Утро творения

У меня в руках — толстая синяя тетрадка. Даже две тетрадки. Каждая заполнена от начала до конца — не очень понятным, но красивым и таким родным почерком. Почерком моего дедушки, писателя Абдурахмана Абсалямова. Те самые заметки, которые автор всенародно любимого романа о врачах «Белые цветы» вёл, находясь в больнице в качестве пациента, и которые после и послужили фактическим материалом для написания книги.

«До войны я не болел и не знал, что такое болезнь, — вспоминал он. — Первый раз в руки врачей попал на фронте, после ранения, и тогда же впервые почувствовал тягу к людям этой профессии. Эта симпатия оказалась, видимо, довольно сильной, и я в первом же своём романе попытался создать образ врача. Это был военврач Мунира в «Золотой звезде». Образ Муниры, хотя и недоработанный с точки зрения литературной, — один из моих любимых образов. Можно сказать, что это — родная сестра Гульшагиды. Когда писал роман «Газинур», снова попытался создать образ врача, — это была Катя Бушуева. Но, видимо, мою мечту о враче не удовлетворили эти два образа. В 1955 году я отправился в Агрыз, чтобы написать очерк о моём односельчанине и близком друге, известном хирурге Ахмете Айдарове, который работал в Агрызской железно­дорожной больнице. Довольно долгое время провёл у него в гостях, вместе с ним ходил в больницу, присутствовал на его операциях, проводил дни в разговорах с десятками больных. Но очерка так и не смог написать. После возвращения из Агрыза желание написать о врачах что‑нибудь более капитальное укрепилось. Но тогда я увлёкся «Огнём неугасимым», и этот «огонь» мне дорого обошёлся. Уже не нарочно, а совсем по-настоящему я заболел и попал в больницу. Там я почувствовал себя в «творческой командировке», — именно так я и написал в письме, отправленном из больницы в адрес IV съезда писателей Татарстана. Когда я покидал больницу, в кармане у меня лежала толстая тетрадь, полная больничных наблюдений и зарисовок. Через несколько лет сердце снова дало о себе знать. В результате — снова больничная койка и снова толстая тетрадь с заметками. Будущие герои отчётливее встали перед глазами. Когда я попал в больницу в третий раз, «Белые цветы» уже были написаны».

Дедушкин архив хранится в нашей семье очень бережно — здесь и синие тетради, и медицинские журналы с пометками писателя, и переписка с врачами, и те самые истории болезней из Агрызской железнодорожной больницы.

Тема медицины и её отражения в современной литературе много лет не даёт покоя и мне. Как ­рассказывать о наших замечательных врачах сегодня? Как показать их самоотверженный труд, не впадая в излишний пафос, не перегружая читателя профессиональной терминологией, но, в то же время, избегая легковесности?

Мне интересно, и я много разговариваю с врачами. Часто пишу о них, но как же хочется знать больше! Наконец, решаюсь. Прошу генерального директора ГАУЗ МКДЦ Рустема ХАЙРУЛЛИНА показать мне, как проходят высокотехнологичные операции — чтобы увидеть своими глазами, как это бывает на самом деле. Рустем Наилевич внимательно смотрит: «Не испугаешься?» Отвечаю: «Нет!» (хотя и совсем не представляю, что меня ждёт).

«Ну тогда — вперёд!..»

...И вот уже на мне халат, бахилы, шапочка, маска. Заведующий операционным отделением МКДЦ Альберт Михайлович БАЙТИМИРОВ показывает, как выглядят современные операционные. Космос! На экране монитора, висящего на стене в коридоре (почти как табло в аэропорту) — расписание операций. В день их делается порядка 17-18. Это операции на сердце, мозг, органы брюшной полости.

Вот-вот начнётся операция по удалению опухоли мозга у тридцатидевятилетнего пациента. Наркоз уже подействовал, молодой человек спокойно лежит, его лицо закрыто, мне видно только руку, свисающую неподвижно. Пытаюсь представить, какой он, этот одновременно и несчастный, и очень счастливый человек? Ведь ему и ужасно не повезло (кому хочется получить страшный диагноз!), и повезло, и очень — успели!, болезнь выявлена вовремя, пациент попал к отличным докторам, а, значит, в итоге-то всё будет хорошо. Во всяком случае, очень хочется в это верить...

Впрочем, это я рассуждаю эмоционально (и даже немножечко думаю о том, не упасть ли мне всё‑таки в обморок), а дело врачей — быть предельно точными, без всех этих отвлечённых материй.

Андрей Георгиевич Алексеев

Заведующий отделением нейрохирургии МКДЦ, к.м.н. Андрей Георгиевич АЛЕКСЕЕВ (а сегодня оперирует именно он) спрашивает у анестезиолога Алмаза Фоатовича: «Можно?» — и приступает к делу. Медсёстры Лейсан и Люция объясняют мне, что это ритуал, с которого и начинается запуск космического корабля.

Заворожённо смотрю на руки хирурга. Кажется, что в этот момент на всей Земле не происходит ничего другого. Вот оно, здесь, сейчас, в эти минуты — чудо творения, чудо спасения человеческой жизни. Слева от меня, на большой белой доске — рентгеновские снимки головы больного. Ещё до начала операции Андрей Георгиевич объяснил мне, что они означают, где спряталась та самая опухоль, от которой ему предстоит избавить пациента.

И вот — таинство. «Под моею рукой чьи-то жизни лежат, я им новая мать, я их снова рожаю. И в затылок мне дышит старик Гиппократ, и меня в отпуска всё село провожает...», — вспоминаются знаменитые строчки из песни Юрия Визбора, но впечатления — гораздо сильнее.

На расположенном на стене экране укрупнённо транслируется всё то, что видит хирург в голове пациента — и то, что он с ним делает. Оторвать взгляд невозможно (и кто здесь собирался падать в обморок? отвлекаться на такую ерунду нет ни желания, ни времени), смотришь — и понимаешь: вот оно, одно из сильнейших впечатлений не то что последнего времени, а, вполне может быть, что и всей жизни.

Вот человек, прогноз которого в других условиях, возможно, был бы далеко не столь оптимистичным: с опухолью мозга не шутят. А вот он здесь, и благодаря команде МКДЦ совсем скоро вернётся к полноценной жизни.

Вспоминаю любимый отрывок из Солженицына, тот момент, когда счастливый герой покидает, наконец, больницу, выходит в город и спешит осуществить мечту: увидеть цветущий урюк. Это утро он называет утром творения. Мне тоже кажется, что вот оно — утро творения. И я тоже — часть этого утра.

Тем временем операция подходит к концу. Всё хорошо, с опухолью покончено, осталось совсем чуть-чуть. От рук хирурга снова невозможно оторвать глаз...

... Когда уже всё позади, хочется выведать у Андрея Георгиевича сотню подробностей, важных и не очень. Сперва робею: задавать кажущиеся теперь легковесными вопросы до начала операции было гораздо проще. А теперь стоишь, ошеломлённая увиденным, и стесняешься что-либо сказать. Выражать восхищение вслух нелегко, а потому молчишь и не решаешься говорить. К счастью, Андрей Георгиевич сам приходит на помощь: разъясняет то, что ещё нужно знать о прошедшей операции, рассказывает, какой реабилитационный период ждёт пациента.

После предлагает подняться в отделение: познакомиться с другим выздоравливающим, неделю назад которому была проведена ещё более серьёзная операция. Опухоль гигантских размеров затронула жизненно важные артерии, оплела зрительный нерв... Развивалась долго и уже почти привела к необратимым последствиям в жизни 62-летнего жителя Нижнекамска, который стал жаловаться на серьёзные головные боли, забывать имена родных, происходящие события. В момент, когда стало ясно, что это — не банальная рассеянность или усталость, события принимали угрожающий масштаб.

Пытаюсь представить, какую ювелирную работу пришлось проделать, чтобы спасти этого пациента!.. А вот и он сам: уже идёт на поправку, прогуливается по коридору больницы, беседует с женой. Правда, вспомнил пока не всё: собственное имя знает, а вот назвать супругу тяжеловато, задумывается, молчит. Андрей Георгиевич успокаивает: амнезия временная. Месяца через три память восстановится, и все остальные системы потихоньку придут в норму.

— Алексей Георгиевич, расскажите, вы — потомственный врач?

— Нет, у меня в родне вообще нет врачей. Моя мама — преподаватель русского языка и литературы, она работала в техникуме связи, а сейчас на пенсии, отец всю жизнь работал в авиации, и, конечно же, видел меня продолжателем его дела. Я учился в обычной школе (школа № 20 на Короленко), но класс и учителя были просто великолепные! Я обладал неплохим слогом и учителя сулили мне будущее учёного или партработника, но меня больше привлекала медицина. Хотелось приносить людям реальную пользу, чтобы от работы светились глаза — и я решил для себя, что, наверное, стану хирургом.

— То есть, вы сразу знали, что хотите быть именно хирургом?

— Да. Весной выпускного класса огорошил родителей, которые уже видели меня студентом КАИ: «Иду в медицинский!» Мне удалось поступить на педиатрический факультет, и уже начиная с первых курсов, мы с друзьями, кроме посещения семинарских и лекционных занятий, многие вечера проводили в неотложке — в шестой больнице и не только. К четвёртому курсу, после прочтения большого количества книг, я понял, что у человека есть один орган, который совершенно не имеет аналогов — это мозг. Тогда мне казалось, что неврология — это чрезвычайно сложный предмет. В те годы ещё не было ни КТ, ни МРТ, и нужно было обладать огромным количеством знаний, чтобы поставить точный диагноз. Но мало было знать, нужно было ещё и помочь! Неврологи в то время и помочь-то не очень могли, а вот нейрохирурги, благодаря сложным технологиям, очень сложным исследованиям, зачастую по косвенным признакам могли выйти на тот или иной диагноз. Именно поэтому я для себя решил, что обязательно стану нейрохирургом. Счастлив, что на моём жизненном пути встретился прекрасный научный руководитель, профессор Валерий Иванович Данилов: мало того, что он очень профессиональный, он — очень интеллигентный человек. Сперва я у него учился в вузе, а потом под его началом постигал основы мастерства в РКБ и ДРКБ…

— Что было дальше?

— Через некоторое время мы вместе с Валерием Ивановичем оказались в отделении нейрохирургии только что открывшегося МКДЦ. Это были годы, когда стремительно внедрялись новые технологии, сверхсовременное оборудование, появилась возможность малотравматично удалять опухоли, заниматься хирургией аневризмы, которую профессором было поручено внедрять в нашей республике мне… Со временем всё удалось, наши результаты на сегодняшний день ничуть не уступают европейским. Всё это благодаря тому, что у нас действительно подобран уникальный коллектив, очень заинтересованные люди, прошедшие стажировку в лучших центрах Европы и США. Если в 80-90-е годы уровень ведущих нейрохирургических центров мира казался нам просто недосягаемым, то сегодня мы весьма созвучны по многим направлениям, по очень многим результатам лечения больных, и всё это, конечно, позволяет чувствовать себя в своей тарелке.

— Как часто вы сегодня оперируете?

— Часто, но сейчас не каждый день, потому что коллектив большой и нужно, чтобы он равномерно развивался. Но самые серьёзные ситуации я контролирую лично…

— Что вы сегодня делаете такого, что, например, ещё десять лет назад казалось невозможным?

— Огромный перечень операций, связанных и с хирургией аневризмы, и с операциями на стволе головного мозга. Это уже святая святых человека, где миллиметр вправо, миллиметр влево, и могут возникнуть грубые последствия для человека и для его жизни…

— И они иногда возникают?

— К сожалению, да. Это данность. Конечно, технологии развиваются, и сегодня понимаешь, что, обладай этой технологией тогда… Но всему свой срок.

— Чем вы занимаетесь в свободное время?

— До недавней поры мне очень нравились горные лыжи. Сейчас травма колена требует несколько поберечься… Сын подарил мне проигрыватель, и я вернулся ­к увлечению юношеских лет: слушаю музыку на виниле, в основном — джазовую. Помню, как, ещё будучи студентом, посещал джазовые концерты, например — Алексея Козлова и его легендарного ансамбля «Арсенал». Был совершенно очарован этой музыкой, импровизацией. Уверен: импровизация важна во всём, и в нейрохирургии тоже! Особенно — во время проведения операции!..

…Я выхожу на улицу. Ослепительно светит солнце. Утро творения продолжается. 

Фото предоставлены Андреем Алексеевым