джаз», стоял у истоков легендарного еврейского ансамбля «Симха», является участником «Доктор-Вакс-бэнда».

О том, каким образом пересеклись эти две линии судьбы, анестезиолог-реаниматолог и заслуженный работник культуры Республики Татарстан рассказывает в интервью нашему журналу.

Детство. От Бетховена до «Битлз»

— Владимир Иосифович, нас всех формирует стандартный набор вещей: родители, окружение. Вы учились в знаменитой Первой музыкальной школе имени Чайковского, отсюда сразу рисуется образ мальчика из интеллигентной семьи коренных казанцев. Это так?

— Почти так, за исключением «коренных». Моя мама родом из Киева, папа из-под Гомеля, из Беларуси. После Победы пути моих родителей сошлись в Казани, где уже и я появился на свет.

По образованию мама была юристом, преподавала. Папа работал инженером. К музыке оба имели очень приблизительное отношение, хотя мама играла на вечеринках на рояле, могла что-то подобрать по слуху.

Меня отдали в музыкальную школу. Я учился из-под палки, но считался «подающим надежды», выступал на конкурсах. В пятом классе серьёзно увлёкся музыкой Бетховена и самостоятельно выучил восьмую «Патетическую» сонату. Принёс показать своему педагогу, Фаине Яковлевне Перельштейн, с которой у меня были замечательные отношения. Почему-то она оставила без внимания мой героический поступок. А я думаю, это был исторический шанс: если бы она взяла эту сонату в работу, поощрив моё рвение, то — кто знает — возможно, я и стал бы профессиональным классическим музыкантом. В седьмом классе Фаина Яковлевна начала готовить меня к поступлению в музыкальное училище и пригласила оттуда педагога Эру Абдулхаковну Сайфуллину, чтобы та со мной позанималась. Но было уже поздно, я решил, что в училище не пойду.

— О том, чтобы стать врачом, мыслей ещё не было?

— Никаких! Более того, долгое время я с отвращением думал о медицине, которая, как мне казалось, причиняет только боль. Учился я неважно. Ходил в 39-ю школу, которая совсем недавно к тому времени стала «английской». Усердием не блистал. В летние каникулы перед десятым классом познакомился с одним человеком, который окончил третий курс медицинского института. Именно он сказал мне: «Вроде ты неглупый парень, сколько можно быть раздолбаем? Пора думать о будущем. Поступай в медицинский, хорошая профессия — всегда нужная. Иди на педфак, там одни девочки, так что пройдёшь».

В начале десятого класса я сильно заболел. Родители в это время были на юге. Вернувшись, она застала меня дома с больным горлом, высокой температурой. Позвали из соседнего подъезда знакомого врача, который быстро поставил диагноз — фолликулярная ангина. То, как он говорил, произвело на меня сильное впечатление. Я понял, что быть врачом — это интересно и благородно. Нужно уметь проявлять интеллект, способности к анализу, умение общаться с людьми. Я начал усиленно заниматься профильными предметами — химией, физикой, биологией.

— Какое место в жизни занимала тогда музыка?

— В те времена были распространены школьные ВИА. Я играл в одном из таких на клавишах, немного на гитаре. В сфере моих интересов была вся англосаксонская рок-музыка. Очень увлекался «Битлз».

На перекрёстке профессий

— Как вы увлеклись джазом?

— Однажды с нашим ВИА мы пошли устраиваться на работу в Клуб госторговли. В качестве художественного руководителя там работал пианист Ильдус Хайрутдинов. У него была комната, где стояли старый разбитый рояль, ударная установка, контрабас, собирались джазовые музыканты. Ильдус учился на музфаке пединститута. Однажды он сыграл при мне буквально два пассажа, и с того момента я заболел джазом: пошёл домой, перелопатил все пластинки и попал на пьеску под названием «Когда идёт дождь». На этикетке диска было написано: «Р. Паулс. Фо-но». Запись была примерно годов 60-х. Паулс играл в своё время джаз, выступал в рижских кабаках, был очень неплохого уровня джазовым пианистом. Рояль в той записи сопровождали щёточки барабанщика и контрабас. Пьеса шла минуты две. Я выучил её по слуху от ноты до ноты и принёс показать в клуб. Когда доиграл до конца, Ильдус сказал: «Чувак, ты должен заниматься, ты — талантливый». Это и стало моей путёвкой в жизнь, а «Когда идёт дождь» я до сих пор играю.

«Доктор Джаз». Из личного архива Владимира Штейнмана

— Даже после такого напутствия не возникло желания свернуть на профессиональную стезю музыканта?

— Нет. Я уже собирался в мединститут. Но продолжал играть. В институте собрал свою первую команду, мы выступали на конкурсе «Студенческая весна», играли «Take five» Пола Дезмонда.

— Учиться в медицинском наверняка непросто было?

— Главным для меня было получать стипендию, ради этих сорока рублей я и упирался. Учился на четвёрки.

— А как складывалась ваша карьера врача после окончания?

— После шестого курса из детской хирургии я перешёл в анестезиологию и реаниматологию. Тогда это была «элита» профессии. По распределению поехал в Набережные Челны, во время интернатуры около трёх лет работал в больнице скорой помощи с Евгением Самойловичем Марголиным. Это уникальный доктор и очень интересный человек, слепивший меня как врача. Он давал работать. Мы сами делали трахеотомию годовалым детям при фибринозном гнойном трахеобронхите, делали санационную трахеоскопию, занимались отравлениями, писали научные статьи, участвовали в первой Всесоюзной конференции реаниматологов, которая проходила в 1981 году в Москве. Марголин слепил меня и как личность. Некоторые его заветы о том, как вообще надо жить, помню до сих пор. Например: «Чем хуже ситуация, тем спокойнее надо быть».

— В Набережных Челнах произошло ваше становление как врача. Ощущали ли в это время отрыв от казанской джазовой жизни?

— Ещё до отъезда из Казани я уже играл с небольшой командой, в которой были профессиональные ребята. Мы пришли в студию только открывшегося Молодёжного центра и громко назвали её «Джаз-студия Молодёжного центра». В Челнах я тоже не прекращал заниматься. Даже умудрился взять напрокат пианино. Тащил его с седьмого этажа на пятый, причём из одного дома в другой. Лифта не было. Мне помогали мои же коллеги. Когда после интернатуры вернулся в Казань, то здесь в это время на базе КАИ организовался оркестр под управлением Анатолия Коваля. Я сразу к нему примкнул. Какое-то время у меня был небольшой ансамбль в Клубе Маяковского. Продолжилось всё в Молодёжном центре, начались фестивали — всероссийский, всесоюзный, в которых я уже регулярно участвовал.

— Наступили времена легендарных «Джазовых перекрёстков», какими они вам помнятся?

— Это были фестивали, организатором которых являлся Игорь Зисер, «отец-основатель» культового движения «ДБР» на базе КАИ. Расшифровывалась аббревиатура как «Джаз — Блюз — Рок». Мероприятия «ДБР» собирали полные залы. Потом клуб перекочевал в Молодёжный центр. Игорь как-то с горкомом комсомола завязался. Я помню, что уже в МЦ слушал его концерт-лекцию «Иисус Христос — суперзвезда». А потом он организовал джаз-фестиваль, на который начали приезжать звёзды российского джаза, прибалты, даже американцы с австралийцами. Во время фестивалей на экранах в фойе показывали американские джазовые концерты, на которых играли «первачи». Тогда ведь ещё ничего не было — ни видеокассет, ни Интернета, висел в полный рост «железный занавес». Закончилось всё в девяностые, вместе с финансированием. Потом фестиваль пытались возродить, но это были скорее уже разовые концерты.

Симха-джаз

— Девяностые годы связаны с появлением на казанской сцене и в вашей жизни ансамбля «Симха».

— По правде говоря, зарождался он задолго до того, ещё у нас дома, когда Лёня Сонц приходил к нам в гости со скрипкой. Моя родная сестра Элла и Лёнина жена Белла были ближайшими подругами, сидели за одной партой. Лёня с самого начала был для меня женихом Беллы, он был постарше на десять лет. Но у нас была общая компания. Все еврейские песенки мы начинали играть с ним вдвоём на наших семейных вечеринках, под нас танцевали до упаду. Потом Элла вышла замуж. Как говорил Лёня, это была первая еврейская свадьба в Казани. И я на ней поиграл. А в 1988 году Лёня однажды позвонил и сказал: «Всё, Вова, можно делать ансамбль».

Клезмерский ансамбль «Симха». Из архива ансамбля «Симха»

«Симха» создавалась на базе моего джазового трио: бас — Солодовников, барабаны — Эдик Нуруллин и я за роялем. Потом Лёня набрал уже огромное количество людей, это был целый концертно-театральный ансамбль. Мы дали первый концерт в мае 1989 года.

Лёня в каком-то смысле оттащил меня от джаза, хотя всячески стимулировал в качестве аранжировщика. Я писал эстрадно-джазовые обработки еврейских мелодий, ему это нравилось, и мы даже сыграли один концерт на «Джазовом перекрёстке» в 1990 году.

— Фольклорная еврейская музыка была вам так же интересна, как джаз?

— Не настолько. Я воспринимал эту деятельность больше как свой гражданский долг. Наши выступления находили большой отклик у публики, мы видели плачущих людей в зале, они вставали, когда слышали забытый родной язык, потому что мы были одним из первых ансамблей еврейской музыки в России.

Об энергии творчества

— Вы творческий человек, в то же время представитель профессии сугубо материальной…

— Очень хорошее сочетание…

— Обыватель наделяет работу реаниматолога едва ли не сакральными качествами. В представлении большинства реанимация — это очень часто «возвращение с того света».

— Нет, это не совсем так. Всё гораздо прозаичнее. «Возвращение с того света» — это лишь небольшой процент нашей работы, очень ненадёжный, кстати. Очень немногие, собравшись на тот свет, хотят вернуться обратно. Реаниматология — это профилактика и лечение критических состояний.

— Но вы верите в возможность чуда? Что не всё в нашей жизни мы можем объяснить разумом?

— Если говорить о Всевышнем, а не какой-то эзотерике, то я, безусловно, верю в то, что кто-то над нами всеми есть. Я не верю в теорию возникновения жизни из разряда молнии, которая смешала воду и углекислый газ, образовав угольную кислоту, а дальше всё живое. Кто-то это всё-таки создал.

— В своей профессии с чудом сталкивались?

— Я не очень люблю эту тему. Вот тут я как раз думаю, что мы должны быть материалистами. Но в той или иной степени, да, бывало — кажется, что человек обречён, а он выходит. И наоборот.

— Как, по-вашему, искусство может врачевать?

— До определённой степени. Это сублимация. Например, люди, несчастливые в личной жизни, часто реализуются в творчестве. Аналогично и среди потребителей искусства — оно способно наполнить жизнь радостью.

— Вас искусство спасало?

— Всю жизнь. Вы представляете, как живут люди, которые с утра до ночи работают в реанимации, ещё и по ночам? У них, как правило, совершенно особенный юмор, меняется психика. Мы мрачные люди. В своей профессии находимся в режиме stand by — экономим энергию. Если вы заметили, врачи обычно суховато и отстранённо отвечают на вопросы. Они вынуждены брать этот тон. И это не от цинизма, а из прагматизма, от не-любви к преувеличениям, пустым эмоциям. Режим stand by. Настоятельно рекомендую, кстати: экономьте энергию там, где её нужно экономить.

— Спасибо вам за откровенные ответы на вопросы!