Дневник музыкантши

Журнал "Казань", № 9, 2012

9 октября 1937 года

Бывают такие мысли, которые нельзя изложить словами кому бы то ни было, потому что никогда не скажешь того, что хочешь сказать. Но эти мысли, однако, можно изложить на бумаге теми словами, которые приходят в голову и которые ни за что нельзя было бы сказать вслух.

23-24 марта 1936 года... Это те числа, которые я никогда не забуду. С этих дней я переменилась и стала совсем не похожа на ту девочку, которой была раньше. До того времени я была нечто самое обыкновенное: училась, правда, хорошо в школе, по обязанности занималась музыкой, любила слушать чтение интересных романов и, как это ни глупо и ни смешно, влюблялась в героев из этих романов. А с музыкой было сплошное наказание: несмотря на увещевания, я была ленива и не могла, да и не хотела заставить себя заниматься как следует, прилежно. Кроме сказочных героев, я никого не любила, разве только ещё в восьмилетнем возрасте мне нравился один старик‑дирижёр, но тогда я была слишком мала. Да и дирижёр этот, которому, кажется, было тогда уже около семидесяти трёх лет, внезапно умер, и я почти позабыла о его существовании. Но вот наступило то время, когда я должна была, наконец, сделаться настоящим человеком.

Это было в марте 1936 года. Я и мой брат учились в пятом классе школы, но в школу не ходили, так как в эту зиму у обоих был дифтерит, отнявший более девяти месяцев времени, и мы не могли идти в школу, не нагнав товарищей. Итак, мы занимались дома.

Однажды наш дядя незадолго перед тем, как мы должны были уже идти в школу, объявил нам, что взял билеты на концерт лауреатов всесоюзного конкурса исполнителей, и концерт будет 24 марта. Я не выказала тогда особенной радости и даже отнеслась довольно безразлично к тому, что дядя взял потом билеты и на первый концерт 23 марта.

Наконец наступил и этот вечер, и мы отправились на концерт, в котором должны были участвовать трое: певица, скрипачка в первом отделении и пианист А. И. во втором отделении.

Рассказывали, будто в день концерта этот последний поднял целый скандал из‑за плохого рояля и не стал бы выступать, если бы ему не заменили плохой инструмент более подходящим.

Первое отделение концерта прошло: скрипачка была недурная, певица мне понравилась меньше. Наконец, началось второе отделение. Когда А. И. вышел на сцену, меня невольно поразило его сходство с одним нашим знакомым господином П., который, по слухам, умер несколько лет назад от чахотки. А. И. действительно походил на него, но был гораздо красивее: он был высокого роста, несколько, пожалуй, слишком худ, но зато черты его лица были тонки и не лишены красоты. Когда он вышел на сцену, лицо его с высоким благородным лбом, окаймлённым тёмными волосами, было бледно, но выражение величавого спокойствия лежало на чертах его. Он раскланялся и сел за рояль, опустив руки по швам так, точно в них исчезла всякая сила. Я же старалась найти хоть какой-нибудь недостаток в нём и даже назвала его мысленно «жалкой фигурой».

Что сказать о его игре? Она была безукоризненна, за исключением одного происшествия, а именно случилось то, что, играя какое-то трудное произведение Шопена, он должен был кончить его, ударив с размаха одну ноту, и... на этой-то ноте он и промахнулся. Думая поправиться, он взял её вторично, но промахнулся снова, и вдруг неожиданно для слушателей и, должно быть, для самого себя, высунул язык, и тогда, ударив в третий раз эту несчастную ноту, попал, наконец, куда следует. Публика его не осудила, и все зааплодировали ещё громче, чем раньше. Концерт продолжился и кончился благополучно.

Может быть, это происшествие и дало мне повод обратить на А. И. большее внимание, чем на других пианистов, которых я слышала до того времени. Однако в тот вечер я смогла ещё найти А. И. некрасивым и самым обыкновенным пианистом к тому же.

На другой день вечером был второй концерт. В начале концерта я слушала невнимательно и невольно ждала второго отделения. В этот вечер A. И. превзошёл своею игрою самого себя и всех пианистов, которых я слышала до того времени. В особенности хорошо играл он произведения Баха и Сонату Шопена b-moll. Это, можно сказать, был коронный номер. Особенно хорошо играл он третью часть этой сонаты (Marche fimebre). Теперь я уже не искала в нём недостатков. Приблизился конец концерта. Я уговорила родителей и брата идти поближе к сцене, но они дошли только до одиннадцатого ряда и там остались. «Теперь или никогда!» - мелькнуло у меня в голове. Мною овладело неодолимое желание увидеть его поближе, а концерт мог ежеминутно кончиться. Я стала пробиваться вперёд сквозь стоявшую, уже поднявшуюся с мест толпу слушателей, добралась до первого ряда и заняла одно из мест. Теперь я могла наблюдать за выражением лица пианиста во время игры. После этого он ещё играл два номера, в промежутке между которыми подходил раскланиваться к самому краю сцены, так что я могла разглядеть его лицо. Тогда он уже не был бледен: на щеках его пылал яркий румянец оживления, а большие тёмные глаза, вокруг которых лежала таинственная тень, сверкали, как две звезды. Да, если я и забуду его черты, то никогда не забуду этого дивного выражения лица и особенно глаз.

Домой мы возвращались по тёмной длинной улице. Дорогой отец дразнил меня тем, что мне далеко с моей несовершенной техникой до игры А. И. как от земли до неба. И тут впервые во мне проснулось горячее, неукротимое, страстное желание учиться, работать, догнать на музыкальном пути этого счастливца А. И. и быть равной ему в служении искусству. Ни один концерт с той поры до сегодняшнего дня не западал так глубоко мне в душу, ни один пианист не оставил по себе такого неизгладимого впечатления. Я действительно с того дня стала заниматься прилежно, а о лени и речи больше не было.

Вначале учитель мой ещё не заметил перемены во мне, и урок я ему сдавала с отзывом: «ничего», «ещё не очень хорошо» и т. д. Но к осени я уже настолько продвинулась, несмотря на то, что всё лето была на даче и мне не пришлось много играть, что учитель с удивлением и удовольствием заметил, что я сильно выросла музыкально.

Да, я много работала, меня интересовали теперь композиторы, их биографии. Особенно стали интересовать меня три композитора, это Бах, Бетховен и Рубинштейн. О двух первых и особенно о Бетховене мне нетрудно было получить сколько угодно сведений, но о Рубинштейне я знала до сих пор очень мало, несмотря на то, что учитель мой учился в консерватории как раз в то время, когда этот гениальный композитор и пианист блистал в зените своей славы и, как я недавно узнала, даже играл однажды на экзамене в присутствии Рубинштейна пятиголосную фугу Баха и был одобрен последним.

Только недавно в старом журнале «Артист» нашла я краткую биографию Рубинштейна, описание пятидесятилетнего юбилея его артистической деятельности и также описание нескольких его концертов. С каким интересом прочла я всё, что только было в этом журнале о Рубинштейне! Надо мной стали даже смеяться, что Рубинштейн выживет из моего сердца пианиста А. И., но это не остроумно. Разве можно сравнивать их, когда один - мой современник, игру которого я слышала и которого видела сама, а другой - тень, призрак, гений прошлого, как исполнитель, а как композитор... ещё не оценён по заслугам? Сравнивать А. И. с Рубинштейном, конечно, нельзя, да при том, если не говорить о том, что тень может выжать из сердца живого человека и заставить забыть о нём, то нельзя не сказать о том, что и Бах является столь же любимым мною композитором, как и Рубинштейн.

Если верить снам, то можно подумать, что Бах является как бы моим музыкальным праотцом; недаром же я (во сне, конечно) клялась ему сделать всё возможное для того, чтобы сделаться знаменитой пианисткой и встать в ряды лучших исполнителей произведений Баха, а он, назвав меня своею дочерью, перед смертью благословил меня на это трудное дело. Но всё же композиторы остаются композиторами, а современники - тоже другое дело. Я должна свято чтить память великих, гениальных людей, как, например, Баха, Бетховена, Рубинштейна, Листа и т. д., я должна высоко ценить своё искусство; подходя к роялю, я должна испытывать такое же чувство, какое, вероятно, испытывала жрица, подходя к алтарю богов, которым должна была служить. Да, я должна работать, учиться и приложить все силы к тому, чтобы быть достойной с честью служить своему искусству.

Но я также не забываю того, кому должна быть всю жизнь благодарна, кто пробудил во мне музыканта своей чудной игрой, а именно - пианиста А. И. Как назвать то чувство, которое я питаю к нему? Любовь? Но это слишком смело. Разве я в тринадцать, четырнадцать лет могу понимать, что такое любовь? Нет, судить об этом я не могу, но знаю, что то, что я чувствовала к нему, было больше, чем благодарность, больше, чем преклонение перед его талантом. Но... его образ промелькнул на моём жизненном пути как мимолётная яркая звезда слишком быстро, чтобы это великое чувство оставалось долго.

Прошло больше, чем полтора года, с 24 марта 1936 года. Я по-прежнему благодарна А. И., да иначе и быть не может, но нет больше того беспокойного чувства, которое было сначала. Кто знает, быть может, если я снова увижу А. И., услышу его чудесную волшебную игру, оно вспыхнет снова, и, может даже быть, с ещё большей силой, но когда это будет и будет ли вообще когда-нибудь? Никто не может мне этого сказать, да и вправду, кто может это знать?

12 октября 1937 года

Итак, А. И. нет уж полтора года. С тех пор, как он был здесь, я сделала большие успехи в музыке. Но я чувствую, что могу сделать ещё больше, но что-то не даёт мне возможность это сделать.

О, эта школа отнимает столько времени! И раньше на занятия шло много времени, но теперь, в седьмом классе, занятия в школе идут во вторую смену, уроков задают очень, очень много, и времени для музыки остаётся совсем мало. Да, кроме того, ещё и теперешняя квартирантка, по-видимому, злая и капризная, не разрешает мне играть после одиннадцати часов вечера. Я, если бы это от меня зависело, не обратила бы на неё внимания, но, говорят, из-за этого могут выйти большие неприятности. Приходится смириться! А как ужасно видеть и замечать, что с каждым днём техника моя уменьшается, и то, что я достигла, снова от меня ускользает, и не быть в состоянии ничего сделать! Да, если б не нужно было обязательно кончить десять классов школы, я бы бросила её и удовлетворилась бы семью классами. Зато тогда уж отдалась бы всецело музыке и ничем другим не занималась бы.

По расчётам, я должна кончить школу восемнадцати лет. Я в седьмом классе, мне теперь пятнадцать лет. Ещё три года! Три года я не могу всецело заниматься музыкой! Сколько я упущу, сколько потеряю за это долгое время! Вся надежда на лето: летом уж я постараюсь нагнать то, что потеряно зимою. Из краткой биографии А. Г. Рубинштейна я узнала, что он начал выступать в концертах с девяти лет, и в четырнадцать-пятнадцать лет был уж настоящим виртуозом! А я? Мне пятнадцать лет, а я сейчас ещё не представляю ничего особенного, и в игре моей так много недостатков, и всё больше из-за плохой, несовершенной техники! Одного только Баха играю я, кажется, хорошо, так как учитель мой слушает меня с удовольствием и называет умницей. Теперь играю Wohltemperiertes Klаvier, и в моей игре даже такой музыкант, как мой профессор, не находит почти никогда недостатков. Но большая ли это заслуга с моей стороны - не знаю. Думаю, что нет, так как играть Баха нетрудно, если только понимать его произведения, а мне кажется, я их понимаю.

Итак, приходится ждать лета, а пока нужно быть терпеливой. В этом году к нам в Казань за весь концертный сезон должны приехать четыре или пять пианистов. Некоторые из них бывали здесь уже раньше. Один даже был в 1936 году, то есть в том же году, в котором приезжал и А. И., и за это время уже успел побывать на конкурсе и вернулся к нам уже победителем, получившим первую премию. Да я ещё немало удивлялась, почему А. И. не участвовал в этом конкурсе. Мне кажется, что и он мог бы получить первую премию на нём, а между тем об А. И. ничего не слышно. Вот и в этом году его имени нет в списке пианистов, которые должны приехать в этом году. Где он, что с ним? Жив ли он, концертирует ли ещё - ничего больше о нём не известно, и я теряюсь в догадках, думая, что могло бы значить всё это.

В нашей школе с самого начала этого года был один преподаватель А. Н. Г. Когда он пришёл к нам в класс, я невольно подумала: «Какой противный человек!» (Тогда я и не подозревала, что буду о нём жалеть.) И действительно, он, казалось, не мог нравиться никому: высокий и довольно-таки тощий, с узким неправильным лицом. Волосы у него были золотисто-белокурые и почему-то напомнили мне солому; но всего меньше мне нравились его белые брови и такие же ресницы. Всё лицо его казалось таким бесцветным, что даже серо-голубые светлые по цвету глаза казались на нём тёмными. К тому же он был, кажется, порядочный франт, судя по тому, что костюмы у него были все с иголочки, и в полторы шестидневки он ушёл уже сменить два, и это тоже мне не больно-то нравилось.

Но неприязнь эта длилась недолго. Он оказался отличным преподавателем, и свой предмет (я не называю, какой), несмотря на то, что он был скучен, и я его никогда не любила, сумел превратить в интересный и увлекательный. Он, должно быть, был и вообще талантлив, ему было по виду не более двадцати пяти - двадцати шести лет, а он, как я узнала у нашей классной руководительницы, успел уже кончить два факультета и был на обоих отличником, а это что-нибудь да значит. Но впоследствии я заметила в нём ещё одну особенность, касающуюся его наружности: черты его лица, правда отдалённо, напоминали мне А. И. Это-то сходство и внушило мне к нему симпатию.

Брат мой, да и вообще все домашние, не понимая причины этого, стали дразнить меня такими словами, как «влюбилась» и т. п., и говорили, что я скоро забуду А. И. Пускай себе говорят! Меня это не задевает. Я-то ведь лучше знаю причину, а этого достаточно вполне.

Целый месяц был у нас этот преподаватель. Я уже почти полюбила его предмет. Как вдруг однажды он сообщил, что на днях передаёт наш класс другому преподавателю. Сначала я думала, что он уйдёт в вуз, но потом оказалось, что он уходит на военную службу, и когда придёт и придёт ли вообще - неизвестно. На последнем уроке класс сидел гораздо лучше обыкновенного. После этого я видела его ещё три раза: в перемену в тот же день и потом два раза встречала его, когда возвращалась домой, а он приходил в школу сдавать дела. Больше пока я его не видела и, может быть, не скоро опять увижу. А пока нового преподавателя всё нет и нет, и уроки остаются пустыми. Насколько мы отстанем за это время - и думать не хочется.

8 ноября

Уже некоторое время у нас есть новый преподаватель, но он никогда не заменит прежнего. И предмет в его толковании скучен, и дисциплина на уроках плохая. Недавно я узнала, что господин Г. (прежний преподаватель) вернётся к нам через месяц. Я едва скрыла свою радость от классной руководительницы и одноклассников.

Недавно у нас был вечер в школе, устроенный только для нашего класса. Были и несколько родителей. Наш завуч тоже присутствовал. Были разные выступ­ления, и я тоже участвовала. Я должна была сказать краткую биографию Моцарта на немецком языке и перевела её тут же на русский язык, а один из учеников сыграл сонату Моцарта. Он уже учится шесть лет, а играет хуже, чем я в первый год учения у моего профессора. Он играл по нотам и так ошибался и комкал эту несчастную сонату, что трудно было поверить, что Моцарт был такой великий композитор, как говорилось в биографии. А намеченное скерцо Бетховена он вовсе не играл, так как споткнулся на втором такте и, объявив, что «он его забыл», удалился от рояля. Другая ученица нашего класса тоже играла - «Весну» Грига. Кроме того, что она выпустила целую страницу, но отыграла совершенно как автомат, медленно, без малейших оттенков и без малейшей остановки. Музыка эта буквально вгоняла в дремоту, и невольно приходила в голову мысль: «да скоро ли конец?!». Вместо весны получилась какая‑то слякоть, осенняя тоска. А ведь и эта ученица играет уже семь лет. Ну, по крайней мере, хоть она играла на­изусть, и это немного искупило недостатки игры её.

Я тоже играла на этом вечере. Намечено было восемь пьес, но пришлось играть только шесть.

Когда я перед этим вечером уходила из школы, наша руководительница сказала: «Ну, вот, ты успеешь уйти домой, пообедать, а потом возьмёшь ноты и придёшь сюда». Я удивилась: «Зачем же ноты?», а руководительница, узнав, что я буду всё играть наизусть, удивилась и обрадовалась. Хорошо или плохо я играла - не знаю, но, несмотря на плохой рояль, наш завуч нашёл меня «прекрасной музыкантшей», что и объявил всему классу. Больше в школе у нас никаких новостей нет.

Недавно у нас с братом Нольди (Арнольд Арнольдович Бренинг, ставший музыкантом, композитором. - Ред.) был довольно нелепый спор: какого роста был А. Г. Рубинштейн? Мама где-то читала, что он был чуть ли не великан. Нас этот вопрос занимал очень. Когда я отправлялась на урок, Нольди по случаю гриппа оставался дома. Тогда он написал записку профессору, видевшему Рубинштейна много раз, в которой просил ответить на два вопроса, а именно: был ли Рубнштейн выше или ниже нашего папы и был он толстый или худой. Я отнесла эту записку к учителю, и он ответил на неё так: Рубинштейн был среднего роста, но отнюдь не высокого. Скорее толстый и очень массивный и говорил басом, точно из бочки. Мы с мамой немало смеялись над этим описанием.

Казалось, описание внешности А. Рубинштейна должно было бы сорвать с него поэтическую маску. Ведь, не правда ли, гораздо выгоднее представлять его себе необыкновенным, чуть ли не сказочным - гигантом? Но нет! Он с этого времени стал как будто ещё милее, ещё ближе моему сердцу. Что делать? Это, должно быть, был человек, в котором недостатки обращались в преимущества.

Мой учитель говорит, что Рубинштейн - слабый композитор, что с Шуманом или Чайковским его и сравнивать нельзя. Я с ним не согласна. Впрочем, он говорит, что если уж это мне так нравится, то он, пожалуй, задаст мне несколько его пьес. Скорее бы! Из тех пяти-шести вещей Рубинштейна, которые я знаю, нет ни одной безвкусной, неинтересной. Нет, все они хороши! Уж одна четвёртая баркаролла чего стоит! Играя её, невольно представляешь себе целую картину, целую прогулку на лодке, и невольно думаешь и задаёшь себе вопрос: не изображал ли композитор в этой пьесе эпизода (быть может, очень незначительного) из своей жизни? В самом начале баркароллы слышатся только как бы плеск волн и ритмичные удары вёсел. Прогулка началась. Потом и плеск волн, и удары вёсел уходят куда-то вдаль, на зад­ний план, и их покрывает песня, сначала тихо, а потом всё громче. Но вот опять набегает волна, сначала слабая, а потом всё сильнее, и, заглушая песню своим рокотом, волны достигают предельной силы и, сильно качнув лодку, снова постепенно ослабевают. Два раза подступают волны и два раза отступают. Наконец лодка выбралась опять в тихую полосу и плывёт, слегка покачиваясь. Опять слышатся удары вёсел и тихий плеск воды, как в начале, но теперь его заглушает пение, могучее, сильное, далеко раздающееся кругом. Мирно и тихо продолжается путь, но вдруг... точно неосторожное движение весла одного из гребцов, и лодка, сильно накренившись, грозит сбросить всех сидящих в ней в воду. Но лодка не перевернулась. А далее точно изображено волнение находящихся в лодке, и в особенности рулевого, потому что, наверное, благодаря только его ловкости лодка не перевернулась. Но постепенно всё успокаивается, и лодка продолжает свой путь.

В особенности люблю я то место перед концом, где как будто слышится разговор, перекличка двух голосов. На фоне всё того же плеска воды сначала один, высокий голос говорит фразу, и потом низкий голос отвечает ему такою же фразой. Потом уже не слышно ни разговора, ни пения; лодка стремительно идёт к берегу и пристаёт. Прогулка окончена, о чём свидетельствуют два торжественных аккорда, взятых pianissimo после быстрого пассажа.

Да, такова картинка, которую я невольно рисую себе при исполнении четвёртой баркароллы А. Г. Рубинштейна. Быть может, это - ерунда, гнилая фантазия, бред сумасшедшего? Не знаю. Я не навязываю своих мыслей другим, но и приказать себе не думать так не могу. Пожалуй, если начать кому-нибудь объяснять своё толкование, так и действительно не поймут. Лучше молчать! Слово - серебро, а молчание - золото. Одно у меня желание: это поскорее кончить школу, предаться музыкальным занятиям и... сделаться если не лучшей, то одной из лучших исполнительниц Рубинштейна. Но смею ли я думать о подобном счастье? А лучше же всего... вперёд не загадывать.

Публикуется с небольшими сокращениями