«Авазлар». Рукописи не молчат

В сезоне 2020/21 театральной площадки MOÑ в Казани проходил проект «Авазлар» — медленное чтение текстов на татарском языке, многие из которых были написаны ещё на арабице. Это — документы из семейных архивов, среди них — дневники, письма, свидетельства, поэзия.

В одном из значений слово «авазлар» переводится с татарского на русский как «звучание» или «голоса». Корреспондент журнала «Казань» наблюдала за третьим заключительным ридингом проекта, входившим в программу фестиваля «Театра горожан».

Собравшиеся проходят в пространство чёрной коробки MOÑ. Каждому раздают специально изданные к событию тетради с текстами, которые будут зачитываться. Сама тетрадь — практически свёрстанный сценарий из трёх частей вечера. Тексты предваряют краткие предыстории об их авторах и иллюстрируют сканы оригиналов. К каждому из них дан перевод на современный татарский и русский языки.

После короткой игры-знакомства участники ридинга садятся в круг, и начинается его основная часть. Люди по очереди зачитывают татарский текст, передавая эстафетную палочку микрофона, как только прерывается строка, а не предложение. Собравшиеся чтецы владеют (либо не владеют) языком в разной степени. Для кого-то он доносит смысл, для кого-то представляет из себя набор звуков. В этом ли не метафора его судьбы?

Собранные в тетради тексты — разные. Первым читается записка неизвестной деревенской женщины. Простыми предложениями изложены события её жизни, а практически это — череда рождений и смертей её семерых детей в 1930-е годы. Умерла, в конце концов, и она сама, а муж взял в жёны её младшую сестру.

Кому адресовано было это свидетельство? Участники ридинга размышляют над вопросом и предлагают свои версии. Иногда диаметрально-противоположные. Невольно возникают оценки событий жизни героини. Кто-то склонен увидеть в прочитанном осознание ею выполненного предназначения, кто-то категорично констатирует трагическое отсутствие выбора у женщины первой половины XX века перед судьбой, природой и физиологией. Люди вспоминают истории собственных предков, одновременно и схожие, и персональные. Каждый сам выбирает, на каком языке ему говорить. И каждое высказывание переводится с татарского на русский и с русского на татарский переводчиком.

Далее следует чтение отрывка из воспоминаний о депортации крымских татар во время Великой Отечественной войны. Текст на крымско-татарском написала в 1972 году пережившая те события женщина. Внимание в нём приковывают яркие детали — о том, как её мама захватила с собой Коран перед тем, как покинуть дом, как корова соседки в это время начала телиться, как людей грузили в вагоны для скота. Факт того, что трагические воспоминания написаны на крымско‑татарском, заставляет задуматься о судьбе языков на территории Советского Союза. Родной язык стал для многих своеобразными симпатическими чернилами, шифром, на котором не страшно описывать переживания за трагедию своего народа. В то время как проговаривание их вслух и тиражирование на широкую аудиторию было опасным.

Заключительная часть ридинга начинается с прослушивания звуковой дорожки о сути самого проекта «Авазлар». Вначале голос читает текст на татарском, после звучит его перевод на русский. Затем две дорожки сливаются и образуется полифония двух языков. В этот момент слушатели очевидно делятся на две части: для кого-то на первый план выйдет звучание татарского, для кого-то его перебьёт русский перевод.

После такой настройки всем раздают наушники и предлагают прослушать один из текстов третьей — поэтической — части тетради. Люди занимают удобное положение, каждый слушает записанные ранее пропеваемые на татарский мотив стихотворные строки. В какой-то момент люди начинают подпевать вслух. Голоса из прошлого обретают свою физическую сущность.

На мотив татарской народной песни «Герман көе» звучит стихотворение из дневника Шахиды Тагировой. <…>Сделала я красных чернил из голубиной крови / Лучше бы я умерла, чем разлучилась с друзьями / Видела белую бабочку, не видела жёлтой / Отправьте мне лекарство для терпения, если сможете найти его<…> Читая перевод, вникая в метафоры, понимаешь, что поэты живут не только под обложками изданных сборников, они — жили и умирали среди нас, оставив неизвестные шедевры в скромных архивах. Сколько таких скрыто, зашифровано и не разгадано до сих пор?

Среди участников ридинга присутствует младшая дочь автора строк. Она рассказывает о трагической судьбе матери, которая пережила отлучение от грудного ребёнка, гибель мужа на войне, тяжёлую работу на золотых приисках, чуть не погибла от гангрены в госпитале (только отборный русский мат лечившего её врача мобилизовал в ней оставшиеся силы, и она выжила).

Фото: Зоя Рутер

Озвучивание голосов из прошлого — одна из форм пост-театра, который всё более уверенно от­воёвывает своё место на театральной карте города. Об идее проекта «Авазлар» и работе над ним мы побеседовали с его куратором Нуриёй Фатыховой.

Фото: Зоя Рутер

Нурия Фатыхова. Куратор проекта «Авазлар».

Живёт в Москве. Изучала филологию и журналистику. Провела несколько семестров на философском факультете в рамках научных стипендий в университете Карла Эберхарда в Тюбингене и в университете имени Гумбольдта в Берлине. Семь лет работала журналистом. Была инициатором и куратором театральных читок, кинофестивалей и образовательных
программ с акцентом на российскую и немецкую историю.

С 2012 года координирует программу «Демократия» в Фонде имени Генриха Бёлля в России, в тематическое поле которой входят политологические конференции, вопросы исторической памяти, просветительские проекты в сфере гендера, антидискриминационного дискурса, журналистской этики и свободы слова, зелёная повестка в экономике, культура донорства в бизнесе для проектов гражданского сектора, а также исследования влияния цифровых технологий
на общество.

— Как возникла мысль о создании такой перформативной практики на основе личных документов?

— Мне написала Елена Ковальская, арт-директор Центра имени Мейерхольда и со-куратор площадки MOÑ. Обратилась она ко мне не случайно. Больше года назад я написала текст, который назывался «Зулейха против Зулейхи», связанный с реакцией на экранизацию романа Гузель Яхиной. В этом тексте я критиковала и роман, и сериал за то, что женщина в нём не наделена субъектностью. В качестве аргумента в той рецензии я приводила пример своей собственной прабабушки, оставившей после себя дневники. Они всегда символизировали для меня женскую субъектность. Лена меня знала ещё по практикам, которые я делала в рамках учебных фестивалей. Она ждала, что я создам форму, в которой сам зритель включен в осознание чего-либо, какой-то проблемы. «Не хотите ли сделать что-то, связанное с дневником прабабушки?» — был её запрос.

— Откуда родом ваша прабабушка?

— Прабабушка Мухтарьяма Касимова-Ситдикова из Прикамья, района Татарстана на границе с Удмуртией. Её семья была раскулачена, выселена в Магнитогорск, оказалась в тех условиях, когда татарская речь уже была загнана на кухни. Мои мама и папа знали татарский язык. Но им пользовались только в домашнем обиходе. И это логика всех семей — логика лжеэмансипаторная, когда ты знаешь язык, но родители думают: чего она добьётся с этим языком? И не додают его. Это то, что мы получили в XX веке в нашей стране и не только. Это вообще довольно колониальная традиция, когда имперский большой дискурс побеждает что-то маленькое.

Фото: Зоя Рутер

Я стала искать того, кто бы мог перевести дневники прабабушки. До тех пор, пока они не были расшифрованы, я знала лишь, что она жила сто лет назад, была деревенской женщиной. Мне хотелось преодолеть стереотип о деревенской женской «татарскости», услышать её собственный рассказ о своей жизни и сравнить его с моими представлениями. Я узнала, что есть татарские историки, собирающие подобные эго-тексты. И поэтому предложила обратиться также и к ним, перевести их и попытаться понять, кем были люди, их писавшие. Я не знаю татарского языка, кто-то не знает его в арабском написании. И эта проблема касается не только татарского, но и других языков, которые подверг­лись в нашей стране советской эмансипации и превратились в домашние языки чаепитий. У нас есть артефакты, но мы не можем их расшифровать. Главная задача проекта — услышать поколение людей, от которых мы оказались отрезанными.

В первом ридинге мы исследовали тексты из коллекции историка Альфрида Бустанова. Их расшифровкой занимался исследователь татарского языка, учёный Института истории имени Шигабутдина Марджани Академии наук Республики Татарстан Айдар Гайнутдинов. Интерпретировать и писать сценарий помогала культуролог Энже Дусаева, создательница проекта «Мир татарской женщины». По каждому тексту я делала расследование, пыталась понять, кем были их авторы. У нас не было никакой смычки с их потомками. Дальше я решила, что будет интереснее вовлечь в работу таких же заинтересованных людей, которым хотелось бы понять, о чём писали их предки, и объявила опен-колл.

— Насколько активно люди откликнулись?

— Не много людей откликнулось, надо признать. После объявления первого опен-колла пришло порядка десяти писем.

— Какова была география отклика?

— В меньшей степени, почему‑то, были люди из Казани. На один из ридингов специально приехала женщина из Пермского края. О проекте она узнала от дочери, которая живёт в Санкт‑Петербурге. Был герой из Финляндии, с внуком которого я переписывалась на английском, были адресанты из Германии, Нижегородской области.

— Среди авторов документов, которые вам присылали, кого было больше — мужчин или женщин?

— Услышать женские голоса в истории не так легко. Парадигма курсирования исторической информации довольно патриархальна, женские голоса в ней часто не передаются. Если взять мужчин, то до нас, как правило, доходят свидетельства, связанные с войной либо гражданской службой — медали, грамоты, удостоверения. От женщин остаются записочки и дневники, долгое время никому не интересные. У меня было намеренное желание уравнять в проекте количество мужских и женских голосов. В самом первом анонсе это было подчёркнуто (я использую феминитивы, даже общие, например, «каждый/каждая из нас»). Видимо, это подействовало. И действительно, текстов было поровну.

— Что вы открыли в этих женских текстах?

— Я буду говорить эмоционально, не как специалист, а как пра­внучка татарской женщины, которая стала частью проекта. В 21 год она осталась одна с ребёнком (моей бабушкой) на руках. Её муж погиб на гражданской войне. Она написала стихотворение о своих переживаниях. Такая медитативная форма была очень распространена среди татар. Читая это стихотворение, я вижу женщину со страстями, женщину с очень сильной позицией по отношению к внешнему миру, женщину, которая умеет любить, страдать, бороться. Я надеюсь, что в этом проекте мы наделили невидимых в истории женщин субъект­ностью. За каждой героиней я увидела невероятно сильную личность. Мы не должны отказывать людям, которые существовали в достаточно архаичных условиях, в наличии у них политических взглядов, в их силе… Представление об абсолютной покорности татарской женщины прошлого — это ложная ретроспектива.

— Реакция участников ридингов — какова она была?

— Каждый ридинг стал интеллектуальным переживанием и открытием. Первый состоял из перформеров и зрителей. Один из них, филолог Айзат Мингазов, который потом включился в работу над проектом, сказал очень важную вещь: «Я читаю письмо татарской женщины и понимаю, что не могу так красиво написать». Он с грустью отметил, что татарский язык был для тех людей всем. Простые его носители находили какие-то уникальные метафоры, что было для них естественно. Теперь необходимо волевое усилие для того, чтобы жить этим языком.

На втором ридинге уже все пришедшие были перформерами. И чтение завершилось коллективным пропеванием стихотворений. Получилась интересная вещь. Мне кажется, что наши зрители не те люди, которые выйдут на площадь и заявят: «я — татарин», или «я — татарка». Но второй ридинг стал тем бережным пространством, на котором люди заговорили: «мы — татары». Признаться, это «мы» меня тогда напугало, так как ридинги не предполагали исключения «не татар», которые тоже присутствовали в качестве зрителей.

Третий ридинг стал более открытым. В процессе подготовки материала у нас с экспертами рождалась одна интерпретация назначения того или иного текста и судьбы его автора, а зрители предлагали десять других. Плюрализм мнений и плюрализм видений — самое ценное, что случилось в третьем ридинге.

— Реализовав и погрузившись в «Авазлар», вы сами начали учить татарский?

— Когда были переведены первые страницы дневника моей прабабушки, я сразу поняла, что хочу учить язык. После окончания проекта я поехала в деревню и там поняла, что многие слова в татарской речи мне знакомы. И если я продолжу учить язык, то всё соединится. Мне теперь интересны этимология языка, разница языков татар-кряшен и татар-мусульман. Я начала переживать за положение татарского языка. Когда идёшь по Казани, его не слышишь. В MOÑ приходит прогрессивная татарская молодёжь, которая хочет его сохранить, люди, создающие новую татарскую культуру, но их очень мало. И мне грустно от того, что есть ещё гигантское количество нерасшифрованных свидетельств людей, о которых будут создаваться и укореняться какие-то мифы, стереотипы, и мне этого не хочется.

— Мне показалось, что происходившее на проекте «Авазлар» стало актом воздаяния невероятной человеческой справедливости. Многие найденные тексты достойны тиражирования. Будет ли проект продолжен?

— Я хочу объединить все три тетради «Авазлар» в одну и дополнить записи текстами тех, кто участвовал в создании проекта или наблюдал за ним. Тетрадь-книга будет называться «Авазлар/Звучания/Голоса. История создания метода». Надеюсь, что она будет издана в нынешнем году. В свою очередь я благодарна всей команде проекта. Мне было важно привлечь локальных участников, а не быть той, что приехала из Москвы показать, как нужно делать. Было бы хорошим итогом, если люди продолжат вчитываться в оставленные своими предками записи на татарском, башкирском, чувашском и других языках. Это стало бы главным итогом «Авазлар».

Айдар ГАЙНУТДИНОВ,

кандидат филологических наук, старший научный сотрудник

Института истории

имени Шигабутдина Марджани Академии наук РТ

Для того, чтобы проект «Авазлар» состоялся, была проделана огромная работа по расшифровке рукописных материалов на татарском языке, написанных арабицей. Наиболее ранним был документ конца XIX века, в основном же — это были различные свидетельства, письма, поэтические произведения, дневниковые записи первой половины XX века. Несмотря на отмену арабицы и переход на яналиф, а затем и на кириллицу, татары не перестали использовать арабский шрифт практически до 1980-х, пока живо было поколение людей, получивших своё образование в медресе. Мы пытались анализировать характер текстов и установить их авторство. В зависимости от того, писался ли текст простым или сложным языком, можно было определить, кому он принадлежал — интеллигенту или простому труженику.

Проблема ухода из обихода татар арабской графики не только в том, что разорвалась связь поколений, рукописи на арабице оказались «немыми» для большинства. Проблема и в том, насколько после этого обеднел сам татарский язык. Сегодня, расшифровывая старотатарские тексты, мы не в состоянии понять некоторые слова. Во время борьбы с религией и отмены арабицы язык избавлялся и от многих арабских и персидских заимствований, рождался новый искусственный разговорный татарский язык. В нём появилось немало слов из русского языка. Например, слово «гаилә» заменили словом «семья» и так далее.

Татарский язык уходит. Гаяз Исхаки был прав, когда говорил, что через 200 лет наступит его исчезновение. Возможно, через три-четыре поколения наши потомки будут читать наши записи и не будут их понимать. История повторяется. Ранее мы потеряли алфавит. Потом мы потеряем язык.