Не отступилась от лица

Журнал "Казань", № 5-6, 2013

Мы жили на параллельных улицах: я - на Касаткина, Соня - на Тельмана. Когда мы учились, были раздельные классы - мальчиков и девочек. Школа наша стояла на том месте, где сейчас находится бывший «Мемориал» - это знаменитое закованное в асфальт бездарнейшее строение. Когда я пошла в первый класс, школу только открыли. А с Соней мы попали в один класс в пятом и сразу подружились. Тихая, скромная, глубокая, очень деловая, обаятельная, умненькая, с двумя тонюсенькими косичками, Соня очень привлекла меня. В классе она как‑то сразу обрела свой статус, её уважали, но почему-то с другими она не сходилась, только со мной.

Училась Соня очень хорошо. У неё были сплошные «пятёрки», никогда ни одной «четвёрки» - даже скучно становилось. Но для неё это не было целью. Просто она всё умела делать хорошо.

Учёба ей давалась легко. Она уже тогда безусловно была развитее нас, одноклассников. Вот, например, у нас был совершенно дивный преподаватель литературы Феодосий Константинович Новиков. Мы просто наслаждались его уроками. И Соня, когда поступила в училище, даже немножечко завидовала нам, оставшимся в школе. Больше она не видала хороших педагогов по литературе. Как-то Феодосий Константинович, желая познакомить нас с формой, стал разбирать стихотворение Пушкина «Эхо» и задал простой вопрос: «А почему стихотворение такое коротенькое?» Все опешили. Вроде бы всё ясно, а сформулировать никто не мог. «Поднимите руку»,- сказал он. И кто, вы думаете, поднял? Конечно, Сонечка.

- Губайдуллина…

- Потому, что само эхо короткое.

- Садитесь, «пятерка».

В литературе мы где-то столкнулись в интересах. Когда стали повзрослее, Соня говорила, что ей нравится Шварц. Однако её больше занимала лирическая, романтическая тема. Ей очень нравилась «Бегущая по волнам» Грина, и она давно хотела написать одноимённый балет, что и сделала. Кстати, первая её симфоническая миниатюра «Фацелия» - по Пришвину. Кажется, есть её запись на радио. Правда, послушать её мне не удалось. Так часто бывало. По телевидению однажды транслировался концерт, где исполнялось её сочинение. Она мне позвонила: «Посмотри!» А её произведение «обрезали». Это было уже после консерватории, даже после «Маугли». Когда Соня жила в Москве, её особенно привлекала европейская литература, в частности, Герман Гессе.

Так как мы дружили, естественно, что Соня попала ко мне в дом, а я - к ней, хотя надо отметить, что времени на безделье у неё никогда не было. Их семья сразу притягивала добротой и простотой. У меня рано умерла мама, и в семье Сони относились ко мне с особенным теплом. Федосия Фёдоровна мне очень помогла. В семье было три девочки. Старшая, Вера, имела на всех влияние. Когда мы познакомились, она оканчивала школу и выбирала себе институт. Поступила в медицинский, и в доме сразу появился череп. А я такая мистичка! Очень он меня пугал. Соня однажды тоже сказала, что как-то, оставшись с ним наедине, поняла: ей что-то мешает. Череп вскоре убрали.

Жили Губайдуллины более чем скромно - была война, 1944-45 годы. Дома у них стоял рояль, но занимались и Ида, и Соня в музыкальной школе. Вставали в шесть утра, им давали классы.

Сонин папа - изумительнейший человек. Он мало говорил, но всегда смотрел на нас какими-то добрыми глазами, не мешал нам, слушал, и мы понимали, что ему приятно наше общество. Такой творческий был человек! Он в саду печь какую-то необыкновенную сложил сам, своими руками. Такая небольшая печурочка, и достаточно было всего одного прутика, чтобы её растопить. Там трубы были так сконструированы, что при всей своей компактности эта печка давала очень много тепла. Я помню, как мы прибегали все промёрзшие и грелись, а Асгат Масгудович этим очень гордился.

Когда Соня поступила в училище, мы продолжали общаться, хотя свободного времени у неё стало ещё меньше. Она вся ушла в учёбу, а я оставалась в школе. И вот что интересно! Я хотела быть артисткой. Это давно стало всем ясно и заметно. А вот Соня долго таилась, и было неизвестно, что она может и хочет писать. Когда она уже кончала училище, у неё были поиски педагогов. Прежде всего, надо сказать, что её очень любил Назиб Гаязович Жиганов. Очень! И родители это знали, они общались и очень уважали друг друга. Соня занималась с Георгием Михайловичем Коганом (он приезжал временами из Москвы), но уже в это время, видимо, в ней довольно отчётливо проклюнулся композиторский дух, и она занималась здесь с Альбертом Семёновичем Леманом. А потом её направили в Москву именно на факультет композиции.

Как пианистке, на мой взгляд, ей особенно удавались произведения драматического склада. Взять хотя бы «Аппассионату», которую она очень успешно играла в консерватории. Я хорошо её помню. Соня играла «Аппассионату» темпераментно, страстно, хотя внешне она всегда выглядела очень сдержанно, была очень лиричная, нежная и женственная. У неё был прелестный, тонкий голосок. Когда в Казань приехал Генрих Густавович Нейгауз и тоже играл «Аппассионату», меня поразил Финал. Я не музыкант, и мне трудно это объяснить словами, но, на мой взгляд, он играл очень темпераментно и как будто «рвано» - с такой страстью. И тот же разлёт темперамента чувствовался в игре Сони. Настолько эти «всплески» были яркими, что, казалось, ей было мало фортепиано. Так оно и получилось. Ведь она тяготеет именно к крупной форме, к сочинениям для оркестра и хора, а для фортепиано пишет очень мало.

Я посещала все концерты Сони вместе с её мамой, пока она училась в Казани. Идочка тоже выступала, но у неё был свой «мир». А Вера не была так пристрастна к музыке.

Когда я поехала учиться в Щепкинское училище, а Соня при­ехала в Москву, она у меня ночевала. И утром в общежитии училища зазвучала «Баллада» Шопена. Это было очень необычно, все оторвались от своих дел и слушали. И долго помнили потом.

В Москве Соня сначала жила на Кутузовском проспекте, у неё была там комнатка. А потом поселилась в «композиторском» доме на Большой Черкизовской. В это время Соня «промышляла прикладной музыкой», как она выражалась. «Маугли», конечно, все знают. И какая прекрасная музыка! Очень зримая, образная. И она, действительно, не авангардистская (Соне не нравится, ко­гда её называют «авангардисткой»). Это свой, совершенно новый язык.

Её всегда увлекало всё самое свежее и передовое. Она это сразу «схватывала». В Москве был какой-то экспериментальный музыкальный центр. Соня посещала его, ходила туда работать. Дома у неё были всевозможные колокольчики, барабанчики, прекрасная библиотека, редкие, интересные партитуры. Когда я жила в Польше, она просила меня прислать ей партитуру Пендерецкого, Шёнберга, Веберна.

Кстати, Соня в то время усиленно занималась немецким и уже свободно на нём говорила (позднее она выучила и английский). Я как-то заметила у неё на столе книги на немецком языке, страшно удивилась:

- Соня, ты немецким занимаешься?

- Да, конечно.

- И у тебя есть на это время?

- Ну, мне же это нужно. Я хочу читать подлин­ники.

У Сони никогда не хватало времени, она всегда была сосредоточена в себе, и отдаваться на «растерзание» светской жизни у неё не было возможности. Такую «роскошь» она себе позволить не могла. Она мне рассказывала о случае на фестивале в Польше, с которой её многое связывает. Соня должна была готовиться к концерту (то ли партитуру ей нужно было просмотреть, то ли ещё что-то сделать), а друзья её звали с собой. Она и рада была бы пойти, но не могла, и объяснить, почему отказывалась, тоже не могла.

Многие, не понимая этого, считали её высокомерной. И, действительно, это можно счесть за высокомерие, что к ней нисколько не относится. Она просто всегда занятой внутри себя делом человек, сосредоточенный в своих мыслях.

Известно, что её исполняли за границей и не играли здесь. И саму её не выпускали туда. «Неугодность» её в нашей стране объясняется очень просто - консерватизмом. Хренников, в частности, сыграл здесь свою роль, хотя я ничего плохого о нём сказать не хочу. Тихон Николаевич - чудесный человек, много сделал для композиторов (хотя бы удержал их живыми! Вот за это ему большое спасибо!). А то, что не выпускал их за границу, не он виноват - диктовали условия. Другое дело, что к нему соответственно относились. Ну, а во-вторых, конечно, в большей степени круг её общения повлиял на то, что её не исполняли. Только когда нам стукнуло по пятьдесят, она начала ездить по миру и объехала его уже не по одному разу.

У Сони была необыкновенная интуиция. Вроде бы назовёт своими именами обыкновенные человеческие вещи, но скажет это так и в такое время, что потом, когда сбывается, остаётся только удивляться. Я думаю, мне надо было уже тогда лучше к ней прислушиваться. Теперь очень сожалею, что не всегда это делала. Но «мы были молоды тогда…», как в опере поётся, я иногда отступала и здорово потом проигрывала.

В одной из казанских газетных статей появилась фраза о том, что «моя жизнь в Казани была серой и скучной», якобы цитируют слова Сони. Конечно, неправильно её цитируют. Во-первых, жизнь была очень наполнена работой, начинающимся, уже настоящим творчеством. С этой точки зрения, она никак не могла быть серой. Во-вторых, молодость, первая любовь, и даже замужество - что же тут «серого»? Да, здесь она не написала ещё ничего серьёзного, только начинала. Но Казань она нисколько не хотела бранить. Она любит Казань. Это её родина, и Соня относится к ней, как и полагается - как к маме и папе. Правда, мы иногда и в родственниках видим какие-то недостатки, но, по‑своему, имеем на это право. А о том, что скучно… В Москве, конечно, другая жизнь: выставки, средоточие культуры, интеллигенции... Там она всегда жила в гуще событий, черпала для себя отовсюду информацию. Но, в любом случае, она имела в виду нечто совершенно другое.

Она никогда не жалела о том, что не продолжила карьеру пианистки. Пианизм был просто необходим ей как композитору. Он стал для неё своего рода «отправной точкой». У неё всегда был «прицел» дальше. Она «таилась», вынашивала это где-то в себе. А потом открылась. Одна из наших подруг (она перед Соней просто благоговела) сказала как-то словами Бориса Пастернака, что Соня «ни единой долькой не отступилась от лица». И я тоже об этом задумалась. Вот он, результат! Рядом с нами шёл по жизни неординарный человек, и, наконец-то, торжествует!