Десять счастливых лет

Журнал "Казань", № 4, 2014

Он пришёл к нам в редакцию «Комсомольца Татарии» неожиданно. Мы и предположить не могли, что нам его «пришлют». Ушёл на повышение прежний редактор. Образовалась пустота. Первую кандидатуру в верхах нам подобрали явно неподходящую. Мы запротестовали. И тогда «прислали» его. Замзавотделом пропаганды обкома ВЛКСМ Николая Харитонова.

Что знали мы о нём прежде? Почти ничего. Однажды принёс в редакцию рукопись о студентах. Мы прочитали и сказали: «Не пойдёт».

Потом, выступая на собрании перед молодёжью, он с юмором вспоминал эту первую встречу с журналистами и слова: «Не пойдёт!» Он не обиделся на этот ответ. Да и представить тогда не мог, что десять лет сам будет решать судьбу рукописей, переживать за каждое печатное слово.

Новая работа поначалу страшила его. Он не только читал днём редакторские полосы, но и ночью приходил в цех, где печатали газету. И снова всё читал. И как-то однажды утром, разглядев какие-то «марашки» на газетной полосе, спросил члена редколлегии: «Кого за это наказать?» И в ответ услышал: «Наказывать за пустяки журналиста нельзя. Он расстроится и совершит ошибку». К этому совету он прислушался.

Трудно сказать, как бы повёл себя молодой редактор, если бы не встретил на своём пути, в газете, коллектив, привыкший говорить правду в глаза. Здесь в шестидесятом году работали и молодые выпускники вузов, и бывшие фронтовики. Жили дружно. И считали, что разносы и выговоры - метод воспитания плохой.

Так, наверное, с год мы привыкали к новому редактору, а он - к нам. Постепенно стали замечать, что редактор не только читает полосы, но и стремится улучшить газету, работать стало интереснее. И вот когда мы начали по-настоящему оценивать его труд как полезный и нужный нам, его вызвали в Москву в ЦК ВЛКСМ на бюро с отчётом об освещении работы нефтяников.

Что такое бюро, все знали. Могут и два слова не дать сказать. Внесут в постановление, объявят выговор: «Освещаете мало, плохо». И бесполезно доказывать, что газета малоформатная, выходит три раза в неделю, что писать надо обо всём. В общем, исход был почти ясен. Редактор же собрал не очень многочисленные вырезки, наклеил их аккуратно в небольшой альбом и уехал. После вуза до нас он работал в Бугульме в училище, где готовили нефтяников, и проблемы нефти знал прекрасно, а кроме того, на все вещи имел свой собственный взгляд.

И свершилось чудо. Его не оборвали на первой фразе. А когда он кончил говорить, к нему подошёл корреспондент Московского радио, ответработник ЦК. И ему в тот же день предложили: работу в ЦК ВЛКСМ, учёбу в Академии общественных наук, где все защищали диссертации, квартиру в Москве. Его эрудицию оценили. И звали к себе. А здесь была малооплачиваемая работа, ещё не было своей квартиры, жил с семьёй у родителей. И надо было решить, как быть. Он звонил по телефону из Москвы нам. Потом однажды и мы позвонили в ЦК. И, услышав: «Он уехал. К вам, к вам!», облегчённо вздохнули.

Жалел ли он потом об этом своём решении? Конечно, временами вначале жалел. Ведь, по его словам, он всю жизнь хотел заниматься наукой. Но к науке он пришёл много позже. И все десять лет, которые, как сейчас кажется, прошли как один день, он жил интересами редакции, её сотрудников, читателей. И потом, когда преподавал в вузе, всегда говорил, что своим знанием жизни обязан газете. Он увидел жизнь людей и никогда потом не жалел, что работал здесь.

Ему и нам выпало счастье жить и работать в шестидесятые, в «оттепель». Редакция стала родным домом для студенческих поэтов и прозаиков - ныне маститых, молодых художников, школьников, учёных, нефтяников. Дом печати находился на улице Баумана, 19. И к нам после занятий спешили наши юнкоры из школ, вузов. Нередко здесь пили чай, готовились к урокам, лекциям. И знакомились здесь друг с другом, а потом и свадьбы справляли.

Всем журналистам известно слово «летучка». Здесь разбирают опубликованные в газете статьи и не щадят самолюбия авторов. Во многих редакциях это самая настоящая пытка, после которой журналисты дуются друг на друга, делятся на группы. Начинается зависть. Ничего подобного у нас не было. Летучки были самые короткие. А материалы дотягивались, дорабатывались до кондиции в рукописи, нередко сообща, и лишь потом ставились в полосу. И никаких ошибок в них не должно было быть, так как темы были настолько серьёзные, что случись неточность, мы просто не выжили бы. На какой-то момент нам разрешили говорить правду, и мы воспользовались этим. Были статьи о казнокрадах и их покровителях, о блюстителях порядка, нарушивших закон, «целителях», принёсших горе и страдания в семью, бездумных прожигателях жизни. У многих из них были сильные защитники, и победить их можно было только неопровержимой правдой. Ну, а когда и эту правду нужно было отстаивать в стоящих над нами инстанциях, туда шёл редактор, человек большого мужества, который никогда не прятался за спины сотрудников. Несколько раз ему грозили, что отнимут партбилет (а без партбилета тогда, как известно, и Ельцину было бы делать нечего), но ради истины он всегда шёл на риск. И как говорили, ходил по проволоке.

Заслуга Николая Григорьевича Харитонова была в том, что он умел использовать талант каждого из нас. «Человек без нового заданья всё равно что печка без огня»,- писал поэт Берестов. И потому у каждого из нас горел огонь в своей печке. Самолёты тогда летали лишь в крупные города. Но из-за интересной темы мы готовы были и в сорокаградусный мороз ехать на лошади за сто километров ради любимой газеты.

«Поэт в России - больше, чем поэт». Это было известно всегда. В шестидесятые годы был взлёт поэзии. В нашем клубе имени Тукая выступал молодой Окуджава. Здесь же читал свои «крамольные» стихи «Мы карликовые берёзы» и другие тогда почти опальный Евгений Евтушенко. Редакция подружилась с ним. И некоторые его программные произведения были впервые опубликованы в нашей газете, а затем, как «прошедшие цензуру» - в других изданиях. Интересно, что поэма «Под кожей статуи Свободы» впоследствии была напечатана в газете «Нью-Йорк Таймс» со ссылкой на газету «Комсомолец Татарии». Наша небольшая по формату газета стала популярной среди довольно большой читательской аудитории не только республики, но и страны. И как-то Евтушенко сочинил такой экспромт:

Да, нашей газете поэт был обязан многим!

Если перелистать газеты тех лет, то можно и на первой полосе увидеть ноты и песни Колмановского, Пахмутовой, Монасыпова, редакция лично дружила с ними. А ещё дружила с космонавтами и нашим легендарным лётчиком-испытателем Мосоловым, на приз которого проходила ежегодная комбинированная эстафета.

Когда в целях экономии средств «наверху» решили объединить наши две молодёжные газеты - «Комсомолец Татарии» и «Татарстан яшьляре», как это сделали с республиканскими партийными, мы всерьёз начали бороться за тираж, за своё лицо «с необщим выраженьем». И однажды утром вышли на улицы, стадионы Казани (и это в шестидесятые годы!), чтобы продать десять тысяч экземпляров газеты, отпечатанных сверх тиража. Появились свои традиции. Мы решили, что на всех спортивных мировых чемпионатах должен быть наш спецкор (вскоре после «железного» занавеса, который начал приподниматься). Это приподнимало нас в собственных глазах и глазах читателей. В течение года корреспондент копил деньги. А потом мы плыли морями, прокладывали путь ледоколом в Швецию. Летели самолётом. Гренобль, Стокгольм, Вена, Лондон. Мы не спали ночами, чтобы принять репортажи из далёкой чужой страны и одновременно с центральной прессой сообщить читателю все подробности чемпионата.

К счастью, нас с соседней молодёжной редакцией не объединили. Но к 1970 году с редактором газеты пришлось расстаться. Его после нравоучительных бесед «наверху» послали на «исправление» в более солидное издание, которое он уже не мог любить так, как первое своё детище. Но это уже были другие времена (критиковать стало возможным лишь дворников), другие люди, традиции, другая эпоха. Скажем только, что ещё целых два или три месяца он, приходя на работу, шёл сначала к нам, снимал тут своё пальто, а потом спускался в свой новый кабинет этажом ниже.

Какое-то время Николай Григорьевич работал корреспондентом ТАСС. И отличался тем, что не только писал свои «новости» в ТАСС, но и помогал достраивать эти «новости»: роддом в райцентре, театр на Кабане. Просил ускорить ход стройки - звонил в разные организации, от кого это зависело. А потом ушёл в науку, к которой стремился с юности. И целых три года вёл поистине титаническую работу. Однажды на его домашний адрес пришла большая посылка. На ней было написано: «Типография, Харитонову». Отправители бандеролей и представить себе не могли, что все эти десятки тысяч анкет рассылает, получает обратно, анализирует один человек, а не организация, не типография. Защищать кандидатскую диссертацию он должен был в Сибирском отделении Академии наук. Его там не знали. И поначалу не хотели принимать его работу. В него не верили - возраст великоват для кандидата. И ему прямо сказали:

- Уезжайте. Не позорьте себя. Ведь вам не тридцать лет. И будет стыдно, когда вас раскритикуют,

А он говорил:

- Вы прочитайте. И я уеду.

Убедил. Прочитали. И на защите известный в стране академик сказал:

- Защищаясь у нас, вы оказали нам честь.

Тема диссертации - «Социальное проектирование новых городов». Написанная на примерах изучения жизни молодых людей Челнов, Нижнекамска, их судеб, эта работа очень актуальна и сегодня. Из неё черпают факты учёные, кто со ссылкой, а кто и без.

До 1993 года Николай Григорьевич работал в химико-технологическом. Был доцентом. Его уважали коллеги, любили студенты. Он по-прежнему интересовался работой молодёжной редакции, подсказывал темы. А 10 сентября его не стало. Погиб. Сбила машина.

Отпевали его в Никольской церкви, расположенной напротив дома, в котором он жил раньше, и на той стороне улицы Баумана, где находилась прежде наша редакция.

Народу было много. И кто-то из преподавателей вуза, пришедших проститься с ним, заметил:

- А ведь он не был верующим.

Нет, был! Он всегда верил в честность, справедливость, добро. Защищал их. И всё, что мог, делал для людей. И сколько бы ещё сделал, продлись его век!