«Женовачи» в Казани. Жить несмотря ни на что!

В рамках фестиваля «Европа — Россия — Азия» прошли гастроли московской «Студии театрального искусства» под руководством Сергея Женовача. На сцене Качаловского театра разыгрывалась классика драматургии — «Три сестры» и «Записные книжки» Антона Павловича Чехова, а также пьеса «Самоубийца» Николая Эрдмана. Постановки, выбранные для показа казанскому зрителю — нарочно или нет — сложились в удивительный триптих.

«Три сестры». Жить от слова «надо»

Зачином гастрольных выступлений СТИ стал спектакль «Три сестры». По традиции «женовачи» начали погружать публику в его атмосферу ещё до третьего звонка. В фойе театра был накрыт стол с самоваром, пирогами и зелёными яблоками, приглашавший собравшихся на именины младшей из сестёр Прозоровых Ирины, в день которых, как известно, начинается действие чеховской комедии.

Сама сцена встретила зрителей рядом белых стволов — декорацией художника Алексея Боровского, слегка отсылающий к левитановской «Берёзовой роще». Но если там, у Левитана, — свежесть, жизнь и перспектива, то здесь создавалось ощущение ритмичной статики. Словно время остановилось.

И вот перед зрителями по очереди появляются сёстры, звучит знакомое со школьной скамьи «Отец умер ровно год назад...». Казалось бы, что нового? Героини ведут диалог, стоя практически на авансцене, и первое, что бросается в глаза — молодость актрис, произносящих слова, за последние сто с лишним лет слегка покрывшиеся хрестоматийной пыльцой.

Молодость — это вообще одна из замечательных черт коллектива Студии под управлением Сергея Женовача, который недавно возглавил и художественное руководство МХТ имени Чехова. Однако своё детище — созданную почти полтора десятка лет назад студию — он не оставляет. В её составе выпускники его курса ГИТИСа разных лет, и дух студийности, помноженный на пиетет перед традицией репертуарного театра, рождает на сцене особое очарование неоклассики: с истиной — без назидания, добром — без гордыни, и красотой без навязчивого эталона.

Бытует в театральном искусстве понятие «прочтение», что подразумевает режиссёрскую интерпретацию первоисточника. В случае с Женовачом уместно говорить о процессе чтения. Неспешного, внимательного к слову автора и интонации героя. Режиссёр не берётся судить жизнь персонажей. Он, скорее, любит их и жалеет, ведь кому как не нам ясно, что, несмотря на их надежды, жизнь за прошедшие сто лет лучше, мягко говоря, не стала.

На протяжение всего первого акта комедии, если мы помним, не происходит ровным счётом ни-че-го: герои только задаются уже ставшими по факту риторическими вопросами, произносят идеалистические банальности, сожалеют о несбывшемся, страстно уповают на перемену участи («В Москву! В Москву!»), но при этом не совершают никаких поступков.

Невольно задаёшься вопросом: а для чего сегодня нам читать или смотреть Чехова? Да, сто с лишним лет назад Антон Павлович совершил своего рода открытие, выставив человечеству ряд беспощадных диагнозов. Но ведь многие рекомендации доктора и писателя, вроде того, что «надо жить», «человек должен трудиться», «дело надо делать», наконец, из того же «Дяди Вани», вложенные в уста его персонажей, звучат, как сегодня принято говорить, «неконгруэнтно» — то есть абсолютно не совпадают с действиями и поступками тех, кто эти слова произносит. Так верил ли в них сам автор?

Итак, не происходит ничего. Только игра света, падающего на белые стволы берёз, рисует перемену времени суток. Шум именин доносится откуда-то из глубины сцены, оттуда же слышны звуки военного оркестра на плацу. А персонажи то плутают меж берёз, то бурно выясняют отношения, то ведут кокетливую игру, то «шлифуют» тоску высоким градусом. Типичная правильная «старшая сестра» Ольга (Мария Корытова) предсказуемо превращается в похоронившую себя в гимназии старую деву. Мария (Дарья Муреева), несчастная в браке с добропорядочным и до омерзения лояльным мужем, истерически жаждет новой любви. Ирина (Елизавета Кондакова), младшая, рвущаяся вначале работать, столь же быстро разочаровывается в службе (как же перекликаются её слова о бессмысленности рутинного труда с излияниями в сети современного офисного планктона). Вершинин (Дмитрий Липинский), вещающий о прекрасном будущем, убегает от собственного катастрофического настоящего в рощу к сёстрам, где прячется в общие с ними воспоминания о добрых временах полковника Прозорова.

Мужской ансамбль героев дополняют портреты несимпатичного в безволии Андрея (Даниил Обухов) — так почему-то и ждёшь, когда он, носящий и зимой и летом валенки, появится среди стволов, чтобы собирать берёзовый сок; деградировавшего и спившегося доктора Чебутыкина (Сергей Качанов), переполненного по-русски байронической дурью негодяя Солёного (Александр Медведев). Словом — «ба, знакомые всё лица!» И вот, казалось бы, единственный достойный персонаж, барон Тузенбах (Никита Исаченков), и тот — убит на дуэли накануне женитьбы с Ириной. Его смерть каким-то образом уравнивает всех героев, одинаково равнодушных в этой ситуации. Ведь что доктор, что Ирина,— оба догадывались об исходе трагической дуэли, однако же никто из них не остановил барона. Да и сам он шёл на гибель вполне сознательно, зная прекрасно, что нелюбим.

Второй акт несёт, наконец, и перемену декорации, и перемену участи обитателей прозоровского дома. В сцене прощания Маши и Вершинина, которого буквально отрывают от вцепившейся в него намертво женщины, отъезжает, скрывается навсегда берёзовая роща и появляется пространство усадьбы с чемоданами в сенях. Темноту прорезает свет окон, которые распахивает жена Андрея Наташа (Екатерина Копылова), новая хозяйка дома, год за годом выживающая старый мир из стен дома сестёр. И вот, кстати, так ли она отвратительна, как принято её трактовать? Ведь, в отличие от остальных героев, она-то чётко представляет себе, чего хочет. Ясное дело — вырубить аллею и посадить цветы, чтобы был запах для Бобика и Софочки... И уже соскальзываешь в соблазн попытки оправдать женщину, пока не слышишь её психопатический ор на собственных детей за сценой, который восстанавливает «статус кво» отталкивающей «яжматери» и мещанки.

Раскрыты окна. Льётся через них свет. Прежняя жизнь удаляется вместе со звуками гарнизонного оркестра. Но надо жить. Хотя бы от слова «надо».

«Записные книжки». В саду мерлехлюндии

Так для чего же сегодня читать нам Чехова? Ведь диагнозы не утешают, а рецепта исцеления нет?

Женовач же убеждён, что читать его сегодня необходимо в любом возрасте. И обратился он к текстам «Записных книжек», которые считает концентратом чеховской мысли, по той самой причине, что мало кто знаком и вряд ли обратится сегодня самостоятельно к этой части наследия писателя.

Постановка на основе черновиков, записок и отрывков Антона Павловича — своего рода проникновение в его творческую лабораторию. «Женовачи» рассказывают, что, работая все вместе над текстом для спектакля, они обращались к неотредактированным оригиналам «Книжек», изучая их подлинники с каждой ремаркой и пометкой на полях. Прежде чем соединиться в единую линию, цитаты писателя тщательно отбирались, пробовались «на вкус». Как итог появился фееричный полилог персонажей, которые говорят о любви, изменах, здоровье, семейных неурядицах; сплетничают о женщинах и спорят до хрипоты об искусстве, рассуждают о смысле жизни и судьбах России, ну и, конечно, пьют и совершенно гедонистически закусывают.

Несмотря на жанр «мерлехлюндии» — что в чеховских текстах обозначает уныние и меланхолию, происходящее на сцене потребляется легко, как пузырящийся яблочный сидр в жаркий день. Входя в зал, зритель сразу попадает на дачное застолье. Декорация спектакля выглядит, как выстроенная во всю ширину сцены веранда с полотняными занавесками. Белоснежные скатерти, венские стулья, фарфор и водка в графинчиках, звуки столовых приборов. Детали усадебной жизни переданы с любованием и смакованием вкусов, звуков и запахов того ушедшего мира и всей нежной страстью фанатичного коллекционера антиквариата.

Действие начинается юбилейными чествованиями артиста Тигрова (Даниил Обухов) и плавно перетекает в поминки. Но это вовсе и неважно! Главное то, что произносят герои. А в их монологах и диалогах внимательный зритель узнает наброски «Трёх сестер» и «Чайки», «Анны на шее», «Крыжовника» и «Архирея». Женовач собрал за одним столом узнаваемые чеховские типажи: среди них и с достоинством резонёрствующая Вумная дама (Татьяна Галицкая), и напивающаяся, что называется, «в стельку» дама Эмансипированная (Мария Корытова), и комичная Дама-драма (Анастасия Имамова) — из тех эмоциональных и шумных женщин, что любят требовать мущщин и шампанского. Мужскую компанию составляют Колежский асессор (Вячеслав Евлантьев), Критик (Дмитрий Липинский), Художник (Андрей Назимов), ну и Доктор, разумеется (Никита Исаченков),— как же без него. По законам традиционного застольного спора «лучших умов», пар его, естественно уходит в свисток, и все отправятся кушать мороженое в антракте. Там же прозвучит романс о хризантемах, но не о тех, которые отцвели, а напротив — «опять зацветут»…

После антракта пустая веранда встречает сыростью проходящего дождя, кинематографично падают на перила капли, на столе яблоки. Угадывается август. Вот уж действительно где «мерлехлюндия». И витают в воздухе те же знакомые до оскомины размышления и идеи о смысле человеческого бытия.

Ответ приходит, как и положено, оттуда — сверху. С крыши веранды чтец в белой длинной рубашке (Игорь Лизенгевич) декламирует рассказ «Студент». Об учащемся духовной академии, неожиданно для себя открывшем вековую взаимосвязь событий, описанных в Евангелии, с событиями ночи, когда в холод он возвращался в родную деревню. Открывший и понявший эту непрерывность общечеловеческой жизни, на линии которой отдельная человеческая жизнь — всего лишь мгновение. Но мгновение, остро нужное для чего-то большего, чего быть может не дано постичь за короткий чело-век.

«Самоубийца». Присудить к жизни

Атмосфера чеховских постановок «женовачей» наполнена магией старинной фотографии-сепии. Герои вроде бы и близки нам, однако затушёванность картинки придаёт настроение навсегда отчалившей с последним пароходом жизни.

Традиционный пролог в фойе к спектаклю по пьесе Николая Эрдмана «Самоубийца» встречает уже знакомым столом. Но вместо барских пирогов на нём батон, сливочное масло и ливерная колбаса. К слову, театралы знают, что перед спектаклем «Москва-Петушки» по Веничке Ерофееву публику угощают рюмкой водки и шпротиной прямо из консервной банки.

Декорации к «Самоубийце» не менее атмосферны — два яруса разномастных дверей с облупившейся многослойной масляной краской. Среди них разные попадаются — простые и породистые. Одна, довольно изящная, выдрана словно с дачной веранды, но прозрачное стекло замазано белым. Персонажи обитают в комнатах-клетушках, из-за открывающихся дверей бьёт ядовитый жёлтый свет голых лампочек. Антуражу восторжествовавшего люмпена периодически аккомпанирует шум спускаемой в коммунальном клозете воды.

Гениальная пьеса Эрдмана с самоубийственной судьбой — что вовсе не удивительно — была написана в 1928 году и запрещена к постановке практически на протяжении всего советского периода (впервые к ней 1982 году обратился Валентин Плучек). Это вполне понятно — ведь многие вещи, которые озвучил в ней автор, являются даже не сатирой, а прямым выступлением против системы, в которой оказался после революции чеховский «маленький человек».

Маленькая трагедия начинается с бытовой семейной неурядицы из-за ливерной колбасы. Ничтожный повод заставляет героя Семёна Семёновича Подсекальникова, образ которого блестяще воплотил Владислав Евлантьев, задуматься о самоубийстве, вокруг чего и разворачивается целый фарс. Как выяснилось, этот акт выгоден очень многим: его призывают погибнуть за русскую интеллигенцию, стать «жертвой» безнадёжной любви, пасть во имя искусства, пострадать «за веру». Словом, «спекульнуть» на кончине героя готовы представители самых разных социальных слоёв. Наиболее показателен в этом смысле интеллигент Аристарх Доминикович Гранд-Скубик (Григорий Служитель). Здоровый детина, кровь с молоком, породистый — видно, что из «бывших», говорит он сплошь лозунгами, несёт пафосную и бестолковую демагогию, не забывая при этом учесть и собственный интерес. Чего стоят только следующие его реплики: «В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мёртвый. Я пришёл к вам, как к мёртвому, гражданин Подсекальников. Я пришёл к вам от имени русской интеллигенции», или же: «Помните, что интеллигенция соль нации и, если её не станет, вам нечем будет посолить кашу, которую вы заварили»,— это уже обращение к общественности в сочинённой им для Подсекальникова предсмертной записке.

Линию разоблачения пресловутой «прослойки» развивает герой из писательского цеха, Виктор Викторович (Александр Прошин). Женщины же хотят использовать смерть Подсекальникова, дабы возбудить ревность предмета своей страсти, рокового красавца Олега Леонидовича. Самоубийство героя становится товаром, которым торгует предприимчивый — смесь Чичикова и Остапа Бендера — сосед по коммуналке Калабушкин (Алексей Вертков).

Незадачливый и наивный Подсекальников вначале польщён таким вниманием, ведь на миру, как известно, и смерть красна. Однако по мере приближения рокового часа всё больше он задумывается о том, что же будет потом. Монолог о границе между мгновениями до и после, между «тик и так», или же «пиф и паф» — звучит своеобразным «to be, or not to be?» совсем не монарших кровей персонажа.

В тексте Эрдмана немало и других аллюзий. Автор словно издевается над хрестоматийными истинами, вкладывая в уста Калабушкина убийственно банальное «Гражданин Подсекальников. Жизнь прекрасна» (хотя позже он скажет, что присудить к жизни человека никто не может), или же «Вы не ду­майте. Вы работайте», «Что же сделаешь, всё-таки надо жить» (привет сёстрам Прозоровым!). Жену и тёщу героя он заставляет пошло и по-обывательски рассуждать о Боге. В общем, попирает все, какие только возможно, парадигмы, включая христианство и марксизм, что производит эффект контрастного душа. Комические реплики чередуются в пьесе с пронзительными сентенциями главного героя, которые он произносит в самых абсурдных обстоятельствах. Сидя в сортире с газетой, например, изрекает: «Международное положение… Какие это, в сущности, пустяки по сравнению с положением одного человека». А ведь как трудно с ним в этом не согласиться!

Манифестом Подсекальникова становится его финальный монолог —покаяние на собственных «похоронах» о том, что он хочет «как угодно, но жить», и о своём праве быть услышанным властью и системой: «я прошу вас от имени миллиона людей: дайте нам право на шёпот».

Сегодня, когда любой имеет возможность кричать и манифестировать на огромную аудиторию, пьеса Эрдмана — даже не крик. Это отчаянный шёпот о праве человека на жизнь. Пусть маленького, но человека. Не «физлица».

Фотографии предоставлены пресс-службой КРБДТ имени Качалова («Три сестры» и «Самоубийца»), а также пресс-службой «Студии театрального искусства» («Записные книжки»)