Серёжа, Сергей Павлович

Предупреждает, что краеведом себя не считает — всё, мол, ведать невозможно — скорее, исследователем некоторых аспектов местной истории. За сорок лет работы в институте «Казгражданпроект» он — сперва по долгу службы, а потом по пристрастию — изучил множество старинных карт, планов и прочих чрезвычайно интересных документов (некоторые из его картографических — и не только — изысканий были опубликованы на страницах нашего журнала). Нашёл множество разночтений в, казалось бы, авторитетных изданиях, подверг сомнению многие из них — и понял, что, залезая в какую-то тему, надо разбирать её с нуля, доверяя при этом только первоисточнику. Но сегодня мы говорим не столько о его краеведческой ипостаси (возвращаясь к первому абзацу: читайте книги Сергея Павловича, в них всё написано!), сколько о школе, работе и рок-музыке.

Глубокие корни

— Сергей Павлович, давайте начнём с истоков. Расскажите о Вашей семье. 

— Начало изучению родословной по линии мамы положил ещё двоюродный брат моего дедушки — американский профессор Борис Ижболдин. После революции он участвовал в издании русскоязычного журнала «Новúк», который выходил в США. Кроме экономических работ, написал книгу «Essays on Tatar History». Ещё до перевода на русский Вилем Мирзаяновым её машинопись мне подарил Марсель Ибрагимович (Ахметзянов — один из крупнейших татарских текстологов. — Ред.). В этой книге он исследовал род, и оказалось, что по материнской линии у нас есть связи с Тамерланом, Чингисханом, Гиреями, а мой предок Алчагир «Мусич» и папа Сююмбике Юсуф «Мусич» — родные братья «Оказовы».
Ближе к нашему времени: дедушка и мама были адвокатами. Дедушка — одним из первых в Советской Татарии. Мама сначала поступила в медицинский институт, была отличницей, но на третьем курсе началась практика — и она стала падать в обмороки. Деваться было некуда (улыбается) — пришлось переводиться на юридический факультет и продолжать дело отца…
По отцовской линии наши корни с Камы, из местечка Берсут Кзыл-Юлдузского района. Прадед был директором школы в Омарах, тогдашнем волостном центре района. С годами завёл в лесу пчельник, отмеченный даже на старых военных картах, как Костинский. Когда пришла советская власть, его хотели арестовать как кулака, но они с зятем сумели доказать, что не использовали наёмный труд, и от него отстали.
Прадеда и прабабку (она работала учительницей в селе Покровском) в округе уважали. И всё же в непростые времена к ним нагрянули и сказали: «Александр Андреич, мы тя уважаем, но крышу сымем». Их дом имел железную крышу, что тогда считалось признаком достатка…

Папа Павел и мама Лида с Серёжей. 1950

Ещё одна история связана с братьями бабушки — Аркадием и Николаем. Когда через Чистополь отступали белые, они забрали дядю Аркашу. Через неделю пришли красные — и забрали уже дядю Колю. С дядей Колей были не разлей вода, а вот дядю Аркашу я никогда не видел — он уехал в Харбин. После смерти Сталина ему разрешили вернуться, но поселиться можно было не ближе Урала. Он осел в Орске, и наши тайно ездили его навещать…
Так что вышло как в песне: «один в белых, другой — в красных…»
С моей фамилией монголо‑китайского звучания — Сан-а-чин (смеётся) всё ещё тёмный лес. Самое отдалённое, что раскопал — это деревню Саначино в Тверской губернии около города Старицы на карте 19 века.
Мой отец — Павел Алексеевич Саначин — был архитектором, тихим и скромным человеком, но крепким и талантливым. Прошёл войну, после демобилизации работал в Управлении по делам строительства и архитектуры при Совете Министров Татарской АССР. Десять лет был главным архитектором конторы «Татпроект». Одновременно с этим с 1958 по 1962 год был председателем правления Татарского отделения Союза архитекторов СССР. Позже возглавлял Государственный комитет республики по строительству. Он стал первым в ТАССР заслуженным архитектором России. Папа построил множество красивых домов.
Что касается меня, то учился в той же школе, что и вы (школа № 18. — Ред.). Я не был металлическим медалистом, хотя до пятого класса учился на отлично. Родители много работали, а дедушка с бабушкой жили далеко, на площади Свободы, присматривать за мной было некому. (Смеётся.)

Самый старший из первых

— А Вы где жили?

— В доме, который спроекти­ровал мой отец, по адресу Молотова, 57Б. Нашими соседями были ­семьи писателей Тази Гиззата и Кави Наджми, я дружил с их старшими внучками. Правда, давно уже не видимся… 
Меня, маленького Серёжу, отдали в школу с таким расчётом, чтобы не приходилось переходить трамвайную линию — на пересечении улиц Карла Маркса и Горького. Это была татарская школа имени Агамалы оглы, тогда она носила номер 18. Там был один русский класс для детей офицеров Суворовского училища. 

Ночная запись на телестудии в декорациях Моабитской тюрьмы спектакля о Джалиле. 1971

Я проучился в ней до четвёртого класса, а потом объявили, что наша школа будет преобразована в первую в республике спецанглийскую. 
У меня был любимый учитель — Константин Фёдорович Борисов, который вёл английский язык. А ещё он организовал английский хор, и я до сих пор помню песни из нашего репертуара. 
Помню его первый урок, как он пришёл к нам, поздоровался и, ткнув в меня пальцем, произнёс: «My name is Konstantin Fyodorovich, and what is your name?» У него было лицо, как у американского шпиона из кино, по крайней мере, мне так казалось.
Через некоторое время школа переехала в здание бывшего Епархиального училища на Комлева, 6, где располагается и по сей день.
У нас был двойной выпуск — два одиннадцатых и два десятых класса. Ныне я самый старший из первых учеников восемнадцатой школы, поскольку поступил в неё ещё в доанглийскую эпоху. 

В отделе генпланов «Казгражданпроекта» на Бутлерова, 56. 1973

— Что вам нравилось в школе, помимо уроков английского языка?

— Язык английский любил, но литературу!.. Это была мука штудировать толстенные «кирпичи» Теккерея, Голсуорси, Драйзера... 
А всегда любил математику. В восьмом классе рядом открылась специализированная школа № 131, и многие мои друзья перешли туда. У нас же математику вёл Алексей Михайлович Зенитов. Мне очень нравилось, как он преподавал. Я даже участвовал в олимпиадах — и занял как-то третье место. 
После школы готовился поступать на физфак — как и многие ребята моего времени. И вдруг в строительном институте открывают архитектурный факультет. Я развернулся на 90° и всё лето рисовал гипсовые головы под муштрой замечательного художника Рустема Кильдибекова.

— Отец поддержал Ваши стремления?

— Конечно. Помню, он даже поручал мне делать орнамент на Мактау тактасы, которая одно время стояла против здания обкома партии на площади Свободы.

Битлз, гитара, рок-н-ролл

— Какие ещё у Вас были увлечения?

— В старших классах началась «битломания». Мы «заболели» музыкой. Из спортзала тоже не вылезали. Популярны были баскетбол и настольный теннис. Были крепкие игроки: Вова Муравьёв, Вова Бобков, Гурик Автандилов… 
Мура потом стал первым в городе эндоскопистом (о легендарном докторе Владимире Муравьёве мы не раз рассказывали на страницах нашего журнала, например, в № 6, 2021. — Ред.). И у меня он нашёл язву 12-перстной и помог лечь в Шамовскую больницу, которая тогда специализировалась на таких случаях. 

— Что касается музыки: у Вас ведь была своя группа?

— Да, в конце 60-х в джазовой Казани появились бит-группы. Битникам, если ты не сидишь в ресторане, было непросто. Геморроем, как тогда говорили, были помещения и… барабаны. Если гитары ещё можно было купить за свои деньги, то барабанная установка —удовольствие дорогое. Поэтому группы привязывались к местам, где всё было.
На нашем архитектурном факультете учился Рашид Сабитов, который потом стал известным музыкантом. А тогда он с братом Ривкатом (Аркашей) взяли меня, битломана, в созданную ими группу при Институте органической и физической химии (ИОФХ). Между прочим, однажды потом он взял меня в Балтаси «на замену» (их басист болел) в агитбригаду молодого Ильгама Шакирова.
Со временем хорошие музыканты сели в кабаки. А музыкальная жизнь расцвела в вузах. Я ушёл в КГУ, где на биофаке была группа «Оптимисты». Позже мой товарищ, Серёжа Брюно, с которым наши отцы вместе учились, позвал меня в КАИ, в ансамбль «Менестрели». Мы были весьма популярными и там…

ПЛВЖ. (Красным — сохраняемые здания ценной среды.) 1999

— Вы играли на гитаре?

— На басу. У меня была первая в Казани фирменная бас-гитара. Папа привёз её из Германии. Он не очень поощрял моё увлечение, но тем не менее купил Серёже эту гитару, которую потом украли.

— Где?

— В санатории «Ливадия». Мы отыграли танцульки и оставили инструменты на складе, где её и спёрли...  Правда, расстраивался я недолго, потому что эта немецкая «Музима» была по-тогдашнему не модной. А в то время в Казани жил такой умелец, Саша Козлов, который делал самопальные гитары в форме скрипки — как у Пола Маккартни. Он и мне сделал «такой» Hofner.

— Как шло дальнейшее развитие Вашей музыкальной карьеры?

— Карьеры? Кря… В тот период музыкальных развлечений у молодёжи было немного. Дискотек ещё не существовало, танцевали летом в парках. Но стали очень популярными музыкальные фестивали в вузах. Мы в КАИ часто побеждали. С удовольствием играли в разных спортлагерях. А потом попали в опалу, и даже тамошний парторг сдал нас на «Дзержинку» за то, что пели на английском языке. Такие вот стандарты: Верди, Гуно — можно, а Роллингов и Зеппелинов — низя!
Вскоре стали устраиваться первые дискотеки и концерты в клубах и дворцах культуры. «Сюрприз» играл во Дворце 10-летия ТАССР, «Волжане» в Клубе Льнокомбината, «Серебряные гитары» в Клубе «Строитель», в Клубе «Медсантруд» играли Серёжа Рычков с ребятами. Мы же сели в Клуб им. Уриц­кого, который сейчас называется «Московский». Времена были кондовые. Народ ломился, и танцы заканчивались около полуночи. 

— Транспорт ночью ездил?!

— Да, дежурный, с пересадкой на «кольце». В общем, до хат добирались поздноватенько. Я брёл с электрогитарой, один, но время было тихое, спокойное, «дотяпляповское».

— А дальше?

— А дальше мы объединились с ребятами из разных групп и создали коллектив под названием «Критическая масса». В конце 60-х в Англии появились так называемые концептуальные альбомы, где отдельные композиции объединены общей темой. И мы впервые в Казани сочинили нечто такое под названием «Экспедиция на Землю». (Лет через пять в этом жанре «Зеркало» напишет свою «Северную легенду».) Записались ночью на телестудии. А выступили с ним всего один раз в КГУ.
Кстати, лет 20 назад была написана познавательная для истории книга «Антология казанского рока». Но, по сути, на ру­беже 60–70 годов это были не рок-группы, а вокально-инструментальные, с электрогитарами, ансамбли о «добрых молодцах и красных девицах». Реальных — то есть которые играли своё — рок-групп было всего несколько: университетский «Орфей», «Зеркало», ещё парочка. А из тяжёлых — «Сфинксы» да мы. Позже, во второй половине 70-х и особенно в 80-е, появились серьёзные группы вроде «Гуинплена», «Записок мёртвого человека», «Поролона». Но к тому времени я уже отошёл от музыки и полностью ушёл в градостроительную работу.

Градопроектировщик

— С чего она началась?

— После окончания КИСИ я попал в отдел генеральных планов при институте «Татгражданпроект». Тогда архитекторов‑объёмщиков, проектировавших здания, было много, а вот территориальным планированием почти никто не занимался. Наш отдел располагался в здании магазина «Фиалка», где сейчас отделение почты № 12. Я увлёкся работой, засиживался порой до одиннадцати вечера. Это потом, в 90-е, стало считаться, что, если ты задерживаешься, значит, плохо работаешь. А тогда это было в порядке вещей.
Да, ещё несколько слов о музыке: я забросил её ещё и потому, что, как тогда говорили, заторчал от нового прог- и арт-рока (King Crimson, Emerson, Lake & Palmer, Jethro Tull, Gentle Giant). Мои же соратники предпочитали рок‑н‑ролл, кантри, фолк. Конфликт предпочтений…

С. П. Саначин — главный архитектор проектов ЦРГП «Казгражданпроекта». 1985

— Но вернёмся к градостроительству.

— Да. По классификатору профессий я — градостроитель, а не архитектор, но это — слишком широкое понятие. Кто строит дома, улицы, коммуникации — все они тоже градостроители. Мне же ближе слово «градопроектировщик», хотя его нет в правовых документах. Ближе, потому что я занимался планировкой города.

— В чем конкретно заключалась Ваша работа?

— Как и в музыке (смеётся), она также многожанровая. Началась с проектирования спальных районов — жильё и сопутствующие ему учреждения по обслуживанию населения.
Это было самое начало 70-х, ко­гда эпоха хрущёвок только закончилась. Да, Никиту Сергеевича часто ругают, но он сделал большое дело — вывел людей из бараков и подвалов, дал им квартиры в скоростных и некрасивых среднеэтажках. Но тогда это был важный шаг. Я же застал уже следующее поколение жилья — так называемые «брежневки», девяти- и двенадцатиэтажные дома. Архитектура тех лет была всё так же скучной, строго регламентированной. Экономили на цементе, металле, бетоне, стекле… Архитекторам-объёмщикам, проектировавшим дома, было обидно — они просто привязывали типовые проекты к местности. Изредка появлялись уникальные объекты, но они редко реализовывались.

— Какие из таких проектов Вам запомнились?

— Например, Концертный зал филармонии, который спроектировал Мунир Агишев. Это был интересный проект, но его так и не построили — не было особой потребности, ни денег. Или Национальная библиотека, которую задумал Сайяр Айдаров. Её планировали построить на месте Банного озера. Необычная архитектура, но и она осталась на бумаге. Сейчас там стоит гостиница.

Проект детальной планировки района Горки-3. 1980

Проект парка на Оренбургском тракте. 1978

Конкурсный проект реконструкции Ленинского сада. 1980

— А что насчёт стеклянных зданий?

— Это была мода 60-х годов. В Америке архитектор Мис ван дер Роэ первым начал строить стеклянные снаружи здания, их даже называли «glass skin» (стеклянная кожа). У нас в Казани тоже появились такие аквариумы: Концертный зал консерватории на площади Свободы, магазин «Подарки» на Баумана, ДТК, Речной вокзал. Но в основном всё в городе сводилось к типовому проектированию. Уникальные здания были редкостью.
И в 1970-е архитекторам-объёмщикам было грустно — им почти ничего не разрешалось. Разве что поупражняться на ограждениях лоджии, пустить на фасадах решето орнамента или сделать пристрой. 
Вообще, наша архитектура, если говорить о мировом признании, котировалась лишь в некоторые периоды. Настоящим вкладом России в мировую архитектуру стали московское зодчество XVII века, конструктивизм и сталинский ампир. Прославились и стали объектами подражания в мире московские высотки. Ценилось и советское градостроительство. Архитекторы вроде Владимира Семёнова разработали принципы гуманного социального расселения: жильё, производство, образование, медицина, отдых. И это было наше достояние.

— Чем конкретно занимались Вы сами?

— Территориальной планировкой и застройкой. Мы разрабатывали микрорайоны, жилые массивы, ландшафтные объекты, генеральные и прочие планы Казани.
Конечно, это был безыскусный, но полезный период: люди быстро получали квартиры и сопутствующую обслугу. Однако со временем стало понятно, что сплошные хоть пяти-, хоть девятиэтажки — это скука. Мы, планировщики, начали искать способы разнообразить застройку. Стали выпрашивать разрешения на повышенную этажность. А тогда за каждым домом в девять и выше этажей ездили за разрешением аж в Госстрой РСФСР. И вот, точками появились двенадцати-, потом четырнадцатиэтажки. Но и это было скучно. 
А в начале 80-х молодые депутаты горсовета, многие из которых, к сожалению, уже ушли из жизни, организовали движение МЖК. Суть была в том, что молодёжь временно отрывалась от работы на заводах и строила жильё: один дом — государству, другой — себе. Власти согласились. Первый опыт был в Свердловске, мы ездили перенимать идеи. Меня привлекли к проекту, и я начал работать над ним.
Проект для того времени получился приличным, даже получил Малую золотую медаль в Токио, правда, она осела где-то в недрах Минстроя. В нём были интересные решения: фигурные жилые дома с перепадами этажей, внеуличная общественная жизнь с бульваром по центру, стадионом, памятниками, детским городком в булгарском манере. Всё это должно было стать частью большого комплекса со школами, спортивными объектами, клубами. Но реализовали его лишь процентов на 20 от задуманного и с обычным качеством строительства того времени. Хотя МЖК его жителям нравится, они живут общительно, проводят праздники… 
А вообще, нереализация или частичная реализация задуманного — привычный удел архитектора‑планировщика. Многие наши идеи даже в утверждённых (!) инстанциями проектах так и остаются на бумаге. Например, парк в центре района Азино-1, который мы проектировали с Фаридой Евсеевой, урезали вдвое, отдав часть под жильё. В районе Горки-3 жилые массивы почти реализовались, а спортивные объекты — нет. Что уж говорить об изъятии из проектов высотных акцентов или объектов так называемого — избирательного (уникального) обслуживания, особенно в районах, справедливо названных спальными.
В отличие от архитекторов‑объёмщиков архитекторы-планировщики — бойцы невидимого фронта. Их плоды жители не ощущают явственно. Но их работа каркасно важна. Настолько, что некоторые её аспекты любят перехватывать власти…

Сделанное и не

— О каких ещё нереализованных проектах Вы сожалеете?

— Например, большой парк на Оренбургском тракте. Мне он очень нравился. Там было интересное транспортное решение: улица Даурская эстакадой пересекала парк, проходила по шву между ВДНХ и Танковым училищем, затем через Кабан с мостом на противоположную сторону, соединяясь с улицей Учительской и Волжской гаванью. Всё это дополнялось ландшафтными решениями. Но и этот проект по ряду причин не был воплощён в жизнь, ещё задолго до посадки здесь метродепо.
А международный конкурс на благоустройство Волжской прибрежной территории, в котором участвовала моя группа? Проект был даже опубликован в авторитетном журнале «АСС Проект Волга» за 2009 год. Его отметили, но далее ничего не произошло.
Ещё пример. В 1980 году был объявлен конкурс на реконструкцию Ленинского садика. Я выиграл его и занялся реставрацией лестницы, которая ведёт из садика вверх. Восстановил эмблему НОТ и пролеткультовские надписи: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Маркс», «Ленин», «Научная организация труда». Раскрыл, как Парфенон, часовню-морг. А террасный скверик от Университетской – увы, не состоялся! 

В Сююмбекиной башне. 1995

— В каких ещё знаковых проектах Вы участвовали?

— Очень интересной работой, уже не на уровне микрорайонов, а в масштабе города, считаю концепцию градостроительного развития Казани, разработанную в 1995 году. Мы тогда подробно разбирали, куда и как должен развиваться город, как реорганизовать центр, какие новые тянуть магистрали, как соблюсти непрерывность зелёного каркаса города. В основе лежали гуманные принципы, которые, к сожалению, у нас до сих пор не прививаются. Например, один из ключевых — прекращение «офисной экспансии» в центр Казани. Почему все учреждения и конторы должны быть в центре? Я убеждён, что в нём должны быть только культурные и административные объекты республиканского и городского уровней, конечно, и жильё. А бесконечные офисы и службы — их место на периферии! Тогда и люди, живущие в спальных районах, смогут работать рядом с домом, и центр города будет менее загружен автотранспортом. 
В 2002 году организовали конкурс на право разработки генерального плана Казани. В нём участвовали специалисты из Петербурга и Москвы, но победу присудили мне. Тоже были интересные предложения на основе предварительного выяснения городских проблем, а не простого рисования композиций в заданных границах. Однако по «кулуарной» причине было решено, что руководить дальнейшей разработкой генплана города будет не мой «Казгражданпроект», а проигравший в конкурсе московский ЦНИИП градостроительства. И работа пошла по другому пути…
Кстати, насчёт конкурсов. В 1990 году в Казани впервые решили выбирать главного архитектора. Тогда же по всей стране подули демократические ветры, в том числе и у нас. И тогдашний главный архитектор города, с его авторитарным стилем, уже не устраивал депутатов Горсовета. На конкурс подали заявки трое человек. Каждый подготовил платформу, выступал перед депутатами, публиковался в газетах. Выборы выиграл я, но мэр города Камиль Исхаков наложил вето, аргументируя это отсутствием у меня административного опыта. Он был прав: я всегда был проектировщиком, сидел за кульманом, изучал мировой опыт, но управленцем не был. Так и остался проектировщиком…
Очень громоздкой и серьёзной была работа над Программой ликвидации ветхого жилья, в которой я делал архитектурно-планировочную часть (1999–2002). Наши официальные охранники наследия любят переводить от себя стрелки на эту ПЛВЖ из‑за массовой утраты ценной среды в начале нового тысячелетия. Но это ложь, и я документально, с показом утверждённых материалов этой программы доказываю обратное.
Ну и, пожалуй, самой запоминающейся работой для меня и актуальной для казанцев — хоть и весьма исковерканной — стала планировочная (зонинг) и параметральная часть Правил застройки и землепользования Казани в составе Градостроительного устава Казани в 1998 году. Это был новый для России вид градостроительной документации. Казань был вторым после Новгорода в России городом, в котором был внедрён этот юридический документ. Методическое руководство осуществляли московские и американские спецы — сотрудники упраздняемого сейчас в США Агентства по международному сотрудничеству. Не без гордости вспоминаю слова методистов: «Казань была выбрана потому, что в ней была незадолго до того выполнена работа, методически близкая к зонингу». А ею была «Стоимостная оценка земель г. Казани» (1997), планировочную часть которой разрабатывал я.

Архивы и первоисточники

— Когда Вы переключились на краеведение?

— Это не было переключением. Я всегда любил работать со старинными документами, книгами, картами. И так втянулся в изучение истории Казани. В 1980 году даже выиграл годовой конкурс, проводимый газетой «Вечерняя Ка­зань — «Знаете ли вы Казань?» Со временем стал обнаруживать множество нестыковок в, казалось бы, общеизвестных фактах. Понял, что изу­чения нужно начинать с нуля и непременно обращаться к первоисточникам.

— Перечислите, пожалуйста, названия Ваших книг — тех самых, с которыми нужно внимательно ознакомиться всем уважающим себя читателям нашего журнала. 

— Громко сказано!.. Их — немного. «Экскурс в архитектурную жизнь советской Казани», «Исследования по истории Казанского края, преимущественно Казани» в двух книгах, «Экспедиция сенатской Комиссии Александра Свечина в Казанское адмиралтейство 1763–1765 годов и ее последствия». Две первые уже переиздавались.

— Над чем Вы работаете сегодня?

— Над третьей книгой «Исследований…» В ней большую часть будет занимать очерк о моём отце, который я планировал ещё к его 100-летию, но что-то сдерживало. Потом я понял — что. Очерк с рабочим названием «Война и мир Павла Саначина» будет не только про архитектора, а о всём его жизненном пути, в котором годы фронта сыграли судьбоносную роль.

— А как же вышло так, что Вы, уроженец центра города, проживаете сегодня на Горках?

— Когда родители ушли из жизни, стало тяжело находиться в доме, где их не стало. Но не только.
Мне удобно на периферии. Здесь и есть, и доступно всё для повседневной жизни. Прямо под окнами — детский сад с большой и огороженной своей территорией. Я водил туда детей. А, например, на Большой Красной воспитательницы каждый день переводят детей через оживлённую улицу в чужой скверик с памятником Урманче. 
Здесь же, внутри микрорайонов, — школы, магазины, бульвары. Недалеко — большие парки и моллы, куда приезжают жители из центра за покупками, потому что тут они гораздо дешевле. Конечно, без ИКЕА и H&M стало тоскливее, но всё равно всего вдоволь. То есть жить в спальном районе комфортнее. А когда надо посетить что-то уникальное или подышать старой архитектурой, я просто еду в «город»…

— Спасибо за беседу! Будем рады вскоре вновь видеть Вас на страницах нашего журнала! 

Фотографии из архива Сергея САНАЧИНА