Было на Волге густо, стало — пусто

Вспоминаю, каким был наш речной порт в начале 70-х — посадка и высадка пассажиров происходили через поржавевшие баржи, причаленные к берегу. Ни клумб, ни кафе… Только щербатые лавочки на набережной, да грязная рюмочная.

Мы только что купили дачу в Нижнем Услоне и добирались туда с большими мучениями. Рейсов было немного, народ брал «омики» и «мошки» с боем. Худые деревенские мужики в выцветших пиджачках пробегали на полусог­нутых по шаткому трапу, на плечах у них скрипели коромысла с огромными ивовыми корзинами. В воду летели «дамские пальчики» и «бычьи сердца», огурцы и антоновка. Толстые бабы покрикивали на них. Следили, чтобы с дружками в трюме не уединялись, а на Колхозном рынке в рюмочную не бегали. Обратно с рынка корзины тоже были полными — везли городские булки, бублики, сдобу и конфеты. Пьяные прокуренные мужички спали на жёстких сидениях с выпирающими пружинами, притулившись в уголке. Кто-то замусоленные картишки раздавал или смолил дешёвую «Приму». Кто-то на газетке с непроницаемыми лицами членов политбюро пахучую колбасу нарезал и громко чавкал, хрустя зелёным лучком. Воздух в салоне становился смачным. Деревенские бабы хохотали, шелуху от семечек в окошко сплёвывая. А дачницы сидели тихо особняком, вязали или книжки читали. Молодёжь с кассетным магнитофоном забиралась в спасательные шлюпки. Пароходик вибрировал и стонал, расшибая носом волну. Чайки кричали, виртуозно ловя на лету хлебные корки. Справа по борту тянулся солнечный берег Волги с русскими деревнями: Студенцы, Нижний Услон, Ключищи, Шеланга, Теньки…

В Нижнем Услоне качалась на волнах двухэтажная пристань. То­гда она ещё была новенькой, пахнущей масляной краской. В окошечке кассы стучала печать, в зале ожидания были установлены лавочки, в углу — буржуйка, которую топили холодной осенью, ведь навигация продолжалась до конца октября. Бывало, крепколобые «омики», причаливая, с хрустом ломали вафельный ледок. Первый рейс уходил в 6.30. По воде стелился туман, от народа валил пар. На красный флажок на носу пароходика нанизывались клочья ваты. Казалось, что «омик» плывёт в облаках. Слева и справа появлялись лодки с грешниками. Иногда кто-нибудь резко дёргал руку, и тогда из воды выпрыгивала рыба. С палубы завидовали, а рыбак был доволен, что так удачно клюнуло на публику.

Потом этот нижнеуслонский дебаркадер (а по-простонародно­му — пристань) я описал в рассказе «Такое весёлое кино»:

«Через полчаса «мошка», заглушив мотор, плавно обогнула бакен и притёрлась к пристани. Тут-то её и ухватили за грязные косы два подкопчённых матроса. Тельняшки драные, флаг на крыше похож на трусы, уклейка на проволоке провисла пулемётной лентой. Махновцы! Один, самый пьяный, удерживал хлипкий трап, другой, со связкой воблы на шее, галантно подавал руку пассажиркам, при этом ногой подвигая к ним пахучий тазик с лещами. Дачники сбегали на старую пристань, которая доживала свой век, ободранная, фанерками заколоченная, а ведь когда‑то в сталинские времена такие вот двухэтажные белые терема с колоннами, аккуратно обитые реечками, покачивались у подножия всех волжских городков. На втором этаже — буфет, а то и ресторан. Во время качки, устраиваемой катерами, стаканы на подносе дрожали и притирались гранями. Килька на хлебных лодочках серебрилась в спасательных кругах лука, а водка в графине изнывала, бултыхая градус. Все они ждали, когда же зазвенит дверь и появится клиент в парусиновых штиблетах с мятыми червонцами в широких штанах. Пассажиры шли, нагруженные поклажей по порванным игральным картам, распинывая пивные крышки. Лица озабоченные, будто это и не дачники вовсе, а каторжники».

Однажды в выходной день из-за поломки «омика» у пристани скопился народ, как будто октябрьская демонстрация упёрлась в тупик. Полил холодный дождь, гора стала слизкой. Спускались босиком или натянув на обувь пакеты. И только часа через два насквозь вымокших дачников забрала баржа с открытым трюмом, которую толкал тягач. Плюхались до Казани стоя. Зубы клацали, люди накрывались одним плащом на пятерых и жались друг к другу, сохраняя тепло. У всех был обречённый вид.

Потом Казанский речпорт преобразился. Произошло это, кажется, в 1976 году накануне празднования 800-летия Казани. Байрам, правда, так и не состоялся, но город уже украсили транспаранты, появились клумбы, где цветами были выложены юбилейные цифры, начали продавать значки и сувениры. Забетонировали по всей длине причал, устроили удобные сходы к воде двух уровней (на случай подъёма или понижения воды), на цепях повесили резиновые «груши», чтобы речные суда не обтирали бока. Установили стильные чугунные заборчики с изображением якоря. Лавочки покрасили, по всей набережной высадили цветы, само здание вокзала обновили. Вспоминаю, как там было уютно сидеть на низких разноцветных сидениях под мозаичным панно «Родная Татария» и смотреть в витринное окно от пола до потолка на белые пароходы. Голос диктора, дублируя надписи на табло, объявлял рейсы. Пассажиры приобретали билеты на пароходы дальнего следования, на суда с подводными крыльями — «Ракеты» и «Метеоры», на часовые и однодневные экскурсии по реке. Здесь же работал буфет с салатами и горячей выпечкой, а на втором этаже — ресторан с видом на Волгу. Жизнь кипела. Встречающие, провожающие, цветы, поцелуи…

На транспарантах, в туристических проспектах и путеводителях было написано, что Казань — порт пяти морей. Конечно, это из той же оперы, где поётся, что мы третья столица России, и всё же преувеличение не было безосновательным. Новенькие немецкие и чешские краны беспрерывно, как цапли, тюкали носом в баржи, выгружая и загружая то песок или уголь, то ящики с оборудованием или яркие контейнеры с логотипами европейских и американских компаний. Повсюду сновали буксиры, проплывали тупоносые толкачи «Дон». Можно было видеть растянувшиеся на километр плоты из сосновых брёвен, которые к городу тащил на стальном канате баркас.

Белоснежные трёхпалубные лайнеры с нашими и иностранными туристами причаливали друг за другом и вставали в три ряда. А уходили, дав прощальный гудок, под грустные звуки марша Салиха Сайдашева.

По реке день и ночь сновали моторки. Движение было очень оживлённым, как будто Волга была междугородной трассой. Бывало, выйдешь ночью в сад, а сквозь вишнёвые ветки большой пароход проплывает, зеркально отражаясь в чёрной воде. Огоньки головастиками пляшут. Слышно, как винт устало шлёпает или приглушённая музыка с палубы звучит. Дюралевые «Казанки» издалека комариками звенели, а «Прогрессы» с более мощными моторами гудели шмелями. Многие дачники приезжали из Казани на своих моторках, на ночь оставляли их в заливе на охраняемой стоянке, а ранним утром отправлялись обратно на работу.

И вдруг всё это неожиданно исчезло. Ушла жизнь. Краны заржавели, вокзал закрыли, рейсы сократили. Немногочисленные дачники сбегают по трапу на «Московский» где-то в дальнем конце причала. С открытием моста через Волгу и прокладкой дорог стало удобнее добираться до дач на машине. Цены на билеты выросли так, что возить ягоды и овощи на рынок стало невыгодно. Да и люди изменились. Бабушки поумирали, горбатиться на участке теперь некому. Внуки бывают наскоком. Сами деревенские стали превращаться в дачников!

Сегодня редкие и полупустые пассажирские пароходы заходят в казанский порт, и тогда из динамиков звучат Анна Герман или Лев Лещенко. Такое впечатление, что эти миражи приплыли к нам из советского прошлого. Суетится массовик-затейник, обрывая песню и сообщая, что ужин накрыт в ресторане, а в семь будут танцы «Кому за пятьдесят». Вглядываюсь в фигурки на палубе, так и есть, почти все пенсионеры, некоторые с внуками. Отправились в ностальгический тур! Пароходы старые, когда-то они смотрели свысока, затирая двухпалубные «галоши», а теперь и сами смотрятся старомодными ботинками на высокой платформе.

Когда я был дошкольником, бабушка брала меня в круиз на пароходе до Астрахани. Но два раза мы туда не доезжали, нас разворачивали из-за карантина в Тольятти. Эпидемия холеры! Пароход именовался «Семнадцатый год» (в царские времена он принадлежал компании «Кавказ и Меркурий» и носил название «Двенадцатый год» в честь столетия Бородинской битвы). В советские времена такой вид отдыха считался очень престижным. Пожилые пассажиры облачались в пижамы и сидели в плетёных креслах на палубе, почитывая газету. Повсюду были ковровые дорожки, мягкая кожаная мебель и приглушённый свет в круглых светильниках, накрытых матовыми колпаками. Стоял благородный запах дерева. Во время качки люди передвигались зигзагами — от стенки к стенке, иногда ныряя в незапертую чужую каюту.

Меню ресторана было разно­образным: солянка, борщ, суточные щи, окрошка. Порции подавали в металлических мисках с ушками. На второе — котлеты по-киевски, отбивные, гуляш, жареные цыплята. Но вот рыба исключительно морская — хек, треска, минтай. На десерт предлагали сливочное мороженое шариками, бисквиты и кексы. Чай приносили в подстаканниках. Дети пили дюшес, а взрослые — десертные вина (например, «Улыбку», «Массандру» и т. д.) или армянский коньячок. Закусывали прозрачными кружочками московского сервелата или половинками яиц, наполненными икрой.

В живописных местах капитан устраивал «зелёные стоянки». Здесь можно было искупаться, позагорать и пособирать ягоды.

Бабушка в поездку готовилась основательно. Делала тутырган тавык (курица, фаршированная яичными желтками), пекла эчпочмаки, жарила хворост, пирожки с малиной и чёрной смородиной, готовила по древнему рецепту кочевников — тозланган ит (просолённое мясо). Для этого говяжье мясо на кости отваривалось и затем солилось. Куски его могли долго храниться без холодильника. На стоянках покупали молоко, сметану и ягоды. А уж по прибытии в Астрахань первым делом объедались сладчайшими полосатыми арбузами. На рынке из-под полы предлагали браконьерскую чёрную икру. Даже показывали, как прово­зить банки в чреве арбуза.

Бабушка договаривалась с командой матросов, и те грузили штук двадцать огромных арбузов на пароход. А по прибытии в Казань, доставляли их к нам на Тихомирнова и затаскивали в дом. И вот эти арбузы «в тельняшках» хранились под кроватями в сумерках спальни. Последний мы съедали в Новый год.

Привозили ещё из Астрахани балык — надрезанные спинки осетрин и два мешка чехони. Развешанная на чердаке, она просвечивала на солнце, с хвостов капал рыбий жир.

Да, и у нас под Казанью кое‑какая рыбка ещё водилась. В 70-е годы я наблюдал, как артель рыбаков на трёх длинноносых барках пристала к берегу в Нижнем Услоне и начала вынимать улов из сетей. И чего здесь только не было! Стерлядь с полным брюшком икры, огромные лещи в золотой кольчуге, судаки и щуки, краснопёрые караси, и даже огромные пудовые сомы, сбивающие с ног крепкими хвостами. Рыбаки разводили костерок, вешали на крюк чёрное ведро с речной водой, бросали туда куски стерляди и про сопливых ершей не забывали с угольком и рюмкой водки — для вкуса. Ароматный дымок ухи стелился по пляжу, накрывая головы отдыхающих.

Когда выпадает свободный денёк, я приезжаю в речной порт посидеть на лавочке, подышать волжским бризом. В солнечных бликах, как в расплавленном серебре, урчит чёрный баркас. Читаю книжку или просто погружаюсь в себя. Как-то прихватил томик Горького, открываю, а там про Волгу и про нашу Казань написано:

«Пассажиры третьего класса, изнывая от скуки и жары, пьют чай, пиво, многие сидят у бортов, молча глядя на берег. Дрожит палуба, звенит посуда в буфете…»; «Впереди уже видно Казань, главы церквей и мечетей в голубом небе, как бутоны странных цветов. Серая стена кремля опоясывает их. И выше всех церквей — грустная башня Сумбеки. Здесь мне сходить на берег…»

Поднимаю глаза и вижу, как вальяжно входит в бухту большой пароход. Он всё ближе, ближе… Наконец, различимы золотые буквы по борту: «Максим Горький». Надо же, думаю, вот так встреча! Поднимаюсь и иду к причалу — в этот утренний час я был единственным встречающим на длинном и пустынном пирсе, не считая рыжей собачки.

Фото из архива автора