Из жизни армейской в кремле казанском

Журнал "Казань", № 1, 2013

ПРОЛОГ

Место самое центровое в Казани - конечно, кремль. Отсюда начинался город, и история города - это, в первую очередь, история кремля. Много чего он повидал на своём веку, вернее, веках.

Толпы экскурсантов разглядывают достопримечательности, короткими перебежками передвигаясь от одного здания к другому. Пристальные взоры на башню Сююмбике, прикидывают, где же её отклонение от вертикальной оси; восторг и восхищение красотой убранства мечети Кул Шариф, свечи и благоговейная тишина в высоких интерьерах Благовещенского храма.

А вот и Эрмитажный центр, а рядом Национальная художественная галерея «Хазинэ» и другие музеи, действующие в самом большом здании кремля. Когда‑то в нём размещалось юнкерское училище. А в советское время, до начала двухтысячных годов, это здание было штабом дивизии и казармами военного городка, занимавшего большую часть кремлёвской территории.

Почти полвека назад и я служил в этой дивизии. Многое было связано с этим местом. Было всякое - и тяжёлое, и смешное. Сквозь толщу лет что-то отсеялось, что-то осталось чувством отвращения к тупому насилию и пустому солдафонству, ко лжи и очковтирательству, к торжеству силы над интеллектом. И в то же время я познал настоящую взаимовыручку и дружбу, уважение к хорошей работе и честной армейской службе и многое другое, что дали годы, проведённые в этом знаковом для меня месте.

Многие и многие тысячи мужчин служили в этом гарнизоне, и у каждого свои истории, связанные с армией. А я расскажу лишь несколько эпизодов из той далёкой жизни.

Вот и настало последнее утро моей гражданской жизни. Моросит холодный осенний дождь, порывы ветра срывают с деревьев последние жёлтые листья. Весёлая полупьяная толпа провожающих выходит за ворота на улицу. Вдоль дома и забора во всю длину улицы прорыта глубокая траншея, через которую кое-где перекинуты дощатые мостки. Что-то собираются прокладывать - то ли кабель, то ли водопровод.

Валы выбранной земли блестят под дождём комьями мокрой глины, стекая чёрными слезами обратно в канаву. Наверно, это могли бы быть мои слёзы, но не стану же я плакать на самом деле, стыдно ведь! А плакать хочется. Настроение мерзкое. Позади художественное училище, две бесплодные попытки поступления в вузы Москвы и Ленинграда, впереди - три года армейской службы, три года неизвестности. А после службы вообще непонятно, что будет.

Глухо тренькает мокрая гитара, кто-то что-то поёт, слышны смех и весёлые голоса. Мои друзья и однокашники пытаются и меня развеселить, радостные в глубине души, что служить идут всё-таки не они. Ещё несколько дней назад и я думал, что это не про меня.

На призывной комиссии у меня обнаружили повышенное кровяное давление. Направили на обследование в больницу, из которой меня выписали с диагнозом: «Гипертония. К службе не годен».

С этими бумагами я пришёл в военкомат, вполне уверенный, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Однако оказалось, что одно несчастье помогло другому несчастью. Весёлый подполковник, видно, обрадованный моему появлению в его кабинете, быстро взглянул на мои больничные выписки, разорвал их на мелкие части и выбросил в мусорную корзину под столом. Улыбаясь, он сказал:

- Будем считать, что этих бумаг не было. Врачи думают, что служить тебе нельзя, а я уверен, что можно. Послезавтра с вещами! Вот тебе повестка, распишись.
Стены обрушились, потолок упал и придавил меня. Всё кончено. Жаловаться было некуда и некому. До перестройки и гласности оставалось двадцать лет, а пока вершителем моей судьбы был вот этот самый подполковник. А может, всё оказалось и к лучшему. Благодаря этому подполковнику наивный мальчик, глядевший на окружающий мир сквозь розовые очки, с помощью армейской службы превращался в нормального мужика. Понимание этого, к сожаленью, приходит только годы спустя.

И вот эти проводы. Накануне мама с бабушкой целый день не отходили от печи и керосинки, готовя прощальный ужин. Была ночь застолья с песнями и разговорами до утра. Было утро, в котором друзья провожали меня в военкомат, и был дождь, и были мокрые отвалы траншеи перед родительским домом.

Идя вдоль неё, я увидел маленький тёмный кружок, почти неотличимый от другой грязи. Подняв его с земли и взяв в руки, я понял, что это старинная солдатская пуговица. На выпуклой медной поверхности было рельефное изображение двуглавого орла, а внутри - кольцо для пришивания пуговицы к шинели.

- Надо же, подумал я, иду в армию, а мне пуговица солдатская попалась. Какое совпадение!

К концу этого дня, когда мне выдали армейскую хэбэшную форму, я положил эту пуговицу в правый карман брюк, а для надёжности, чтобы не потерять, накрепко пришил её внутри кармана.

Всю службу эта пуговица оставалась со мной. Было немало рисковых ситуаций, были тяготы и трудности армейской жизни, но всегда я ощущал в правом кармане приятную тяжесть. За время службы нам несколько раз обменивали изношенное обмундирование на новое. Каждый раз я отрывал пуговицу от старых штанов и вшивал в новые. Из первоначально чёрно-зелёной она превратилась за счёт трения внутри кармана в сверкающую красным золотом красивую медную пуговицу, как будто только что изготовленную.

В трудные моменты я, держа руку в кармане, ощущал скользкую гладкость металла, проводил пальцем по орлиному рельефу, и это действовало как гипноз, успокаивая и придавая уверенность.

Но вот настал последний армейский день, сегодня дембель! Он совпал с последним банным днём. Мы, старики, быстро помывшись, собрались в раздевалке. Достали принесённые заранее бутылки водки, и вот уже алюминиевая кружка идёт по кругу, добавляя хмель в и так радост­но‑пьяное настроение этого дня.

Пришёл каптенармус и позвал дембелей получить новое увольнительное обмундирование. Сдав старое и одевшись в новое, мы отправились в часть. Прибыв в городок, я вдруг с ужасом обнаружил отсутствие пуговицы в кармане. Сломя голову бросился обратно в баню. Прибежав туда, увидел старшин и каптёрщиков, укладывавших сданное обмундирование в большие полосатые мешки - «матрасовки».

Вывалив их содержимое на пол, я тщательно проверил все сданные штаны. Обшарив все карманы, не только правые, но и левые, своей родимой пуговицы так и не нашёл. Такого быть не могло! Перебрал по второму кругу всё барахло - и результат тот же. Можно представить моё состояние в тот момент. Это была потеря близкого существа, пусть и неодушевлённого.

Прошло много лет с того дня, но я часто мысленно возвращаюсь в то время. Можно верить или не верить в мистику, но ведь кто-то, может быть сверху, подарил мне талисман-оберег в первый день моей службы в армии и забрал его в последний. Наверно, он оказался нужным кому-то другому, оказавшемуся в такой же ситуации, в какой был я.
Что это было? Совпадение? Чудо? Ангел-хранитель? К сожаленью, не на все вопросы есть ответы.

В последних числах декабря завершился первый этап моей армейской службы под названием «Курс молодого бойца». Непосвящённому может показаться, что это нечто насыщенное боевой учёбой и подготовкой к серьёзной военной службе. И, наверняка, молодые солдаты стреляют, изучают военную технику и оружие, маршируют и политически подковываются.

На самом же деле два с лишним месяца мы рыли траншеи, разгружали вагоны, красили стены, сутками на кухне чистили картошку и мыли полы, в общем, занимались всем, кроме военной подготовки.

Типичная сцена: на вечернюю поверку приходит один из толстопузых сверхсрочников, обитающих на должности при кухне.

- Дай-ка мне пару человечков,- обращается он к старшине.

- Да бери хоть всех, мне спокойней будет,- отвечает старшина, но даёт ему только двух солдат, один из которых - я.

Под покровом темноты у продуктового склада мы грузим в кузов машины мешки с капустой и картошкой, банки с тушёнкой и ещё какие-то тяжёлые коробки. Нам было приказано залечь на дно кузова рядом с этим грузом, после чего его вместе с нами накрыли большим куском брезента. И вот машина выезжает за ворота части. Мы долго едем по казанским улицам. Высунув головы из-под тента, с жадностью разглядываем весёлую жизнь ночного города. Наконец машина останавливается у подъезда какой-то хрущёвки. Всё содержимое кузова мы перетаскиваем в квартиру вора. Обратный путь в часть совершаем также под брезентом.

Можно вспомнить и другие эпизоды этого курса молодого бойца. Например, как на стрельбище под осенним проливным дождём по мокрой изрытой земле и лужам мы тащим рельсы для строительства узкоколейки. Взвалив рельс на правое плечо, вереница из десятка солдат тащит эту ношу на огневой рубеж, а это с километр непролазной грязи. Промокшие шинели, хлюпающие мокрые сапоги - всё это могло бы напомнить эпизод из популярного романа «Как закалялась сталь». Разница была лишь в том, что недалеко от нас стояли могучие армейские тягачи, которые за раз могли бы увезти все эти рельсы. Но мы их таскали много дней подряд.

Или вот доблестный старшина Чомбе. Славное имя африканского бандита он получил не только за смуглое лицо с узкими раскосыми глазами и кривые ноги, но, главное, за свой злобный характер. Он был неистощим на всякие гадости. Например, узнав, что я художник и до армии поступал в академию художеств, Чомбе сразу же увидел во мне классового врага. На каждом утреннем разводе на работу он подбирал мне что-нибудь особенное. Чаще всего это была чистка туалетов. Я получал тряпку, резиновые перчатки и большую бутыль с кислотой. Этой кислотой добела очищал эмалированные сральники в двух десятках высоких кабин старинного юнкерского туалета. Мыл полы, собирал мусор, в котором преобладали пустые флаконы одеколона - любимого напитка солдат. Это занимало время от завтрака до обеда. На обед я приходил уже благоухающий запахами только что законченной работы.

Было ещё очень много способов воспитания боевого духа молодых солдат. Но наконец всё это осталось в прошлом, и я прибыл в роту, в которой мне предстояло служить в дальнейшем.

Мой приход в расположение роты был встречен очень и очень радостно. Как оказалось, новое пополнение личного состава было в единственном лице - моём. Поэтому мне наперебой предлагали тут же, немедленно начать мыть пол, почистить сапоги всем без исключения, остаться дневальным на ночь, кому-то что-то постирать и так далее. Предложения эти сопровож­дались матом, угрозами и насмешками. Кто-то спросил у меня, кем я был до армии. Я сказал, что учился на художника. Тут же ко мне подошёл невысокий коренастый парень с чёрными будённовскими усами.

- Он мой. Кто тронет, убью!

Чеченец Хасан Масаев был главным, беспрекословным авторитетом в роте. Он судил и миловал, к нему обращались в конфликтах и спорах. Он был единственным мастером татуировки в части, но рисовать не умел. Поэтому мгновенно сложилась наша творческая группа. После отбоя, пробравшись в бытовку, мы приступали к работе. Я рисовал, а Хасан тут же выкалывал рисунок связкой из нескольких швейных иголок.

Но вернёмся в тот первый день в части, вернее, в первый вечер. Заказы мне посыпались сразу же после отбоя. Оказалось, что у половины личного состава роты на левой груди было выколото какое-то тёмное пятно, что-то мне отдалённо напоминавшее. Всмотревшись, я понял, что. Это был профильный портрет Владимира Ильича Ленина, оригинал которого находился на сцене Дворца съездов в Московском Кремле. Мог ли подумать автор этого портрета, знаменитый художник академик Мыльников, что его репродукции будут красоваться на грудях идеологически оболваненных солдат?

Безобразное качество изображения объяснялось способом его нанесения. Брался переведённый на кальку рисунок и накладывался на участок тела, закрашенный чёрной тушью. После этого изображение прокалывалось иглами через кальку. Если первые портреты были ещё более-менее сносными, то последующие становились всё хуже и хуже, а последние, наколотые через сплошную труху, оказывались вообще неузнаваемыми.

Поэтому сразу же образовалась очередь на переделку этого уродства во что‑то более приемлемое и эстетичное. Целыми днями мне приходилось обдумывать различные варианты переделок. Учитывая, что стирать, естественно, ничего было нельзя, мне приходилось, напрягая фантазию, перерисовывать Ленина в орла, в девушку‑красотку, в танк, в розу и так далее.

Так я вошёл в великую когорту художников-передвижников. Мои произведения передвигались на солдатских телах сначала внутри нашего гарнизона, а затем и по разным городам и сёлам нашей страны. Поэтому, если где-то в бане или на пляже вы увидите мужика, на груди которого выколота пышная роза, красотка, орёл или ещё что-то, знайте, что под этим изображением вполне может быть скрыт образ великого вождя из Дворца съездов.

Мой приятель Сашка Иванов носил на запястье руки выколотое женское имя. Эта девица провожала его в армию, обещала ждать. Через некоторое время Сашка узнал о неверности своей возлюбленной. Погоревав и прокляв изменщицу, в одно из увольнений он нашёл новую любовь. Вслед за восторженными рассказами о ней последовала просьба заменить татуированное имя предательницы именем новой возлюбленной. Мои объяснения, что это невозможно, ведь наколот не рисунок, а текст, были бесполезны. Поэтому я уступил уговорам и перерисовал одно имя на другое. Повторяю, не имея возможности ничего убрать, стереть.

Приятель был доволен, да и я гордился своей изобретательностью. Но продолжалось это недолго. Появилась новая любовь, истинная, большая, настоящая, как уверял Сашка. Вместе с новой возлюбленной появились новые просьбы. Понятно, о чём. Я убеждал в невозможности новой переделки. Всё было напрасно, и в результате на руке друга появилось новое имя. Прочитать его в корявых кривых буквах можно было только при наличии у читающего очень большой фантазии.

Если вы думаете, что история на этом закончилась, то глубоко ошибаетесь. Последующие любови уже не фиксировались в донжуанском списке на руке. Но незадолго до моего дембеля Сашка попросил привести то безобразие, которое он носил, в какую-нибудь приличную форму. Поскольку приятель был спорт­сменом, а тот год был годом очередной Олимпиады, решили изобразить факел и переплетённые олимпийские кольца. Три девичьих имени были похоронены под толстой ручкой факела, настолько толстой, что если бы настоящий факел имел такое основание, то нести его можно было бы только двумя руками могучего спортсмена.

***
Почти через сорок лет я оказался в одной солидной компании. Мы сидели за накрытым столом и ждали ещё одного гостя, заместителя министра внутренних дел. Когда он приехал, его место оказалось рядом со мной. Глядя на него, я вспоминал, где же мог видеть соседа, уж больно знакомым было его лицо.

Был произнесён тост, вытянутые руки с полными рюмками водки сошлись над столом в звонком чоканье. И тут я увидел на запястье соседа факел и олимпийские кольца.
Можно представить, что было дальше. Объятия, воспоминания и долгие разговоры. Нам было что вспомнить.
Дурацкая татуировка сделала благое дело - вновь свела старых друзей.

Аврал в нашей войсковой части продолжался необычно долго - на исходе была уже третья неделя бесконечной хозяйственной суеты. Никаких занятий, никаких стрельб и маршировки, и вообще никакой боевой подготовки. Ошалевшие командиры, получив свою порцию втыка от вышестоящего начальства, передавали её дальше, в солдатские массы. Всё, на что попадал орлиный взор командиров, мылось, красилось, прибивалось, начищалось, развешивалось и укладывалось согласно всем воинским законам, правилам и уставам.

Над кремлём висел стойкий запах горящего мусора и масляной краски. Коричневым суриком заново красились двери, табуретки, столы и тумбочки, в общем, всё, что только можно было покрасить этой самой любимой армейской краской. Стены кремлёвских строений вновь и вновь покрывались известковой побелкой, густо нараставшей толстой шершавой коркой под корявыми мочальными кистями.

Вопреки фантастическим воспоминаниям очевидцев тех событий, трава на газонах не красилась зелёной краской (кстати, а какой краской можно было бы её покрывать - гуашью или маслом?). Эта самая трава аккуратно прощупывалась солдатскими пальцами в поисках окурков, бумажек и другого неуставного мусора, который тут же сжигался в чёрных дырявых вёдрах. Но ветер приносил из-за кремлёвских стен новые порции мусора, занимавшего место уже уничтоженного. Поэтому процесс продолжался, и времени для отдыха не было.

Не было его и ночью. Короткая солдатская ночь посвящалась уборке казарм. Непосвящённому слово «уборка» ничего не говорит, кроме банального вождения веником и тряпкой. Уборка же армейская - это грандиозная битва за чистоту. Наверно, за неимением реального врага в армии прочно закрепился образ, его заменяющий. Сражение начиналось сразу же после ужина, а заканчивалось под утро. Наверно, начальники считали уборку казарм большим солдатским удовольствием, которым можно было заниматься за счёт сна.

Вся вышеописанная эпопея была связана с ожидаемым приездом в нашу часть с инспекторской проверкой начальника тыла Советской армии, знаменитого боевого маршала, героя Отечественной войны. Обычная армейская показуха в таких случаях достигает своего апогея. В лагеря, караулы, на фермы и другие дальние места удаляются с глаз долой все недотёпы, неряхи, грязнули и другие личности, могущие скомпрометировать репутацию образцовой военной части.

Всем солдатам выдали новое обмундирование, сапоги и даже белую ткань для подворотничков. Каждое утро свежесть и белизна этих подворотничков тщательно проверялись старшинами. Грубые кирзовые сапоги начищались и отполировывались так, что по сиянию и блеску могли соревноваться с лаковыми туфлями. Ярким золотом сверкали пряжки и пуговицы.

Насколько это было серьёзно, можно было судить по случаю, произошедшему в нашей части примерно в это время. Парень, отказавшийся сменить подворотничок на свежий, был осуждён военным судом на пять лет тюрьмы. Юристы-дуболомы из ничего не значащей стычки солдата и старшины раздули страшное преступление - отказ от выполнения приказа командира. Согнав всех в клуб, эти придурки устроили показательный процесс под несчастным, тем самым надеясь запугать нас и усилить армейскую дисциплину.

Я, как художник, был завален работой. Нескончаемое оформление Ленинской комнаты чередовалось с написанием всяческих табличек, указателей, ярлыков на противогазных сумках, номеров на бортах грузовиков. Иногда это сменялось командировками на кухню, где красной масляной краской я писал на боках громадных алюминиевых кастрюль «первые блюда», «вторые блюда» и т. д.

В общем, работы хватало, подготовка к приезду маршала шла полным ходом во всех полках и батальонах гарнизона. Но о времени его приезда никто не знал, наверно, это было составляющей частью военной тайны. Появиться он мог в любой момент.

…В ту ночь я проработал в мастерской почти до утра. За окном занимался рассвет, жутко хотелось спать, но идти в казарму уже не было сил. Расстелив на полу шинель, лёг на неё и тут же крепко уснул.

Проснувшись, увидел яркий свет солнца за окном и чистое голубое небо. Взглянув на часы, понял, что они стоят. Сколько времени, я понять не мог, но надо было идти в казарму переодеться, сменить рабочую одёжку на обычную, да и время завтрака, наверно, уже подошло.

Выйдя из дверей клуба, я направился к казарме по плацу, почему-то вдруг необычно пустынному. Может быть, рано и подъёма ещё не было? Не сильно вникая в явление этого странного безлюдья, я по диагонали пересекал площадь. Пройдя примерно треть пути, увидел толпу офицеров, вышедших из-за угла здания со стороны штаба полка и шагающих мне навстречу. Впереди в окружении генералов и полковников шёл тот самый маршал, которого все так ждали.

Самое главное, что я сам не был готов к этой встрече. Вид у меня был такой, что начальству не снилось и в самом страшном сне. Рабочая одежда, в которую я был облачён, представляла собой застиранную добела гимнастёрку с пятнами краски и такие же штаны, на которых имелись ещё и дырки на коленях. Старые, белёсого цвета кирзачи были густо заляпаны разноцветной краской. Всю эту красоту дополняло отсутствие пилотки и ремня.

И вот такой урод направлялся навстречу блестящим генералам и самому главному проверяющему. Моей страстной мечтой в тот момент было то, чтобы асфальт плаца вдруг разверзся и я бы провалился в тартарары, с глаз долой. Было видно, что такое же желание, и также в мой адрес, охватило и командира нашей дивизии, шедшего рядом с маршалом. Разъярённый генерал с дикой ненавистью смотрел на меня, крутя перед собой крепко сжатыми кулаками обоих рук. Позднее я представлял эту сцену, как бы её сняли в кино. Камера, установленная где-то высоко, фиксирует громадную пустынную поверхность плаца, и на ней по диагонали на сближение движутся с одной стороны группа высших военных чинов, а с другой - одинокая несчастная фигура солдата. Сближение и встреча неизбежны, ведь обратного хода нет.

Понимая весь ужас происходящего и не имея возможности что-либо изменить, я сделал единственное, на что был способен. Прижав руки по швам, повернув голову в равнении налево, строевым шагом промаршировал мимо. Миновав начальство и не будучи растерзанным или пристреленным на месте, подошёл к входу в казарму. Подняв голову, увидел во всех окнах любопытные лица моих товарищей. Я думаю, они с интересом посмотрели это трагическое кино со мной в главной роли.

Поднявшись в расположение роты, я переоделся в новую отглаженную форму, начистил до блеска сапоги и бляху ремня. Всё это происходило под сочувственными взглядами ребят. Так, наверно, смотрят на тяжело больных. Старшина, вздохнув, положил руку мне на плечо и проникновенно сказал:

- Ну что, Эйдинов, хана тебе. Дисбатом1, я думаю, не отделаешься.

Мог бы и не говорить, жизнь и так была закончена. Мне было худо.

На завтрак я не пошёл, есть не хотелось. После завтрака роту увели на занятия, но я не пошёл и туда. Меня оставили в покое, понимая, что мне осталось недолго быть на свободе. Однако сидеть в казарме тоже не мог. Увязав в узел свою рабочую одежду, направился в мастерскую.
Я сидел за столом, подперев голову руками и думая свою тяжёлую думу. Мне было уже не страшно за себя, терять было нечего. Страшно и обидно было за всю дивизию, которую я так подвёл.

Труд всей дивизии пошёл коту под хвост. Я ощущал себя подлецом, разрушившим имидж образцовой военной части. Одним мгновением было зачёркнуто всё, что так долго создавалось многодневными трудами моих однополчан.

В коридоре послышался топот, кто-то бежал к мастерской. В следующий миг дверь с грохотом распахнулась от удара ногой, и в комнату с видом разъярённого быка влетел командир дивизии. На меня обрушился десятиэтажный небоскрёб отборного мата. Вытаращенные глаза, красное лицо, сбитый набок галстук - генерал был ужасен и грозен. Он стучал кулаком по столу, карандаши, банки и краски от каждого удара взлетали вверх и падали на пол. Я стоял по стойке «смирно», ожидая, что эти кулаки вот-вот перейдут со стола на мою голову. Но этого не произошло, потому что накал ярости постепенно стал понижаться и генерал переключил своё внимание на убранство моей мастерской.

- Что за бардак ты тут развёл! Кругом всё разбросано, мусор и хлам, краски, тряпки, бумаги - всё вперемешку! - и новая порция мата.

- Что в шкафу? Открыть немедленно!

- Товарищ генерал, у меня нет ключа, и никогда не было. Этот шкаф мне по наследству достался.

Но генерал уже ничего не слышал. Схватив обрезок трубы, он просунул его в ушко большого висячего амбарного замка и с силой его крутанул. Лучше бы он этого не делал!
Этот большой старинный двудверный шкаф был из числа военных трофеев нашей части со времени войны. Наверно, уже в то время на него повесили замок, ключи потеряли и больше шкаф никогда не открывался. В верхней части створок была щель, куда многие поколения художников засовывали свои выдаваемые еженедельно после бани чистые кальсоны и нательные рубашки. Считалось позорным носить это исподнее, все старались надевать трусы и майки. Я, как и многие мои предшественники, получив в бане очередную смену белья, приходя в мастерскую, прятал его в этот шкаф.

И вот генерал открыл этот ящик Пандоры. Двери шкафа, распираемые изнутри гигантской многолетней массой белья, распахнулись, и на голову комдива обрушилась лавина кальсон и рубашек. Едва устояв на месте, ошарашенный генерал вновь пришёл в ярость.

- Ты куда, сволочь, это приготовил? Где ты это наворовал? Убью гада!

В бессильной злобе он схватил охапку белья и, подбежав к открытому окну, метнул её наружу. Порыв ветра, подхватив бельё, рассеял его по плацу. На сером асфальте живописно расположились вперемешку кальсоны и рубахи. Было понятно, что на их месте должен был быть я. Они сыграли роль своего рода громоотвода, и ярость комдива постепенно стихла.

Застегнув китель и поправив причёску, генерал сказал:

- Даю тебе десять суток гауптвахты. Извини, что больше не могу дать.

Вышел, громко хлопнув дверью.

Оставшись в мастерской, я не мог поверить в своё счастье. Наверно, во всей Советской армии не было солдата, так радовавшегося всего лишь десяти суткам гауптвахты. Так что история эта закончилась благополучно. Маршал был великодушен, дивизия инспекторскую проверку прошла, и вроде бы даже на «отлично».

Сухая барабанная дробь разносится над плацем, отражается в высоких казарменных стенах и рикошетом сыплется на наши головы. Я, ротный барабанщик, вышагиваю впереди колонны солдат и выбиваю из большого слегка дребезжащего пружинами барабана маршеобразный ритм. Я не вижу идущих сзади, но слышу слаженный удар десятков сапог об асфальт. Отбивая ритм, приноравливая ключевые удары под левую ногу, я ощущаю: звук шагов не тот, что надо, мягкий какой-то. Да и как не быть ему мягким, если асфальт плаца, разогретый палящим солнцем, плавится чуть ли не на глазах. Оттянутый носок подкованного армейского сапога, плашмя печатающий шаг на асфальте, издаёт не сухой чёткий звук, а что-то напоминающее шлепок коровьей лепёшки.

Проклятая жара! Гимнастёрка периодически припечатывается к мокрой от пота спине, пилотка елозит по вспотевшей голове, норовя соскользнуть на нос или куда-то вбок. Пот застилает и щиплет глаза, я пытаюсь проморгаться, но рукой не могу их утереть. Звук барабана не должен прерваться ни на мгновенье. Сбился с ритма - сбилась вся колонна. Удар - левой, удар - левой, удар, удар, и так до тех пор, пока рота марширует. Строевые занятия идут почти каждый день, почти каждый день я барабаню, барабаню, барабаню. Плечи и руки наливаются тяжестью, палочки на вес уже неощутимы - то ли пудовые, то ли вообще без веса. Но барабан звучит и звучит не переставая, автоматизм ударов синхронно совпадает с автоматизмом печатания шагов. «Коробочка» солдат марширует по периметру плаца. Периодически слышны команды «Правое плечо вперёд, марш!», и колонна, совершив поворот под прямым углом, продолжает шагать дальше. Сержант, стоя в центре плаца, командует, напоминая дрессировщика в цирке, гоняющего по кругу арены лошадей. Только вместо длинного хлыста у сержанта другой инструмент обучения - крепкие непечатные словечки в паузах между командами.

Барабанщиком я стал совершенно случайно. Однажды нам объявили приказ о проведении в каждом подразделении строевых занятий только в сопровождении барабанного боя. С этой целью в дивизии создали курсы барабанщиков, куда каждая рота должна была командировать своего представителя на обучение.

В нашей роте им, естественно, стал Гога. Ох уж этот Гога! Красавец грузин обладал отменными прохиндейскими качествами. Так, сачковать от службы мог только он. Если курсы поваров - то он первый в списке. Если подготовка к смотру художественной самодеятельности - он опять тут как тут. Но результаты поварские и танцевальные были нулевые. Получив какое-нибудь условное наказание, он продолжал жить в своё удовольствие, кадря девчонок в самоволках и угнетая и обирая новобранцев. Ротный, выслушав пламенную речь Гоги о его врождённом чувстве ритма, свойственном всем кавказским народам, отправил его на обучение.

Прошёл месяц. К возвращению Гоги был приготовлен большой новенький барабан. Перед шеренгой солдат, построенной на плацу, командир произнёс речь о новой жизни, которая нас ожидает под чудесные звуки барабана.

- Начинай! - приказал он Гоге. Тот, неловко обхватив пальцами палочки, начал стучать что-то совсем несуразное, далеко от ритма и вообще от какого-либо благозвучия.

- Сволочь! Где ты был целый месяц?! Обезьяну можно было научить! Ты, гад, по блядским животам барабанил, а не по барабану!

Гога стоял, опустивши длинные ресницы, изображая истинное раскаяние, но было понятно, что это всё ему уже «по барабану». Прокричавшись, ротный приказал ему встать в строй, а мне, стоявшему с правого фланга, велел отнести барабан в каптёрку.

Я взял барабан, повесил его через шею и плечо и пошёл, на ходу выстукивая что-то маршеобразное. Мне припомнились вечера танцев в художественном училище, где я учился до службы в армии. Был у нас самодеятельный ансамбль из своих же собратьев - студентов, где и мне иногда приходилось постучать на барабанах или подёргать струны контрабаса.

Пройдя несколько шагов и продолжая барабанить, я услышал:

- Стой! Вернись!

Счастливый ротный сиял от радости и готов был меня расцеловать. Было понятно, как бы ему досталось от начальства, если на ближайших занятиях не было бы барабанного сопровождения.

- Ты что молчал? Всё, теперь барабан твой!

Так началась моя судьба барабанщика. Подходя серьёзно к этому делу, я стал изучать и практиковать всевозможные барабанные ритмы. Самым простым, конечно, было выстукивание старой детской песенки:

Старый барабанщик, старый барабанщик,
Старый барабанщик крепко спал.
Он проснулся, перевернулся,
Всех фашистов разогнал!

Но барабанить одно и то же было скучно. Моя творческая натура искала всё новые и новые ритмы. И нашла на свою голову.

По субботам в клубе крутили фильмы. Единственное удовольствие и развлечение в однообразной солдатской жизни. Новых фильмов не было, смотрели повторы одних и тех же старых советских раритетов с поцарапанной рвущейся плёнкой и глухим утробным звуком. Маленькое солдатское счастье заключалось в том, что часа полтора можно было посидеть в тёплой темноте, подремать, помечтать и не видеть перед собой командиров.

И вот снова, наверно, в сотый раз, на экране «Чапаев». Я думаю, что армейские идеологи считали этот фильм главным воспитательным оружием и надеялись: чем больше его было, тем сильнее становился воинский дух. Обилие «Чапаева» вызвало естественное отторжение людей от этого былинного образа и, соответственно, породило множество анекдотов на тему Василия Ивановича.

Но на этот раз я смотрел фильм уже с профессиональным интересом. Вот, наконец, на экране появляются белогвардейцы, идущие в психическую атаку. Под чёткие удары барабана ряды каппелевцев с винтовками наперевес шагают, шагают, шагают. Падают, сражённые пулями, но остальные продолжают своё движение вперёд. И всё это под класснейшую барабанную дробь. Уйдя с фильма, я взялся за барабан и довольно быстро выучил этот марш.

Приближалось время итогового строевого смотра. Все подразделения усердно готовились к этому мероприятию. Проход под барабан, проход под строевую песню, приёмы со стрелковым оружием отрабатывались до автоматизма. Появились дополнительные строевые занятия - вечером, после ужина, вместо положенного солдату свободного времени.

И вот настал этот день. Все роты и батальоны полка построены на плацу. Блеск начищенных сапог, белизна подворотничков и солнечное сияние пуговиц и ремённых блях - всё готово к смотру. На трибуне стоит полковое начальство, в центре - полковник из штаба дивизии, главный проверяющий.

Дальше всё шло по многолетнему заведённому порядку. Действие начинается с прохождения всего полка под музыку духового оркестра. Солдаты колоннами по восемь человек в каждой шеренге с автоматами на груди строевым шагом промаршировали мимо трибуны. Впереди вышагивали наш командир полка, знаменосец и два адъютанта со сверкающими саблями наголо.

Следующим номером программы был проход отдельных подразделений. И вот дошёл черед и до нашей роты. Я, как все­гда, впереди колонны, выбиваю дробь. Выйдя на центральную полосу перед трибуной, забарабанил марш, выученный накануне. Проходя мимо трибуны, мы увидели там какое-то оживление. Штабной полковник что-то говорил, указывая пальцем в мою сторону.

Нам приказали остановиться.

- Барабанщика ко мне! - услышал я грозный рык. Не понимая, в чём дело, строевым шагом подошёл к трибуне. Полковник, перегнувшись через перила трибуны, закричал:

- Ты что барабанишь? Нет, мать твою, ты знаешь, что барабанишь? Кто тебя на­учил? Ты где, гад, находишься, ты в Советской армии находишься! Ты понимаешь, что это диверсия, а ты самый настоящий диверсант!

Боковым зрением я видел недоумённые лица других офицеров. До них, видно, не доходил смысл полковничьего гнева. Просто, в отличие от солдат и этого полковника, они, наверно, давно не видели тот шедевр советского кино. Я как мог попытался заверить штабника в отсутствии каких-либо диверсионных намерений в своих действиях. Такой ритм у меня получился совершенно случайно, ведь я самоучка, на курсах барабанщиков не обучался.

Успокоившись, полковник ткнул в меня указательным пальцем и коротко приказал:

- Наказать!

После смотра ротный, которому поручили меня наказать, спросил:

- Слушай, а за что наказать-то? Чего он до тебя дое…ся?

В скором времени эпопея с полковыми барабанщиками закончилась. В других ротах, видно, напуганных этим событием, барабанное сопровождение постепенно исчезло, и только наша рота продолжала маршировать под звонкую дробь этого музыкального инструмента.

Но всё проходит. Прошло и это. Однажды, придя в каптёрку за барабаном, я увидел, что светлая кожа его разрезана и сверху, и снизу. Кто-то поставил точку в этой истории. Виновных, как всегда, не нашли.

То лето выдалось на редкость знойным. Солдаты, изнывавшие от жары, передвигались как варёные, стараясь поменьше бывать на открытом солнце, прячась в тени сараев и гаражей. Самым прохладным местом была казарма. Метровой толщины стены старинной кирпичной кладки являлись хорошей преградой на пути безжалостных солнечных лучей. Но солдату отсидеться в казарме не удаётся. Погонят его на плац заниматься строевой подготовкой, копать какие-нибудь траншеи или красить гаражи и заборы. В общем, занятий на солнышке отцы-командиры найдут предостаточно.

Измождённые солнцем солдаты нашли новый повод для самоволок - сбежать на реку искупаться. Благо что во всех окнах казармы призывно сияли голубые волжские дали и более близкие к кремлю воды Казанки.

Солдаты приноровились разглядывать девчонок на пляже через оптические прицелы снайперских винтовок, используя их как бинокли. Раздобыв ключи от ружейной комнаты и позаимствовав винтовки, они выставляли их в окна, направив в сторону реки. Разглядывая загорелых русалок, парни обменивались впечатлениями и восторженными или критическими комментариями.

И вот в такой нечеловечески жаркой обстановке вдруг произошло чудо. Это чудо явилось в образе бравого комбата майора Неаскина, пришедшего на вечернюю поверку в нашу роту.

- Значит, так. Пришло указание всем сдавать зачёты по плаванью. Все должны уметь плавать! Тех, кто не умеет плавать, будем учить. Как у нас говорят: не можешь - научим, не хочешь - заставим! С завтрашнего дня начинаем занятия! Кто не умеет плавать, два шага вперёд!

В последний момент, когда почти вся рота шагнула вперёд и я готов был сделать то же самое, меня ухватил за руку приятель Хасан Масаев.

- Слушай, не ходи, дорогой. Я этих сволочей знаю, обманут, гады (вместо «обманут» было сказано другое, более крепкое слово).

- Ты что, ведь будут учить плавать, тем более, я плавать не умею. А так хоть на речку поведут, наконец-то искупаемся.

- Хрен тебе покупаемся. Обманут (снова то же слово).

Так я, Хасан и ещё несколько человек остались на месте. Все остальные с радостными физиономиями стояли шеренгой в двух шагах напротив нас, наверняка сочувствуя нам как придуркам.

И вот уже на следующий день занятия начались. О, что это были за занятия! Обучение плаванью проходило, как и любое другое, естественно, на плацу. Рота, построенная квадратно-гнездовым способом, отрабатывала различные приёмы плаванья. «Придурки», оказавшиеся самыми умными, комфортно расположившись в прохладной казарме, разглядывали в окна бесплатное ежедневное цирковое представление.

Согнувшись в поясе под прямым углом, солдаты махали руками в стиле «кроль», «брасс» и других передовых способов плаванья. Никаких «по-собачьи»! Дальше обучение продолжалось в горизонтальном положении. Лёжа на раскалённом асфальте плаца, солдаты пускали в ход и ноги. Под команду сержанта все одновременно плавно двигали руками и ногами. Не знаю, было ли в те годы синхронное женское плаванье как вид спорта, но в мужском исполнении мы видели его в те дни постоянно. Это продолжалось изо дня в день долгое время. Нам было уже не до смеха, жалели своих одноротников, приходивших с этих садистских занятий вспотевшими и измождёнными. В конце концов занятия закончились. За всё время обучения ребят так на речку и не сводили. Посчитали, видно, что все уже научились плавать и достаточно подготовлены к сдаче зачёта.
В день зачёта нас посадили в грузовики и привезли на берег Дальнего Кабана. У берега стояла шлюпка, в которой сидели наш старшина с амбарной книгой на коленях и каптенармус, здоровенный хохол с длинным пожарным багром в руках. Было непонятно, зачем нужен этот багор со ржавым железным крюком на конце. Только потом до нас дошла важная роль этого инструмента в спасении наших жизней.

Процесс сдачи зачёта происходил следующим образом. По очереди, вернее, по списку каждый воин садился в лодку, на грудь ему вешали никелированный автомат, и лодка с двумя Герасимами и одним Муму отплывала метров на пятьдесят от берега. По теории, испытуемый должен был вернуться на берег своим ходом, то есть вплавь. На самом деле всё происходило совсем наоборот. Солдат, в полном обмундировании, в сапогах и с блестящим автоматом на шее (наверно, взамен камня на верёвке) прыгал в воду и шёл на дно. Тут в свои обязанности вступал каптенармус. Багром он зацеплял утопленника и вытаскивал его на борт шлюпки. Старшина в раскрытом журнале ставил запись: «Зачёт сдан».

Бывали, конечно, и более умелые пловцы, проплывавшие по нескольку метров, но всё равно в итоге были багор, каптенармус и «зачёт». Однако, вопреки классику, говорившему: «Не каждая птица долетит до середины Днепра…», были и некоторые герои, преодолевшие всю дистанцию.
Мы, которые не занимались синхронным плаваньем, также сдали зачёты. Тех, кто не хотел добровольно идти на дно, каптенармус мощным пинком сапога под зад отправлял с борта лодки в свободное плаванье. Кто-то пытался зацепиться за борт шлюпки или за канат, протянутый вдоль борта, но и здесь сапог каптенармуса доставал до судорожно вцепившихся рук.

В конце концов всё закончилось благополучно. Никто не утонул и вся рота зачёт по плаванью успешно сдала. Вот что значат упорные занятия и тренировки!

Самоволка - любимый вид спорта в нашем военном городке. Соревнование шло постоянно. Одни бегали, другие, кому это было положено по штату, их ловили. Солдаты штурмовали крутые кремлёвские стены, показывая чудеса смекалки и ловкости. Кто‑то, как заправский альпинист, по верёвке скользил под покровом темноты со стены, а кто-то на связанных простынях из окон на втором-третьем этажах казармы спускался на гражданскую часть кремля, рискуя сломать себе шею или ещё что-нибудь.

Те, кто боялся рисковать, корпели над изготовлением фальшивых увольнительных. Вариантов было множество: переправка одного числа на другое, фальшивые печати военной части, изготовленные с помощью мокрой фотобумаги, и другие изыски солдатского ума. Например, удаление даты на уже использованной увольнительной с помощью таракана. Усатого помощника сажали под рюмку на то место, которое надо было вывести, и оставляли на ночь. К утру голодный таракан аккуратно съедал всё написанное чернилами, не трогая типографский шрифт.

Были и другие способы прорыва через кремлёвские стены. Некоторые прятались в кузовах машин под тюками с бельём, отправляемым в стирку, другие изображали из себя почтальонов, у которых были срочные неотложные дела на главпочтамте, кто-то, согнувшись в три погибели под окном проходной, пытался незаметно прошмыгнуть КПП (контрольно-пропускной пункт).

Вторая проблема была такой же - незаметно вернуться в казармы. То есть весь процесс покидания городка надо было повторить, только в обратном порядке.
Цели самоволок были самые разные: свидания с девушками, посещение кинотеатров для просмотра новых фильмов, поиски выпивки и т. д.

С самовольщиками расправлялись жёстко, до дисбата, правда, не доходило, но гауптвахты и нарядов на кухню хватало.

Я, естественно, не мог быть в стороне от этого увлекательного, щекочущего нер­вы занятия, испробовав все возможные способы самоувольнения. Но в памяти остался один случай, которого, думаю, не было ни у кого.

В нашу роту на исправление был прислан Вася Васильев, отчисленный в очередной раз из очередного военного училища. Сын высокопоставленного чиновника, работавшего в советском посольстве в Лондоне, был парнем необыкновенно сообразительным и оригинальным. Прожив в Англии до шестнадцати лет, он великолепно знал английский, был в курсе всех событий в стране и мире. Иногда вечерами после отбоя, собрав в каптёрке за бутылкой узкий круг друзей, Вася замечательно пел под гитару песни почти запретных тогда «битлов», рассказывал о жизни в Лондоне и Москве, где у него остались, по его рассказам, квартира, жена и «Волга». Что было правдой, что нет - кто знает?

Ко мне он был особо расположен, видя во мне интеллектуала, в чём-то близкого себе.

Однажды во время очередного построения роты на обед Вася зашептал мне на ухо:

- Слушай, охота тебе эту баланду жрать? Давай сходим в ресторан, поедим по-человечески, деньги у меня есть.

- Ты что, с ума сошёл? Как мы выйдем в город?

- Не боись, я всё продумал.

Когда рота направилась в столовую, мы с Васей двинулись в другую сторону: мне было жутко интересно, что же он такое придумал. Мы подошли к лестнице, прислонённой к стене казармы. Лестница была здоровенной, метров семь-восемь в длину. Эту лестницу мы повесили на плечи и пошли в сторону КПП. Подойдя к железным воротам, Вася, который шагал впереди, начал колотить по ним ногой. Вышёл дежурный, молча нажал кнопку, створка ворот отъехала в сторону, пропуская нас наружу. При этом дежурный не задал нам ни единого вопроса, куда же это мы направляемся. Понятно, что не в самоволку!

С этой лестницей мы прошли под Спасской башней, спустились вниз на Баумана и подошли к ресторану «Казань». Лестницу оставили у входа и вошли в зал.
Праздник души продолжался часа четыре. Было много выпито, вкусно съедено. Вася гусарил на полную катушку. К нам подсели какие-то девушки, которых он тут же начал угощать вином, шоколадом и ещё чем‑то. Деньги, действительно, у него были.

В разгар веселья я глянул на часы и обомлел. Время - шестой час вечера, нас, наверно, уже ищут и попадёт нам по полной. С трудом оторвал я Васю от девчонок и уговорил вернуться домой.

Выйдя из ресторана, мы снова взяли лестницу, которая всё это время дожидалась нас, ненужная никому, повесили её на плечи и двинулись обратно. Идти было уже веселее, хотя дорога шла в гору. Наверно, интересное это было зрелище: идут два поддатых солдата с громадной лестницей, радостные и довольные, умудряясь ещё и заговаривать со встречными девчонками.

Но вот навстречу стали попадаться офицеры. Понятно, что настал конец рабочего дня и служивые шли по домам. Мы, как положено, отдавали им честь руками, продетыми в лестницу, при этом лестницу не снимая. Вид у нас был, конечно, смешной, ведь при этом нам надо было ещё и сохранять равновесие.

Пройдя под Спасской башней, мы увидели нашего комбата, вышедшего из проходной и движущегося нам навстречу. «Всё, попались!» - пронеслось в голове. И действительно, наш грозный майор зловеще ласковым голосом тихо спросил:

- И откуда вы, хлопцы, путь держите?

Вася, приложив руку к пилотке, бодро отрапортовал:

- Товарищ майор, мы проверяли состояние внешнего освещения кремлёвской стены! Неисправные лампы заменены, всё работает! Так что задание выполнено!
На наше счастье комбат не спросил у нас, чьё же это задание мы выполняли, и отпустил нас с миром. Дежурный распахнул ворота, мы с достоинством уставших, хорошо поработавших людей прошли к своей родной казарме и поставили лестницу на прежнее место. Вася погладил её шершавый зелёный бок и с чувством сказал:

- Thank you, my darling!

Вечером мы вышли на любимое место прогулок всех солдат - кремлёвскую стену. Сверху открывался вид на тёмный, малоосвещённый город. На дорожке, окружающей кремль со стороны улицы Баумана, в кромешной темноте угадывались фигуры влюблённых парочек, звёздочками мерцали огоньки сигарет, слышались шаги прохожих.

Темнота была самой полной, такой, какой и была всегда. Никаких ламп освещения по периметру кремлёвской стены, естественно, никогда и не было.

Капитан Байков крепко спал, удобно откинувшись на спинку кресла. Белёсое, по-бабьи рыхлое лицо его с россыпью веснушек распласталось щекой по боковому выступу спинки кресла. Лёгкие похрапывания чередовались со сладостным причмокиванием пухлых мокрых губ. Похоже, капитан видел какой-то интересный сон, потому что периодически эти губы растягивались в подобие улыбки, и причмокивание усиливалось.

Капитан был начальником армейского клуба. Клуб находился в среднем крыле бывшего юнкерского училища, в котором располагались наши казармы. Раньше здание в плане выглядело как буква Ш. Во время строительства мечети Кул Шариф среднее крыло снесли. А в те годы в нём, кроме клуба, находилось несколько мастерских художников разных батальонов и рот. Была и у меня там мастерская, в которой мне приходилось в свободное от службы время заниматься всяческой оформительской работой.
В мастерской, кроме стеллажей, находилось три старинных предмета мебели. Во-первых, был большой письменный стол, покрытый зелёным сукном. Массивные тумбы стола покоились на круглых толстенных резных ногах. Был также высоченный, метра два в высоту, шкаф тёмного дерева. Он всегда был заперт на висячий амбарный замок. Этот шкаф стал героем другой истории, которую я уже рассказал.

А теперь речь пойдёт о том кресле, на котором так сладко спит сейчас начклуба. Кресло выглядело очень серьёзно. Выполнено оно было в так называемом «зверином стиле». Все части искусно вырезаны из тёмного букового дерева. Передние ножки выглядели как львиные лапы, подлокотники имели вид двух лежащих львов, оскаливших зубы в широко раскрытых пастях. Верхняя часть высокой спинки - рельефное изображение морды льва, окружённое густой гривой. Сиденье, состоявшее из пружин и слоев ваты, мочала и ещё чего-то, было покрыто толстой жёлтой кожей. Такой же кожей была обтянута спинка кресла до самой львиной морды. В верхней части спинки имелись два овальных «вольтеровских» выступа, также в коже. Так что можно представить, какой это был шедевр столярного и декоративного искусства.

Подобной антикварной мебели по всему военному городку было очень много. Дело в том, что наша Витебская ордена Суворова и прочая, и прочая дивизия во время войны штурмовала Кёнигсберг. Результатом битвы, помимо захвата города, было и большое количество трофеев, в том числе мебели и другого немецкого добра. В клубе на сцене стоял старинный рояль с двумя бронзовыми канделябрами на передней стенке и фарфоровыми гербами внутри, за крышкой. Клавиши были ободраны многими поколениями солдат‑умельцев, занимавшихся всяческими поделками, например, изготовлением наборных из пластмассы браслетов для часов. Они постоянно находились в поисках пластмассы и оргстекла для своего рукоделия. Содрав, как считали умельцы, пластмассу с клавиш рояля, солдаты недоумевали, почему она не поддаётся склеиванию ацетоном. До них, бедняг, не доходило, что это была самая настоящая слоновая кость.

Несколько высоких напольных часов, составленных в подсобке клуба, были также раскурочены. Фарфоровые циферблаты разбиты, медные листы с искусной гравировкой внутри корпуса часов выдраны и исчезли бесследно.

В коридоре лазарета стоял красивейший диван чёрного дерева. Высокая готическая спинка его была покрыта изумительной резьбой. На этом диване солдаты сидели в ожидании приёма врачом. А в каптёрке у нашего старшины висела большая вырезанная из «Огонька» репродукция «Незнакомки» Крамского. Картинка обыкновенная, но помещена она была в овальную раму музейного уровня. Объёмная рельефная резьба её была покрыта сусальным золотом, правда, потёртым и облезлым от старости.

Так что можете представить, сколько интересного было разбросано по различным подразделениям нашей дивизии. К сожалению, в то время я не знал, что весь этот антиквариат на учёте нигде не состоял, был давно списан как старая рухлядь. Рухлядь эта, сохранившаяся до наших дней, явно украшает сейчас какие-то богатые дома, а может быть и музеи. Но в то время эти уникальные вещи не ценились никак, и в этом я смог убедиться лично.

Кресло было украшением моей мастерской. Глядя на него, на его величественные формы, напоминающие царский трон, я представлял его в той далёкой немецкой жизни.
Вот на нём сидит седовласый бюргер в тёплом шерстяном халате, потягивает из тяжёлого бокала тёмное рейнское вино и глядит в огонь камина. Мерцают угли, темнея или вновь раскаляясь добела. Блики пламени красным светом окрашивают стены комнаты, и в такт бликам колышется огонь свечей, освещающих овальный стол с лежащими на нём книгами.

Или представлялся мне маленький мальчик, свернувшийся калачиком на мягком сиденье кресла и сладко уснувший перед наряженной ёлкой. Рядом с ним спит кошка, положив голову ему на коленки. Малыш ждал наступления Рождества, прихода Санта-Николауса с подарками, но сон сморил его раньше. Папа с мамой, молодые и нарядные, стоят рядом, любуясь сынулей и боясь потревожить его сон.

В общем, кресло давало много поводов для фантазий, оно, как НЛО с других планет, а на самом деле как посланник других веков и стран, было загадочным и интересным. Я относился к нему как к одушевлённому существу, ведь так много оно видело на своем веку людей, причём не только с тыльной стороны.

Было у него ещё одно удивительное свойство. Стоило на него сесть, как тут же начинало клонить в сон. Удобная конструкция позволяла полностью расслабиться уставшему телу. А усталости хватало - частые учения, караулы - сутки через сутки, учебные занятия и всякие хозяйственные работы. Возвращаясь в мастерскую, я садился в кресло, и оно принимало меня в свои ласковые объятья. Присев на минутку, я не замечал, как засыпал. Иногда сладкий сон заканчивался громким матом начальника клуба, заставшего меня за этим постыдным, с его точки зрения, занятием. Сон солдата в дневное время - что может быть ужаснее для командиров?!

И вот сегодня доблестный капитан Байков пришёл в мастерскую, сел в кресло и начал читать мне очередную мораль. Наверно, в заботе о том, чтобы художник, работающий в это время над высоким произведением плакатного искусства, не скучал в тишине. Постепенно речь капитана превратилась в невнятное бормотанье, перешедшее затем в храп.

Я с удовольствием посматривал на спящего Байкова, стараясь не разбудить его каким-либо шумом. Но разбудить всё-таки пришлось - настало время обеда, мне надо было уходить и запереть комнату.

Капитан, проснувшись, выматерился и пнул сапогом кресло, ярость и смущение боролись в его душе. Так опозориться, да ещё перед каким-то солдатом, такого Байков потерпеть не мог. Прооравшись, он пообещал отправить кресло в лагеря, где его пустят на дрова для кухни. Я не относился серьёзно к этим словам, понимая, что такого не может быть никогда. Уничтожить не просто мебель, а настоящее произведение искусства - у кого поднимется рука на такое дело?

Однако всё так и произошло. Однажды, вернувшись после очередного суточного караула в мастерскую, я увидел, что кресло исчезло. Не помня себя от бешенства, начал искать капитана, но его нигде не было, так же, как и не было кресла.

Еще нё веря в возможность исполнения капитанской угрозы, я бросился к машине, идущей в лагеря. Приехав на место, рванул к полевым кухням, стоявшим на поляне возле леса. Около каждой повозки лежали штабеля дров, благо лес рядом и этого добра хватало.

Но вот среди светлых свеженарубленных поленьев я увидел куски тёмного дерева. Это было всё, что осталось от моего кресла.
Всё кончается в конце концов. Закончилась жизнь и этого кресла. Капитан Байков, жалкий служака, вынес свой приговор. История уникального предмета, имевшего многолетнюю, а может, и многовековую историю, закончилась в топке солдатской кухни.

В бессильной ярости я перебирал останки кресла. Оно было порублено на мелкие части, но среди этого крошева я нашёл чудом сохранившуюся часть подлокотника в виде головы льва. Эту деревянную скульптуру я сохранил до дембеля и увёз с собой. Позднее подарил её своему другу, и она многие годы украшала полку в его квартире.

А в то время моё вынужденное существование рядом с Байковым продолжалось. Служба постепенно подходила к концу. В один из последних дней перед дембелем я прибрался в мастерской и пошёл выносить мусор. Посреди хозяйственного двора возвышалась громадная куча мусора, припорошённая снегом. Вывалив мусор из ведра и уже собираясь уходить, я вдруг увидел, что из-под снега виднеется что-то цветное, а именно обрывок бумаги, покрытый гуашью. Я взял его в руки, и тут до меня дошло, что это кусок моего собственного рисунка. Смахнув снег, увидел целый штабель разорванных в клочья гуашевых листов. Сидя на снегу и с трудом сдерживая слёзы, я вспоминал, как создавались эти пейзажи.

Не имея возможности рисовать с натуры во время многочисленных поездок, учений или других ситуаций, я приходил в мастерскую и по памяти рисовал гуашью то, что видел накануне. Так как бумаги в клубе было навалом, были краски, было желание рисовать, то в результате работы появились более сотни работ в размере полулиста ватмана. Чтобы не раздражать начальника, я прятал эти рисунки в тайник под стеллажами. Но уберечь их, как оказалось, так и не смог.

- Зачем вы это сделали? - спросил я капитана, зайдя в его кабинет.

- А зачем ты воровал казённый ватман и краски? Скажи спасибо, что я не наказал тебя как следует за твою мазню, хрен бы ты домой поехал,- ответил капитан с довольной улыбкой на лице. Возражать ему было бесполезно.

Это была одна из первых моих встреч с уродами от культуры. В дальнейшей жизни мне много приходилось сталкиваться с этими несчастными людьми, не ведающими своего убожества. И капитан Байков был одним из первых в начале этого скорбного списка.

***
До больших званий он наверняка не дослужился, ведь специального военного образования у него не было. Капитан был выпускником исторического факультета Харьковского государственного университета.

ЭПИЛОГ

Я рассказал несколько историй из своей армейской службы. Проходят десятилетия, но память вновь и вновь возвращает меня в мою юность. Гуляя по кремлю, я слышу отзвуки того далёкого времени.

Вот бывший плац, обильно политый солдатским потом, а на нём теперь мечеть стоит (кто бы мог тогда такое представить?).

В казармах, пропахших сапожной мазью, масляным суриком, хлоркой и другими армейскими запахами, теперь выставлены картины и скульптуры, скелеты доисторических животных и раритеты Эрмитажа (кто бы мог тогда…).

Любой желающий может подняться на кремлёвскую стену, залезть в самые укромные уголки на территории некогда строго охраняемого секретного военного объекта (кто бы…).

Всё проходит. Закончилась и военная история кремля. Бог даст, навсегда.