«Город мёртвых» в городе живых: российские кладбища в XX веке

Арское кладбище, Казань. Фото Анны Александровой

Исследователи пространств смерти весьма по-разному оценивают социокультурную роль кладбищ, взаимодействие этих «городов мёртвых» с городами живых.

Светлана МАЛЫШЕВА,

Доктор исторических наук,

Профессор кафедры отечественной истории

Института международных отношений

Казанского (Приволжского) федерального университета

Скажем, французский философ и теоретик культуры Мишель Фуко определял кладбище как место отграничения, изоляции, разрыва с традиционным временем, называл кладбище «иным городом», в котором «каждая семья обладает собственным чёрным жилищем». Немецкий историк Карл Шлегель, напротив, замечал, что кладбища — скорее, места сосуществования живых и мёртвых, он подчёркивал тесную и интенсивную связь между городами мёртвых и городами живых. Действительно, мало что так явственно отражает социальную структуру, иерархии, ценности и вкусы того или иного общества и времени, как некрополи. История кладбищ — это всегда и история страны, а отношение к местам захоронений — показатель состояния нравственного здоровья общества.

До революции 1917 года погребальная культура и функционирование кладбищ в России определялись религиозной традицией и институциями. Влияние процессов секуляризации и индустриализации смерти (которые набирали силу в Европе и Америке) здесь было минимальным. Кладбища в России были организованы по вероисповедному принципу и находились в ведении религиозных приходов и общин. Кладбищенское пространство выстраивалось иерархично. В нём существовало разделение мест захоронений на разряды (вначале — семь, потом — пять разрядов) по финансовой состоятельности и социальному статусу. В этом пространстве действовали и правила «исключения»: вне освящённой земли кладбища, за оградой, хоронили самоубийц, умерших насильственной «нехорошей» смертью, некрещённых младенцев и прочих маргиналов конфессионального сообщества. Правда, к началу XX века эти правила нередко обходились.

В конце XIX — начале XX века традиционные представления о жизни, смерти и бессмертии были поколеблены, а практики обращения со смертью упрощены. Успехи науки и техники вдохновляли биополитические утопии «преодоления смерти», технической достижимости физического бессмертия. Субкультура молодых российских радикальных политических партий героизировала террор и жертвенный суицид, осуждавшийся церковью и законами Российской империи. Но самое глубокое и всеохватное воздействие на изменения представлений о смерти и её достоинстве оказали Первая мировая, а затем и Гражданская война. В России формирование культа павших солдат мировой войны было прервано революцией 1917 года: в отличие от других стран-участниц войны, здесь не были выработаны ритуалы скорби, не появились памятники на улицах и площадях, подчас не сохранилось даже надгробий героям той войны на кладбищах. Миллионы смертей на поле боя и погребение павших в общих («братских») могилах способствовали десакрализации смерти, обрядовая и эмоциональная стороны погребения сведены к минимуму. Не осознав, не пережив, не обработав коллективную травму от потерь, не проделав работу скорби, страна вошла в новую кровопролитнейшую — Гражданскую войну. Не залеченная психологическая травма от драматических потрясений начала XX века обернётся в середине 1920-х годов «эпидемией суицида», о которой уже немало написано, а также десятилетиями невнимания, равнодушия к состоянию мест захоронения в стране.

Равное и бесплатное погребение для всех?

После Октябрьской революции трансформация всех сторон жизни коснулась и погребальной сферы. Важной вехой этих изменений стал Декрет Совета народных комиссаров от 7 декабря 1918 года «О кладбищах и похоронах», провозгласивший равенство, бесплатность и одинаковость похорон для всех. Декрет обозначил важные изменения в погребальной сфере. Он фактически отменил конфессиональную и культурную однородность российских кладбищ. Теперь любой человек мог быть похоронен на любом кладбище, вне зависимости от вероисповедания. Погребальное дело было передано из ведения религиозных организаций — в ведение местных органов власти — советов (лишь в период НЭПа, в короткое время с 1922 по 1929 год, кладбища могли передаваться в управление религиозных общин). В 1920–1930 годах по всей стране ликвидировались старые конфессиональные кладбища. Ликвидация происходила и в рамках антирелигиозных кампаний, и при перепланировании городов в 1930 годах. Старые вероисповедные кладбища, часто переполненные и находившиеся в черте города, закрывались, а новые открывались уже за пределами городской черты в качестве общественных, светских, «интернациональных».

Ещё одно изменение, зафиксированное в Декрете в 1918 году: наряду с земельным захоронением, он санкционировал также кремацию, хотя на тот момент ни одного крематория в России не существовало. Вопрос о строительстве крематориев обсуждался в России в 1890 годах, но кремация была отвергнута Синодом в 1909-м как несовместимая с православной верой. В первые годы после революции интерес ­советских властей к кремации и созданию крематориев был вызван не только практическими нуждами (огромной смертностью и проблемами с захоронением). Пропаганда кремации виделась большевикам удобным инструментом секуляризации повседневности и её важного сегмента, связанного со смертью. Первые неудачные попытки устройства крематориев в Москве и в Петрограде не остановили сторонников огненного погребения. Кстати, в 1919 году планы строительства крематория существовали и в Казани, даже было выбрано место из трёх предложенных вариантов — берег Казанки близ Троицкого леса. 30 мая 1927 года было учреждено «Общество развития и распространения идей кремации в СССР» (ОРРИК). Наконец, 7 октября 1927 года в перестроенной церкви на кладбище Донского монастыря был официально открыт первый в СССР — Московский крематорий. В конце 1920–1930‑х предполагалось строительство крематориев в других крупных городах страны. Однако эти планы не были реализованы. И не только ввиду непопулярности кремации у населения. В 1930-х стало заметно охлаждение к кремации и во властных кругах. Восторг 1920-х от «технологического прорыва» в сфере погребения, причастность к зарубежным инновациям в этой области, желание быть вовлечёнными в международное движение в поддержку кремации и в процессы обмена опытом, теперь, в условиях шпиономании и поиска «врагов народа», с 1930 годов сменяются подозрительностью в отношении политической подоплёки такого сотрудничества. Кремационное движение было свергнуто, ОРРИК ликвидировано. Московский крематорий на долгие годы остался единственным крематорием в СССР. Исключением стали два крематория, временно действовавшие в годы Великой Отечественной войны в блокадном Ленинграде, создание которых было вынужденной экстренной мерой ввиду опасной эпидемиологической ситуации в городе. Лишь на излёте советской эпохи, в 1972–1988 годах, в СССР был построен десяток крематориев и возоб­новлена пропаганда кремации из экономических и санитарно‑гигиенических соображений. Однако даже в современной России, где функционирует под три десятка крематориев, кремируется лишь 10 % умерших, исключение составляют обе столицы и Норильск — 40‑70 % захоронений в них приходится на кремацию.

Из журнала «Коммунальное хозяйство». Гражданская панихида в московском крематории. 1927

Несмотря на провозглашённое в Декрете 1918 года равенство и бесплатность захоронений, эти принципы остались только декларацией. Бесплатность погребения (фактически не реализованная) была отменена уже в 1922 году. Причём, дороговизна погребения привела к распространению практики погребения гражданских лиц не только в «отдельных», но и в «общих» могилах. Так, в общих могилах на 15, 10, 5 или 3 человек в 1920 годах хоронили на казанских Арском и Архангельском кладбищах. На Арском в 1922–1925-х захоронения в общие могилы составляли от 38 до 68 % всех погребений. Захоронения в общих могилах были официально запрещены (кроме исключительных случаев — «моментов народных бедствий») в июне 1929 года.

Кладбища сыграли немаловажную роль в выстраивании и регулировании социально-политических иерархий. Во второй половине 1920-х — первой половине 1930-х (до Конституции 1936 года, декларировавшей равенство всех граждан и отсутствие в СССР эксплуататорских классов) существовали разные классово-социально‑дифференцированные тарифы за погребение на кладбищах и за кремацию, согласно которым погребение «нетрудовых элементов» обходилось от 2,3 до 20 раз дороже, чем погребение рабочих и служащих.

Новодевичье кладбище, Москва. Фото Светланы Малышевой

Кроме того, в стране складывалась и новая иерархия мест захоронения. Постепенно, по мере ранжирования партийно-советской элиты, ранжируются и места её погребения. Похороны у Кремлёвской стены вблизи Мавзолея В. И. Ленина оказывались наиболее почётными. Причём, дифференцировался, в зависимости от ранга покойного, и способ погребения. До середины 1980-х лишь 12 наиболее значимых партийно-советских лидеров были похоронены в индивидуальных могилах у Кремлёвской стены. Тела остальных революционных деятелей и представителей элиты в первые годы захоранивались в общих «братских» могилах у стены, а после создания в 1927 году в Москве крематория, их стали кремировать, а урны с прахом помещались в Кремлёвскую стену и снабжались персональными мемориальными досками. Для прочих выдающихся представителей партийно-советской, научной, художественной и других советских элит создавались привилегированные некрополи, которыми в 1927 году в Москве стало Новодевичье кладбище, с 1970-х — также Новокунцевское, Троекуровское, позже — и Ваганьковское кладбища. В Ленинграде привилегированными некрополями стали Марсово поле, «коммунистическая площадка» Александро‑Невской лавры, позже — Литераторские мостки Волкова кладбища.

Новодевичье кладбище, Москва. Фото Светланы Малышевой

Иерархия кладбищ и захоронений воспроизводилась практически во всех крупных городах страны, где также создавались «привилегированные» кладбища или участки — до конца 1930-х практиковалось выделение «коммунистических площадок». Позже они специально не выделялись, но необходимость отведения привилегированных мест и участков кладбищ для погребения советской элиты («мест почётных захоронений») привычно упоминалась во многих советских документах 1930–1970 годов. Привилегированные захоронения определяли новую географию советских кладбищ: они образовывали смысловое сакральное ядро, близость к которому обозначала престижность захоронений прочих граждан. В этой географии наблюдалась и профессиональная дифференциация: в пространстве кладбищ в эти десятилетия нередко появлялись неформальные «профессиональные» участки — военных, врачей, актёров, писателей и пр.

Массовые захоронения жертв репрессий на Донском кладбище в Москве. Фото Светланы Малышевой

На протяжении 1920–1940 годов существовала практика жёсткого отграничения мест захоронения «врагов народа», репрессированных граждан: в отношении них применялось захоронение в общих могилах, официально запрещённое в июне 1929-го. В 1930-х общими могилами расстрелянных и умерших заключённых — в большинстве своём, безымянными, тайными — было обильно усеяно пространство огромной страны. По оценке 2014 года, количество сохранившихся лагерных и тюремных кладбищ исчислялось от нескольких сотен до 1000 объектов, а количество мест массовых захоронений, произведённых только в 1937–1938 годах, на пике массовых репрессий, — 60-80.

Управление кладбищами: в ведении «контор очистки», дорожного и зелёного хозяйства

Согласно Декрету 1918 года, управление кладбищами и похоронное дело были секуляризованы и на протяжении всего советского пе­риода (за исключением крат­кого периода НЭПа) находились в компетенции органов власти, управлявших местным хозяйством, а в сельской местности — в ведении сельских советов. До 1930-го центральная структура управления коммунальным хозяйством находилась в системе Народного Комиссариата внутренних дел. В 1931 году был создан аппарат для централизованного управления всем коммунальным хозяйством РСФСР — Народный Комиссариат коммунального хозяйства РСФСР (с 1946-го — Министерство коммунального хозяйства РСФСР, с 1971‑го — Министерство жилищно-коммунального хозяйства РСФСР).

В первые советские годы опыта в кладбищенском деле у советских коммунальщиков не было, и их некомпетентность и беспомощность в погребальной сфере, усугубленные массовыми смертями, привели к похоронному кризису, когда кладбища нередко не справлялись с захоронениями, на них скап­ливались непогребённые трупы. У местных властей не хватало сил и средств для наведения порядка на кладбищах, да и воспринимались тогда кладбища весьма утилитарно. Массовая ликвидация старых кладбищ сопровождалась «перепрофилированием» освободившейся территории: здесь разбивались парки и скверы, территория использовалась для промышленного, дорожного строительства, для сооружения спортивных комплексов. В эти годы кладбища и их объекты позиционируются властью как неотъемлемый элемент хозяйственной системы страны, плотно включённый в производство, в плановое хозяйство, работники кладбищенского хозяйства с 1930 годов вовлекаются в социалистическое соревнование за выполнение плана. Советским органам разрешалось «заготавливать» металлолом на кладбищах (снимать могильные ограды). Сносимые намогильные памятники массово шли на хозяйственные нужды — ими мостили дороги и использовали в качестве строительного материала, использовали вторично на действующих кладбищах как материал для новых надгробий.

Мастерская по изготовлению памятников на Татарском кладбище в Казани. Фото Георгия Козлова

Период Великой Отечественной войны, тяжёлые годы послевоенного восстановления страны усугубили расстроенное состояние советского кладбищенского хозяйства. Состояние советских кладбищ вызывало справедливое возмущение граждан: в 1948 году большой переполох в среде коммунальщиков наделало гневное письмо прославленного советского лётчика, трижды Героя Советского Союза И. Н. Кожедуба в Совет Министров СССР о состоянии двух кладбищ Московской области — «Это же кощунство! Нацио­нальное оскорбление!» Впрочем, дело ограничилось принятием постановлений и кратковременным вниманием к этим двум конкретным кладбищам. В последние советские десятилетия погребальное хозяйство становится объектом формализованного бюрократического регулирования советских властей, с одной стороны, и пространством спонтанного развития теневого рынка погребальных услуг, с другой стороны.

В большинстве городов не было специальных служб, которые бы занимались кладбищами. Так, в 1953 году из 761 города РСФСР только в 129-и имелись тресты, конторы или бюро похоронного обслуживания. В остальных городах кладбища находились в ведении трестов и контор очистки, дорожного или зелёного (озеленительного) хозяйства. На погребальную сферу у властей не хватало сил и средств, она финансировалась по остаточному принципу. Проблемы пытались решать в основном методами бюрократического регулирования — изданием постановлений и положений, санитарных правил и инструкций. До самого конца советской эпохи беспорядки в похоронном деле (хищения, коррупция при выделении участков, нехватка спецтранспорта и сотрудников, дефицит памятников и похоронных принадлежностей и, соответственно, спекуляция ими, нарушение санитарных норм, подчас небрежная регистрация захоронений) были общим местом советской действительности. Возникавшие ввиду этого проблемы с захоронением решались родственниками покойных, как правило, либо мобилизацией собственных сил и средств, либо с помощью предприятий и организаций, в которых трудились покойный или его близкие.

Символы и знаки в пространстве советских кладбищ

Надгробный камень — последнее свидетельство о человеке, о том, кем он был. Краткие надписи и символы свидетельствуют о том, какая ипостась его личности была наиболее значима для него или его близких. Дореволюционные надгробия фиксировали, прежде всего, конфессиональную принадлежность умершего, иногда — социальную или профессиональную: дворянский титул, воинское звание, профессия и др. В советский период происходят изменения в символическом наполнении пространства кладбищ.

Государственный герб СССР на могиле В. М. Петрова на Арском кладбище в Казани. Фото Светланы Малышевой

«Декрет об уничтожении сословий и гражданских чинов» от 11 (24) ноября 1917 года отменил все сословия, чины, звания, титулы, награды, гербы и прочие элементы символического капитала, который измерял прожитые жизни покойных. Поэтому указания происхождения, социально-классовой, сословной принадлежности (особенно к «бывшим» классам) на надгробиях встречаются всё реже и затем почти исчезают. Но сохраняется указание на религиозную принадлежность умершего — она «прочитывалась» в формах надгробий, в помещаемых на них религиозных символах (например, у христиан — простой крест или более дорогая тумба в форме часовни, крест и иконка на надгробии). С разворачиванием антирелигиозных кампаний использование религиозных символов несколько сокращается. К 1930-м получили распространение «нейтральные» памятники (недорогие стелы) самых простых форм, без символов, с весьма скудной информацией о покойном — обозначением фамилии, имени-отчества и годами жизни. Их появление было связано не только с предусмотрительным стремлением минимализировать проявления идентичности, но и с желанием сэкономить.

Одновременно в пространстве кладбищ появляются новые символы — революционные, коммунистические эмблемы и соответствующие тексты (свидетельствовавшие о наличии у покойного революционной героической либо советской трудовой биографии). Новые, неожиданные формы памятников — например, промышленные конструкции в качестве надгробного сооружения, как и революционные символы на памятнике (пятиконечные звёзды, серп и молот, земной шар с серпом и молотом, даже — государственный герб СССР и др.), призваны были идентифицировать умершего в качестве участника коммунистического строительства и борьбы за коммунизм.

Кладбищенский «ландшафт» первых двух советских десятилетий выглядел весьма противоречиво: «старые» и «новые» его образцы соседствовали с результатами их разнообразных комбинаций. Так, продолжали бытовать надгробные памятники в форме часовни, но на них нередко появляется пятиконечная звезда, особенно странно смотревшаяся в навершии, на месте православного креста.

Однако в 1920–1940-х такие «гибридные» надгробия всё же количественно уступают «чистым» и «нейтральным» формам. Устойчивость религиозного погребального обряда, сохранявшегося среди широких масс, несмотря на все усилия власти, поддерживала консерватизм заказчиков надгробий и их изготовителей. Последние воспроизводили те формы и оформление надгробий, которые пользовались спросом. Небогатый советский рынок памятников (официальный и неофициальный) на протяжении последующих десятилетий наряду с советскими «звёздочками» и стандартными и нейтральными по форме памятниками в виде обелиска, стелы, прямоугольной тумбы, предлагал потребителю «кресты» и фигурные тумбы или «раковины», практически буквально повторявшие прежнюю форму часовни.

Во второй половине XX века религиозные символы, которые и не исчезали из кладбищенского ландшафта, получили официальную легитимацию. В связи с этим в последние советские десятилетия, особенно с 1970-х, была распространена практика «корректировки информации» на надгробии: религиозный символ наносился иногда даже спустя годы и десятилетия после погребения покойного. В семейных, «родственных» захоронениях 1950–1980 годов наблюдается интересный «симбиоз» религиозных и секулярных символов: обелиски с советской звездой и кресты из металлической арматуры, памятники с той же звездой и памятники с полумесяцем нередко непротиворечиво и тесно соседствуют в одной «семейной» ограде, являя собой примеры многообразия и вариабельности понимания и презентации советских идентичностей внутри одной семьи. В позднесоветский и постсоветский периоды встречаются даже надгробия — «семейные» и индивидуальные, на которые нанесены одновременно и симметрично изображения креста и пятиконечной звезды, либо полумесяца и советской звезды — примеры можно найти на Арском и Ново-Татарском кладбищах Казани.

Во второй половине XX века важной частью секулярного надгробного текста становятся указания на профессиональную и трудовую принадлежность, показатели успешности на её поприще — наличие государственных наград, учёных степеней и званий, открытий и изобретений, прочих заслуг и достижений. Если религиозные символы взывали к религиозной идее бессмертия души, то маркеры профессиональных достижений утверждали мысль о социальном бессмертии.

Конец XX — начало XXI веков, современная эпоха и её новации быстро меняют все стороны нашей жизни, даже весьма консервативную сферу погребения. Федеральный закон «О погребении и похоронном деле» от 12 января 1996 года, подразделивший российские кладбища «по обычаям» — на «общественные, веро­исповедальные, воинские», санкционировал создание в стране конфессиональных кладбищ. Создаются муниципальные и частные крематории, много лет обсуждаются проблемы и преимущества создания частных кладбищ. Сохраняющаяся с советских времён иерархия кладбищ была скорректирована открытием в 2013 году в подмосковных Мытищах Федерального военного мемориального кладбища, призванного стать главным государственным пантеоном российской элиты. Погребальный бизнес, плотно сращённый с интересами кланов крупной бюрократии, остаётся одной из самых прибыльных теневых, коррупционных сфер экономики.

Культура смерти в России в последние годы, во многом под воздействием модернизации погребальной сферы и быстро растущего разнообразия коммерческих предложений погребальных услуг, также подвергается определённым коррективам. Например, развитие рынка похоронных услуг и новых технологий стимулирует проникновение примет цифровой эпохи в погребальную культуру. В Рунете на сегодняшний день существует немало виртуальных кладбищ. А на таких сайтах, как, например, Ckorbim.com, «Цифровое наследие» предлагаются платные услуги нанесения на памятник QR-кода, привязанного к виртуальному мемориалу, услуги по уходу за «реальной» могилой с таким кодом. В России — вслед за странами Запада — обсуждаются проблемы и возможность цифрового бессмертия человека.

Однако массовые погребальные практики и погребальная культура России в целом остаются довольно традиционными, связанными с религиозными обычаями, уходящими корнями в дореволюционное время и переработавшими и адаптировавшими некоторые новации советского периода. А все новации и технологии нашего века пока не могут дать ответ на простейший вопрос о количестве кладбищ в стране. Одни независимые эксперты утверждают, что в целом в стране к началу XXI века было не менее 100 тысяч кладбищ, из них более или менее благоустроенных и находящихся под административным надзором — около 60 тысяч. На прошедшем в июне 2019 года в Казани очередном форуме российских представителей похоронной индустрии «Некрополь», организованном Российским союзом похоронных организаций и крематориев, было заявлено о наличии в стране 76 400 кладбищ. Россия ещё очень далека и от создания общенационального учёта захоронений, хотя шаги в этом направлении — во многом благодаря усилиям энтузиастов — в последние годы делаются. Российские кладбища — эти «города мёртвых», ставшие в последние годы и объектами туристического интереса, всё ещё остро нуждаются во внимании и заботе общества и государства. Это подтвердит и любой казанец, который прогулялся в последнее время по одному из старых городских кладбищ — например, по Арскому или Пороховому. Этот номер журнала «Казань» — одно из реальных действий привлечения внимания общественности нашего города к истории и проблемам его кладбищ — «жилищ» тех казанцев, с которыми мы — жители «города живых» — просто немного разминулись во времени.