Казанские дома, как дачи, из которых «виды — прелестные»

Приходит июнь, и мы начинаем страдать в душном «каменном мешке» мегаполиса, мечтая о даче, где найдём спасение от жары и тополиного пуха. А как было раньше? Где отдыхали казанцы в начале прошлого века? Как проводили знойные летние дни?..

Летом губернская Казань превращалась в большую деревню. Всё зарастало и укрывалось зеленью. Репьи цеплялись за волосы, отбирая платки и картузы. Крапива жалила за ноги, её скашивал саблей городовой. Орлы свивали гнездо на Богоявленской колокольне и таскали птенцам котят. Козы забредали в городские сады. Стреножные лошади объедали клумбы, кусая прохожих. На заборах пели петухи, в сараях слышалось сытое похрюкивание. Горожане сажали на задних дворах редиску, огурцы и лучок, а вечером улицы окутывал вкусный самоварный дымок.

Купеческие дома огораживались от улицы палисадниками, похожими на корзины с цветами. Окна спальни смотрели в запущенный сад. Сирень в мае душила! Бывало, бредёт ночью подгулявший человек по переулку, а сирень его останавливает. Благоуханная, лезет целоваться. По ночам в окошко стучится, девушкам спать не даёт.

Утром город свежел, обдуваемый влажным бризом с Волги. Это вам не пыльная суматошная Москва или Петербург с сырыми дворами-колодцами, куда не проникали отражённые в чердачных окнах лучи. Воздух там — тяжёлый, тянет болотцем, оттого у столичных жителей бескровные лица. Вот уж, кто мечтал о дачах!

Казанцы с апреля ходили как мулаты. Речь, конечно, о простом народе. Аристократия боялась солнца, как сугроб огня, берегла белоснежность кожи с помощью ажурных зонтов или шляпок с широкими полями. Простолюдины за это дразнили их «бледными поганками».

Стоило какому-нибудь отпрыску знатного рода закатать рукава и покрыться золотистым загаром, как тётушки тут же его одёргивали: «Вы что, Митя, мужлан? Вы, наверное, пахали в поле или косили траву?» Дмитрий падал в шезлонг, открывал скучную книжку, одним глазом косясь на то, как дети сапожника с визгами обливаются колодезной водой. Пожалуй, в этот час он был самым несчастным князем на свете!

В мае, как только подсохнут дороги, помещики из зимних квартир перебирались в загородные усадьбы, а богатые казанцы, копируя питерцев или москвичей, снимали на лето просторные дачи у воды, где прятались в тени яблонь и дуль. Но господа даже на даче не могли позволить себе развязать на шее змею галстука, расстегнуть панцирь жилетки, сбросить туфли или ботинки и пройтись по росной траве. Некоторые важные особы и в тридцатиградусную жару не забывали про лёгкое пальто, шляпу и перчатки. Барышни изнывали в глухих платьях до пят с кружевным воротником до подбородка. Для купания выписывались из столичных магазинов специальные костюмы. На ретро-открытках видно, что перед революцией модным был фасон «тельняшка». В заливе на сваях устанавливались дощатые кабинки-купальни, где можно было переодеться и по ступенькам сойти в воду. К ним с берега вели мостки.

Популярными дачными местами у казанской публики были посёлки вверх по Волге, которые ­соединяла железная дорога: Красная Горка (Юдино), Займище, Лаврентьево (Обсерватория), Васильево. Обживали земли по берегам озера Кабан: самыми престижными были участки рядом с Архиерейской дачей, а самыми недорогими у ресторана «Аркадия» — там музыка до утра и много пьяных — куда добирались на колёсном пароходике. На всё лето можно было снять приличное «шале» примерно за сто рублей (для сравнения: двести отборных яиц на рынке стоили пять николаевских рублей, а месячное жалование у гувернантки — 35-40 рублей).

Уединиться в дачных посёлках не получалось. Шумные компании с гитарами, внезапные гости, орава детей, а тут ещё соседка с граммофоном, труба которого направлена прямо к вам в окно. Игорь Северянин в «Поэзе раздражения» сетовал:

Здесь сад на улицу, здесь многодачие,

Здесь домик к домику рабом прижат.

Соседка мучает меня Боккачио,

— О, вальс Боккачио сто раз подряд!..

На пикники отправлялись в Зелёный Бор, Боровое Матюшино, на Лебяжье. Некоторые предпринимали вылазки подальше — в комариное царство к марийцам, на озеро Яльчик или Глубокое.

Летом человек становился другим. Более романтичным, легкомысленным. Вылезали из своих «берлог» и млели от короткого, как жизнь, лета. Полевые цветы и травы дурманили, хотелось всё изменить — встать с рассветом и махнуть за горизонт налегке.

В рассказе «Живой товар» Чехов восклицает:

«Как счастливы те, которые, сняв свои тяжёлые вицмундиры, могут сесть в коляску и полететь в поле, где кричат перепёла и пахнет молодым сеном!»

Разве мы изменились с тех пор? Раскалённым летом даже любимая работа, как каторга, от которой хочется сбежать на волю с героем рассказа (а лучше, конечно, с героиней):

«Вместе с коляской перед ним пролетели все его заветные мечты, которыми он любил угощать себя в продолжение всего своего чиновничьего житья-бытья, сидя в губернском правлении или в своём тщедушном кабинетике… Река, глубокая, с рыбой, широкий сад с узенькими аллеями, фонтанчиками, тенями, цветами, беседками, роскошная дача с террасами и башней, с Эоловой арфой и серебряными колокольчиками…»

Но у некоторых казанцев и дома в черте города были как роскошные дачи. На улице Хади Атласи сохранился особняк архитектора Карла Людвиговича Мюфке: с витражами на окнах, с ледником во дворе, с большим балконом для самоварного чаепития, который был специально направлен в сторону заката; с курительным балкончиком на одну персону и садом, где плодоносили яблони и вишни. Имелась также теплица. Раньше перед домом шумел сосновый бор и серебрилось озерцо. Сегодня осталась лишь одна старая сосна…

Домов, которые больше напоминали загородные усадьбы, в Казани было много. Вот, например, объявление о продаже недвижимости на Фёдоровском бугре рядом с монастырём (на этом месте теперь разбит Фуксовский сад): «Дом со многими комнатами и чердаком, фруктовым садом, колодцем, людской избой, погребами и амбарами. Виды из него прелестные».

А что же летом делали казанцы из тех, что победнее? Им, свободным от каких-либо условностей, принадлежал весь этот необъятный мир с золотым солнцем, бликующим в волнах Волги, где они плескались нагишом, где ловили раков и удили рыбу — не сопливых ершей, а носатую стерлядь с бронзовыми латами по хребту. Потом на берегу разжигали костерок и варили золотистую уху. Из мятого ведра торчали хвосты, в чёрное небо стреляли угольки. Пламя освещало довольные рожи, изо рта струился самосадный дымок.

У костра травили байки, пересказывали случай с новыми подробностями, как у Верхнего Услона огромный осётр утащил на переправе лошадь с подводой. А на ней сидела баба с узелком, а в нём были денежки от продажи коровы. А муж опосля убивался. В местном трактире три ночи слёзы лил, и всё кричал: «У-узелок, у-узелок!» Потом осетра того изловили и в брюхе нашли последний привет от жены — костяные пуговички от кофты, да погнутый алтын. Вдовцу также три пуда осетра досталось вместе с усатой головой. Он всю зиму его уплетал и при этом бурчал: «Жена моя была не сахар. Горчит мясо-то!»

Волга или Казанка — под боком. А ещё целых три озера Кабан! Где ещё найдёшь столько воды? Разве что в Венеции, но там, в канале, говорят, ничего кроме старых башмаков не ловится. К тому же, под носом Русская Швейцария, а за ней — Немецкая с малиной, вишней и яблонями по склону, которые от немецких колонистов остались. Родники журчат в черте города. Лес непролазный шумит. Чем не подрайская землица?

По воскресным дням холмы вдоль Казанки (это место теперь находится за железнодорожной станцией «Новаторов») облюбовывали компании. Скатерти-самобранки заставлялись корзинами с пирожками, бутылками с квасом, наливками и самогоном. Приносили самовары. Шашлыки не жарили, готовили похлёбку на костре из принесённой мясной косточки. Кушали полулёжа, как патриции. Любовались, как вскипает багряная река на закате. Сны вспоминали, а когда становилось скучно, брали гармонь. И тогда песня лилась по расчёсанным ветрами травам, по тёплому воздуху, настоянному на вечерних цветах…

Вдоль да по речке,

вдоль да по Казанке

Серый селезень плывёт…

Фото Аделя Хаирова