Казанский период в судьбе Григория Распутина

В декабре очередная годовщина со дня гибели одной из самых противоречивых фигур в истории России — Григория Распутина. Даже само его физическое уничтожение не имеет чёткой картинки, сродни уравнению с множеством неизвестных.

Чтоб избавиться от влиятельного старца, исполнители задействовали все земные стихии.

В ту ночь на 17 декабря 1916 года его вначале безрезультатно пытались отравить, несколько раз стреляли по нему из револьвера, а затем сбросили с Петровского моста в реку. После всех следственных действий тело его было предано земле. Но оно там не упокоилось.

После февральской революции 1917 года по прямому приказу председателя Временного правительства Александра Керенского захоронение Распутина было разрыто — и труп его сожжён. Физически от него избавились, можно сказать, полностью, но молва, слухи, споры о роли и месте тобольского мужика в российской истории не прекращаются до сих пор. И время от времени вспыхивают с новой силой.

Многие исследователи обращаются к его пророчествам. Что бы о Распутине не говорили, но главное предсказание сбылось вскоре после его смерти: «Пока я жив, с вами всеми и с династией ничего не случится. Не будет меня — не станет и вас». Династия Романовых продержалась всего два с половиной месяца после убийства друга их семьи.

Каких только кличек и прозвищ не было у Распутина: при жизни и после смерти называли и колдуном, и святым чёртом, и героем-любовником, и немецким шпионом, и ересиархом, и священномучеником. Личность, сотканная из противоречий. Греховная, духовная — какая?

Вот свидетельство дочери Распутина Матрёны: «Однажды отец пахал и вдруг почувствовал, что всегда присутствующий в нём свет разрастается. Он упал на колени. Перед ним было видение: Казанская икона Божией Матери. Только когда видение исчезло, отца пронзила боль. Оказалось, колени его упирались в острые камни, и кровь от порезов текла прямо на землю».

Такие посещавшие крестьянина озарения подтолкнули его кардинально изменить образ жизни. Стал часто молиться, отказался от вредных привычек, исключил мясную и молочную пищу. Странствовал, посетил десятки монастырей, в том числе на священной греческой горе Афон, дважды побывал в Иерусалиме. Научился врачевать, не раз спасал неизлечимых больных. Недаром уже в начале 1900-х годов Распутина, которому едва исполнилось 30 лет, почтительно называли «старцем» — не за возраст, а за опыт и веру.

Путешествовал он много и по России, но именно казанский период оказался поворотным в его трагической судьбе и сыграл знаковую роль в дальнейшей жизни. Этот отрезок биографии Распутина довольно подробно изучен исследователями. Наиболее значимы сведения, собранные историком Анатолием Елдашевым в работе «Григорий Распутин: казанский период» и краеведом Алексеем Клочковым в книге «Казань: логовища мокрых улиц», где есть целая глава о знаменитом тобольском крестьянине.

Впервые в Казани Григорий Распутин появился в 1903 году — прибыл в город по приглашению вдовы казанского купца Пелагеи Башмаковой, с которой когда-то встретился на богомолье в Абалакском монастыре. Башмакова была известной благотворительницей, общалась со многими казанскими священниками. Она познакомила Распутина с некоторыми из них, в том числе и с настоятелем Седмиезерной Богородичной пустыни, схиархимандритом Гавриилом (Зыряновым). В этой удалённой — в семнадцати верстах от города — обители Распутин жил некоторое время и участвовал в совместных с братией богослужениях. До сих пор сохранился монастырский странноприимный дом, где останавливались паломники и путешествующие — там он и жил какое-то время.

Странноприимный дом, в котором жил 
Григорий Распутин. Седмиозёрский монастырь. Фото Владимира Урецкого

Гостил Распутин и в Суконной слободе в доме учителя IV Казанского городского начального училища и одного из организаторов и руководителей черносотенного движения в Казани и Казанской губернии Павла Фёдоровича Мойкина. Особняк возвышался на улице Пески (с 1900 года улица Дегтярная, сегодня на этом месте парк «Миллениум»), где, возможно, и произошла скандальная история, о которой после гибели Распутина в декабре 1916 года в №№  7040-7043 писала газета «Казанский телеграф» и в №№ 282-283 газета «Камско-Волжская Речь». В публикациях говорилось следующее: «Отец Григорий, находясь в одном из многочисленных казанских публичных домов, расположенных на «Песках», просвещал души женщин и встретил упорное непонимание одной из обитательниц. Обычный посетитель довольствовался бы лишь телом, оставив в покое душу падшей женщины, но не таков был Григорий Ефимович. Сорвав свой пояс, Распутин, бичуя им голую девицу, прогнал бедную проститутку вдоль всей улицы на глазах остолбеневшей публики. В конце концов, женская гордыня была Григорием Ефимовичем укрощена, а душа спасена…» Распутин считал, что вся грязь и порок в человеке впитываются в его телесную оболочку, а душа его, омытая от этих грехов, сможет остаться чистой.

Летом 1904 года через схиархимандрита Гавриила Распутин знакомится с викарием Казанской епархии, епископом Чебоксарским Хрисанфом (Щетковским). Многочасовые беседы и особый дар молитвы сделали своё дело, Распутин показался епископу человеком высокой подвижнической жизни, религиозно значительной, духовно настроенной личностью. Владыка Хрисанф присмотрелся к Григорию, вынес убеждение, что это незаурядный представитель нашего простонародья, который достоин того, чтобы о нём узнали в столице, и дал Распутину рекомендательное письмо на имя ректора Санкт-Петербургской Духовной академии Сергия (Страгородского), будущего Патриарха Московского и всея Руси.

С этим письмом в конце 1904 года Григорий Распутин прибывает в российскую столицу Санкт-Петербург и останавливается в общежитии академии. Ещё до его приезда, как вспоминал иеромонах Илиодор, «среди студентов пошли слухи о том, что где-то в Сибири, в Томской или Тобольской губернии, объявился великий пророк, прозорливый муж, чудотворец и подвижник по имени Григорий…»

Летом 1905 года Григорий Распутин снова побывал в Казани: об этом свидетельствует его фотография, сделанная в фотографическом заведении на Чёрном озере, принадлежавшем Анне Вяткиной. Посетил он и Раифскую пустынь, жил в келье архимандрита Андрея (князя Александра Алексеевича Ухтомского), который впоследствии, увлёкшись революционным движением, выражал свои симпатии эсерам и резко выступал против Распутина…

В конце 1906 года Григорий Распутин, в очередной раз прибыв в Казань, посетил усадьбу предводителя Казанского и Царёвококшайского дворянства, внука известного поэта Евгения Боратынского Александра Николаевича. Дом этот располагался на бывшей Большой Лядской улице, сейчас эта улица носит имя Максима Горького, дом 25/28, в котором располагается Дом‑музей Евгения Боратынского, филиал Национального музея Республики Татарстан. В его архивных фондах сохранились воспоминания Ольги Ильиной-Боратынской, дочери Александра Боратынского, о Распутине, которые до сих пор не опубликованы! Сотрудники дома-музея предоставили эти бесценные свидетельства, которые значительно дополняют портрет Распутина, раскрывают некоторые черты его характера и непростой нрав.

В тот день Ольга Александровна сидела на одном из широких подоконников голубой гостиной, блаженно расслабляясь между занятиями музыкой и французским, и вдруг… Вот её слова: «…сани извозчика завернули из-за угла и остановились у нашего переднего входа. В санях сидел крестьянин с густой коричневой бородой. Борода сливалась с медвежьим мехом его огромного воротника и лохматой меховой шапкой.

Но почему извозчик привёз его к нашему переднему входу? Когда к нашей семье приезжали крестьяне, они обычно делали это в своих санях и заезжали сразу на задний двор. Они входили через чёрный вход в гостиную для слуг, там им предлагали чай, и они ждали, пока их примут папа или тётя Катя. Этот крестьянин, однако, вылез из саней с изящным, совсем новым саквояжем в руках, было совершенно очевидно, что приехал именно туда, где и собирался остановиться. Он обвёл глазами дом, увидел меня, сидящую на окне, и долго смотрел, словно впечатывая меня себе в голову. Затем достал из кармана кошелёк, вынул несколько банкнот, и важным жестом отдал их извозчику, очевидно, переплачивая вдесятеро. Секунду извозчик стоял остолбеневший. Затем он стащил с себя шапку, и, делая отрывистые небольшие поклоны, спрятал деньги в карман, подстегнул лошадь и уехал. Косматый крестьянин выстрелил в меня ещё одним быстрым взглядом, будто желая убедиться, что я была свидетельницей сцены, и стал подниматься к передней. Вскоре прозвенел звонок.

К этому моменту я была достаточно заинтригована, чтобы соскользнуть со своего подоконника, пробраться в прихожую и встать возле телефона, откуда я могла всё слышать, оставаясь незамеченной.

«Сейчас, смотри, братец,— я услышала, как Арсений говорил человеку неторопливым, спокойным голосом,— ты сам должен знать. Теперь обойди к зад­нему входу, зайди в переднюю для слуг и жди там. Хозяин дома, и я скажу ему, что ты здесь».

Голос, ответивший на эту заботливую речь Арсения, меня поразил. Он был медовый, чарующий, смысл слов резко контрастировал с тем, как они звучали. «Я буду сидеть прямо здесь и ждать. Сначала отнеси это письмо своему хозяину. Посмотри, как он читает, а затем пусть он тебе скажет, через какой вход мне заходить».

Это было достаточно неприятно, но увлекательно. Я слышала, что Арсений запер человека в вестибюле, ворча и вздыхая, прошёл в кабинет к папе. Я решила, что теперь могу покинуть своё убежище и проникнуть внутрь с Арсением.

Папа работал за столом. Когда поднос с письмом появился перед ним, он нахмурился оттого, что его прервали, но когда увидел почерк на конверте, быстро открыл его и прочитал записку, что была внутри. Затем он поднялся. «Впусти этого человека, Арсений, пусть он подождёт меня в передней,— сказал он.— Я буду через несколько минут».

Я знала, что вполне могу последовать за папой и что он шёл в комнату к тёте Кате, чтобы обсудить полученное письмо… «От Анны»,— сказал папа, отдавая письмо тёте Кате. «Крестьянин, принёсший эту записку, видимо, какое-то важное лицо при Дворе, и Анна хочет знать моё о нём мнение. Но я хотел обсудить с тобой в особенности постскриптум».

Письмо было коротким…

«Тот, кто принесёт это — Григорий Ефимович Распутин, крестьянин из Сибири, который произвёл здесь огромное впечатление, особенно на Императрицу, своей необычайной личностью, духовной глубиной и целительными силами, которые он продемонстрировал. Он на пути из Петербурга в свою родную деревню недалеко от Тобольска меняет поезда в Казани, и я осмелилась попросить его обратиться к тебе, чтобы ты мог хорошо его разглядеть и после поделиться своими впечатлениями со мной. Ты знаешь, как для меня важно твоё мнение о людях, а это — особенный случай, потому что интенсивность внутренней жизненной силы в этом совершенно необразованном и невоспитанном человеке поражает. Так же как интерес и внимание, которое он привлекает здесь.

Лично я глубоко впечатлена его даром молитвы и выдающимся мистическим опытом, о котором у нас с ним было несколько вдохновляющих разговоров. Для меня будет много значить, если он увидит и благословит детей».

После этого был постскриптум:

«В случае, если Григорий Ефимович останется на обед, пожалуйста, не просите его есть вместе со слугами, потому что Император и Императрица часто принимают его за своим столом».

Папа и тётя Катя какое-то время говорили на английском, на языке, который я в то время ещё не понимала, после чего папа сказал с весёлым энергичным кивком: «Хорошо, давайте посмотрим. Я поговорю с Арсением и Настей, чтобы им было проще, мы все знаем, как они будут себя чувствовать, если мужик останется на обед и им придётся ему прислуживать».

Следующее воспоминание… Моего шестилетнего брата Алика и меня позвали в папин кабинет, видимо, чтобы быть представленными Распутину и чтобы он нас благословил. Когда Алик и я во­шли в кабинет, Распутин стоял в середине комнаты и говорил с папой. Без пальто и большой шапки он выглядел иначе, чем я себе его представила, увидев впервые.

Всё-таки высокий и ширококостный, он был худее, чем выглядел в верхней одежде, хорошо сложён и вполне опрятен. Его коричневые волосы были ровно разделены пробором посередине, он был пострижен по-крестьянски, что называлось «в скобку». Несмотря на то, что на нём была обычная русская красная рубаха, она была необыкновенно длинной, из тафты, по меньшей мере, на полметра ниже пояса, а под ней выглядывал край другой похожей рубахи, тоже из тафты, только голубой. Раньше я видела, что богатые крестьяне носили шёлковые и сатиновые рубахи, но никогда из тафты, а уж тем более вот так, две сразу. Вообще, зачем это?

На груди этого человека висел большой золотой крест. Не маленький крестильный крестик, который носят многие русские под одеждой, но массивный, из золота, похожий на те, что носят священники.

«Вот двое из моих детей,— сказал папа человеку, когда тот увидел, что мы вошли.— Моя дочь Ольга и мой сын Александр».

Распутин изучающе посмотрел на меня, сделал шаг в мою сторону, поднял свою большую руку и тяжело опустил её на мою голову, его острые глаза впивались в меня с совершенно ненужной силой. И сразу же во мне появилась некая противосила, которая устремилась к моим глазам, так может быть с человеком, которого неожиданно и совершенно беспричинно вызвали на бой, и вот я стала тяжело смотреть на него в ответ.

Конечно, не заметивший моего воинственного ответного взгляда, который я сохраняла на протяжении этого торжественного благословения, Распутин повернулся к отцу с ободряющим кивком и сказал: «Живучка» (имея в виду что-то вроде «долгожительница»), а после повторил всё то же самое с Аликом. «Живуч»,— предсказал он, посмотрев в ясную и беспристрастную голубизну его глаз.

Белый зал в доме Боратынских. Фото из архива Музея Е. А. Боратынского

После того, как желание тёти Анны было исполнено, нам было позволено удалиться до обеда. У меня было неприятное чувство от того, что неряшливый мужик с сахарным голосом и нахальными глазами будет сидеть с нами за обедом, будто что-то неверное, но неизбежное происходило в нашем доме.

Вскоре моё беспокойство возросло. Я шла в столовую коротким путём через коридор, когда услышала воинственный голос нашей горничной Насти, звучащий из кладовой. Он сопровождался выразительным грохотом посуды, объявлявшим всему дому, что она думала о ситуации.

«Святой человек, они говорят! Целитель! Наряжен, словно клоун и, если хотите, носит епископский крест из чистого золота… а руки такие грязные, что целая неделя понадобится, чтобы отмыть… и при этом будет сидеть рядом с нашим барином!»

Кроме нашей семьи, за столом были ещё три человека: Madame Colton, моя туго затянутая в корсет французская горничная, Monsieur Paul, учитель французского моего старшего брата, высокий и симпатичный молодой человек с завивающимися усами «à la Guillaume» и гувернантка Алика. Все они были с нашей семьёй достаточно долго, чтобы чувствовать себя её частью. Кроме них, ожидались ещё три наших habituées — младшая сестра моего папы Ксения с сияющими глазами и вдохновенными движениями головы и художник Томин, наш учитель искусства. Третьим гостем была Mimi Dunn, рыжеволосая бледнолицая девица лет тридцати. Mimi была полностью обрусевшей шотландкой; казалось, что она совершенно предана тёте Кате, но позже я поняла, что, в основном, её привлекал мой отец.

Все люди за столом сидели не на своих обычных местах, я оказалась прямо напротив Распутина, тётя Катя была на своём привычном месте во главе стола, но отец, вместо того, чтобы быть напротив, сидел справа от неё, а Распутин — между ним и тётей Ксенией. Хотя до сих пор никто из взрослых понятия не имел, что за человек был Распутин, вероятность неудобных моментов заставила тётю Катю посадить его рядом с самыми находчивыми собеседниками, к тому же они оба хотели узнать о нём побольше.

Распутин, в свою очередь, не испытывал затруднений, говоря о себе. Во-первых, он был в прекрасном расположении духа, в ожидании хорошей еды и чувствовал себя необыкновенно важным, кем-то, кто заслуживал чести пользоваться особым расположением «государей всея Руси», а значит, вероятно, считал, что все остальные должны быть почтены его присутствием. Волны неприязни, исходящие от меня, совершенно очевидно, до него вовсе не доходили. Однако, Настины — точно доходили. Несколько раз я замечала, как он смотрел на неё со снисходительной ухмылкой, словно она была незавоёванным врагом, которого он может уничтожить когда только захочет.

В самом начале обеда, когда Настя уже хотела поставить перед Распутиным тарелку с супом, ему захотелось достать расчёску, и он стал проводить ей по своим масляным волосам. Тарелку быстро убрали, и Настя ждала с каменным презрением, пока он закончит своё занятие.

«Поставь, поставь, я не пролью»,— повернулся к ней Распутин. Суповая тарелка опустилась на сервировочную с резким звуком.

«Мрачная она»,— Распутин подмигнул тёте Кате, которая смотрела на него с интересом, но полностью сбитая с толку.

Прежде чем начать есть, он развернул свою салфетку и вытер ей лицо и бороду. С этого момента я больше не жалела, что сижу напротив. Мои глаза следили за каждым его жестом, моя память схватывала всё, что он говорил, особенно те странные слова, которые, как я поняла, были сибирскими эквивалентами русских, хотя некоторые из них звучали так, словно он сам их переделал. Такие, например, как «шо-шо-шо». Было ясно, что он использовал слово «шо» вместо русского вопросительного «что» после каждого обращённого к нему вопроса. Но он повторял это слово, будто нанизывал чётки, до тех пор, пока ему в голову не приходил подходящий ответ. Тогда он закрывал глаза, будто пытаясь проникнуть в тайную глубину вопроса, затем резко и с силой открывал их и впивался взглядом в собеседника. Я не понимала, зачем ему нужно было всё это проделывать, если вопросы были достаточно простыми и ясными, а его ответы все казались похожими и подготовленными.

«Значит, Вы на пути в Ваш родной город, в Тобольск? — спросила тётя Катя.— И как долго Вы планируете там остаться?»

«Шо-шо-шо… шо-шо?» Многозначительная пауза, затем его глаза открываются и резко впиваются в тётикатино лицо: «Я ничего не планирую; я спрашиваю Господа. Когда Он скажет мне ехать, я поеду».

«Правда, что крестьяне в Сибири особенно преуспевают?»

«Не знаю, как другие, но люди в моей деревне — определённо да».

«Как случилось, Григорий Ефимович,— повернулась к нему с неподдельным интересом тётя Ксения,— что как только Вы приехали в Санкт-Петербург, Вас сразу приняли в Императорском дворце?»

На этот раз нить из «шо-шо-шо» была самой длинной, пока в конце концов он не сказал, кивая в сторону папы: «Он уже знает об этом, может вам рассказать»,— своим тоном закрывая тему.

Вежливый французский шёпот, доносившийся на заднем фоне с другого конца стола во время беседы, время от времени затихал — тогда, когда Madame Colton и Monsieur Paul, не слишком хорошо понимавший по-русски, улавливали суть разговора. Такое молчание наступило, когда маленький Алик, до этого момента наблюдавший за Распутиным неподвижным прозрачным взглядом, вдруг решил говорить. «Почему Вы носите крест? — спросил он.— Вы священник?»

«Нет, сынок.— В этот раз не было никакого промедления.— Я ношу его, потому что он подарен Царицей. Я не священник, но ближе к Богу, чем многие священники, и Царица это знает». Несколько позже, когда его спросили о том, как его приняли при дворе, казалось, что он не хотел много говорить, как будто из почтения не желая обсуждать частную жизнь царской семьи, к которой он был допущен».

Кстати сказать, знакомство с царём и его семьёй произошло таким образом. Духовник царской семьи, архимандрит Феофан считал Распутина «истинным человеком Божиим, явившимся из простого народа». Именно он представил его великому князю Николаю Николаевичу и его супруге Милице, которая, в свою очередь, чуть позже и свела Распутина с царской семьёй. Первая личная встреча случилась 1 ноября 1905 года, о чём Государь Николай II записал в своём дневнике: «Познакомились с человеком Божиим Григорием из Тобольской губ.»

Ольга Боратынская продолжает своё повествование: «Был один вопрос, который мне особенно запомнился, потому что взрослые потом его обсуждали. Тётя Ксения, запрокинув голову, с вызовом в голосе и светящимися глазами повернулась к Распутину: «Как я понимаю, Вы — религиозный человек, человек Божий, возможно, затворник, это так? Так как тогда влияет шумная жизнь в Санкт-Петербурге на Вашу жизнь в уединении и молитве?»

Необыкновенно длинная нить из «шо-шо-шо» и пауз, а затем: «Я спросил об этом Бога, когда впервые приехал в Санкт-Петербург. «Зачем Ты послал меня сюда? — спросил я Его.— Почему Ты проверяешь меня таким образом?» И Он сказал мне: «Куда бы Я тебя не послал, там тебе и надо быть. Люди могут ненавидеть тебя, поскольку они будут тебе завидовать, но ты должен вынести это, ибо ты нужен».

«Григорий Ефимович,— наконец сказал папа,— скажите, как Вы можете отличать голос Бога от других голосов, которые постоянно звучат внутри нас и обращаются к нам?»

То ли это был вопрос, сложность которого понять Распутин не мог, то ли как раз наоборот, ответить на этот вопрос ему было проще всего, однако на этот раз не было почти никаких «шо-шо-шо».

«А как Вы отличаете свой голос от её?» — и он кивнул в сторону тёти Ксении. «Или его голос?» — он указал ложкой на Monsieur Paul’а, который закручивал свои тёмные усы. «От её?» — и ложка указала на меня.

Тётя Ксения вдруг рассмеялась. Это был неожиданно радостный смех, направленный не на Распутина, но, скорее, на всех остальных. «А знаете, это хороший ответ,— сказала она, может быть, с такой же интонацией, с какой приободряла учеников в своей школе.— Такой простой ответ, ты не находишь, Саша?» Она посмотрела на папу: «И всё-таки прямо в яблочко».

Это последнее замечание, должно быть, не только ободрило Распутина, но, очевидно, и польстило ему, что произвело весьма удивительную перемену в его поведении.

Я заметила, что в начале, когда все забрасывали его вопросами, он был несколько обеспокоен. Все люди за нашим столом были для него совершенно новыми и незнакомыми. И они, очевидно, были не из тех, кто нуждался в его целительной силе или мистическом опыте, и для кого дыхание Матушки Земли, исходившее от него и так далеко распространяющееся среди определённой части вестернизированного санкт‑петербургского высшего общества, не было ни в коей мере интригующим или увлекательным. На самом деле, раз он так проницательно наблюдал за этими людьми, он должен был почувствовать, что они и сами изучали его с некой бесстрастной любознательностью, словно сквозь собственное невидимое увеличительное стекло.

Но после восторженной похвалы тёти Ксении он, должно быть, почувствовал, что в глазах аудитории восстановил свою репутацию исключительного человека, каковым он себя ощущал. Теперь он мог наслаждаться вкусом жареной телятины с грибной подливкой и хрустящим картофелем, лежавшими у него на тарелке, а в особенности, высоким стаканом вина, налитого для него Арсением.

Возможно, главным образом, именно этот бокал вина, который он выпил одним глотком, сделал своё дело, но настроение Распутина как-то вдруг стало подниматься, переходя вместе со следующим бокалом в какое-то развязное, опрометчивое шутовство. Теперь он был готов блистать, всех развлекать, шутить и дразнить, и говорить разные глупости. Дразнил он, до неприличия неуклюже, в основном, двух молодых женщин — тётю Ксению и Mimi Dunn.

В какой-то момент, сразу после горячего, я испугалась, увидев, как он схватил тётю Ксению за руку, а затем неожиданно, с приторной улыбкой, приобнял её за плечи. К моему огромному облегчению, она резко выпрямилась, убрала его руку, и найдя ледяным взглядом его глаза, сказала: «Здесь не делаются подобные вещи».

Его это вовсе не остановило, и он подмигнул Mimi, приглашая её разделить его веселье, и с тех пор сосредоточил все свои усилия на ней. Почему она до сих пор была не замужем, ему очень интересно знать. Ей уже, должно быть, далеко за тридцать, ей бы выйти замуж за подходящего вдовца, хорошего, вроде моего отца, предложил он. Что вы думаете? И он посмотрел на тётю Катю, ища поддержку своей замечательной идее.

Тётя Катя отвернулась от него так, словно ничего не слышала; мне было стыдно за него, и я боялась смотреть в сторону отца; Mimi сделала вид, что полностью поглощена поеданием жареной картошки и опустила голову, её лицо было цвета светлого помидора.

«Григорий Ефимович,— сказал папа как-то слишком спокойно,— сегодня Вы самый интересный человек среди нас, и именно о Вас мы бы хотели услышать больше».

То, что привлекательное предложение отвлечёт Распутина от его маленьких игр, вызывало сомнения, но в этот момент зазвонил телефон. Арсений ответил, затем подошёл к папе и сказал ему что-то тихо. Очевидно, было что-то срочное. Папа встал из-за стола, беспокойно хмурясь, и извинился. Когда он вернулся в столовую, он не сел, а только распорядился, чтобы Арсений немедленно сказал кучеру готовить сани, он должен был ехать к Якоби. У профессора Якоби, его близкого друга, только что случился сердечный приступ; его жена, которая только что позвонила, попросила его приехать, если он только может, и по пути забрать медицинскую сестру из Общества Красного Креста.

«Пожалуйста, продолжайте обед без меня,— сказал он всем. Затем, обратившись к Распутину:— Мне жаль, но я должен сказать Вам до свидания, если Вас уже не будет здесь, когда я вернусь».

На что Распутин ответил ободряюще: «О, не переживайте, я Вас ещё увижу. Я буду здесь, всё в по­рядке».

В этом зале, в усадьбе Боратынских, была столовая, 
где обедал Григорий Распутин. Фото из архива Музея Е. А. Боратынского

Отец всё ещё был в прихожей, где мог слышать разговоры из столовой, когда Распутин вернулся к теме Mimi Dunn.

«Она любит его, смотрите, как она краснеет! Она его всё время любила,— проинформировал он нас громко.— Она хочет, чтобы он взял её в жёны».

«Вы полностью ошибаетесь»,— сказала тётя Катя таким тоном, каким она обычно делала замечания нам, детям.

Распутин поднял руку с вилкой и погрозил ей: «Нет, я не ошибаюсь. Господь открывает мне мысли, что приходят людям в головы, так что я не могу ошибаться». (Однако, даже я видела, что Господь не побеспокоился о том, чтобы открыть ему мысли людей, сидящих вокруг него за столом.)

«Почему Он открывает их именно Вам, а не кому-то из нас?» — спросила тётя Катя.

«Потому что Бог дал мне этот дар. Он многое мне даровал за мои молитвы. Я могу просто посмотреть на человека и спросить Господа: «Что у него на уме?» (Для пущей выразительности Распутин постучал себе по лбу вилкой.) Вот он, например,— он кивнул в сторону художника Томина. — Я его вижу в первый раз — и вот он сидит, смиренный и тихий, и всё-таки я могу сказать, что в нём есть что-то особенное. Бог много ему дал, но это не то же самое, что имею я. Когда смотрит вокруг, он замечает всё, но это всё — только то, что снаружи, в то время как я вижу то, что внутри. Вот в чём разница. Бог дал нам разные дары. Только ты,— он резко посмотрел через стол на Томина,— только ты много грешишь. Боже мой, какой же ты грешник!»

Косматые брови Томина забавно поднялись над его светло-голубыми глазами: «Как же я грешу?»

«С тобой — это старая история, всегда так было. Ты начнёшь одно дело и тут же его бросишь. Начнёшь другое — и опять бросишь, не закончив. Богу такое не нравится, и нет тебе счастья».

«О, это действительно замечательно! — воскликнула тётя Катя удивлённо и повернулась к Томину.— Разве это не то, что я всегда Вам говорю, Александр Иванович? Вы всегда не удовлетворены своей работой, даже когда люди восторгаются ей. Вы всегда слишком критичны».

С этого начался сеанс психологического гадания, проводимого Распутиным.

Я знала, что прежде чем отец ушёл к профессору Якоби, он предложил тёте Кате позвонить нескольким близким друзьям и попросить их заглянуть на после­обеденный кофе и познакомиться с Распутиным. Это бы заинтересовало их, а ей так было бы проще вытерпеть вечер. Она так и сделала, и несколько человек пришли. Мне было позволено остаться на час дольше, и я помню, как я сидела в гостиной, снова слушая Распутина. По всеобщему настоянию он продолжил анализировать одного за другим людей вокруг. Пусть выраженные неуклюже, его набросочные характеристики по большей части достигали мишени, потому как все вокруг смеялись, восклицали и просили продолжения.

Одна из таких характеристик, особенно впечатлившая всех, касалась двадцатипятилетней девушки, дочери одного очень богатого местного землевладельца Сашеньки Д. Всем было известно, что либеральные взгляды Сашеньки резко противоречили консервативным взглядам её родителей. Но было совершенно невозможно, чтобы об этом знал Распутин, или чтобы он вообще что-то о ней слышал.

«Ну, скажите мне, какая я,— попросила она с вызовом,— может, вы знаете обо мне больше, чем я сама?»

Она сидела, только что вернувшаяся из путешествия в Париж, её плечи были укутаны боа из страусиных перьев, а из-под широких оборок её юбки выглядывали лакированные туфли на высоком каблуке.

«Конечно, я могу сказать о вас такое, чего вы сами о себе не знаете,— ответил Распутин.— У вас доброе сердце, вы хотите быть хорошей для крестьян у вас в деревне, правда? Ну так вот, вы всё делаете не с той стороны. Крестьянам не хочется, чтобы их барышня была революционеркой — а вы именно такая. Вы их смущаете, и они не будут вас за это любить, а когда время придёт, покажут вам что к чему». Я заметила, как после этих последних слов тётя Катя быстро и серьёзно переглянулись с тётей Ксенией».

Эту удивительную способность Распутина читать то, что творится в душах и мыслях окружающих его людей, угадывать характеры отмечают многие его современники. Литератор Елена Джанумова, к примеру, так описывала один из случаев прозорливости старца. Она пригласила Григория Ефимовича и других своих друзей в свой московский дом. Среди этой компании находился человек, который когда-то был её женихом. Джанумова пишет: «Об этом никто не знал… Он был давно женат и счастлив. Я тоже была замужем. После обеда Распутин вдруг сказал мне: «А ведь вы друг друга когда-то очень любили, но ничего не вышло из вашей любви. Оно и лучше, вы не подходящие. А эта жена ему больше пара». Я была поражена его изумительной проницательностью. Не было никаких признаков, по которым он мог узнать о том, что так давно было, и о чём мы сами совсем забыли».

Ольга Боратынская описывает встречу дальше: «Час спустя, когда гости ещё сидели, а Распутин продолжал разглагольствовать, отец вернулся от Якоби напряжённый и расстроенный. Он сказал нам, что состояние профессора было серьёзным. У доктора всё ещё были надежды, но он не мог ничего обещать.

Затем он повернулся к Распутину: «Григорий Ефимович,— сказал он, решительно нахмурившись,— я заказал Вам номер в Hotel de France. (Меблированные номера «Франции» располагались на улице Воскресенской, сейчас — улица Кремлёвская, 15/25, а в этом здании разместился отель «Джузеппе».) Это лучшая гостиница в городе, совсем недалеко от Якоби, так что мне удалось посмотреть комнату, которую они для Вас приготовили. Я хочу, чтобы Вы были моим гостем там».

Поскольку Распутин выказал нежелание подыматься с кресла, тон отца стал почти суровым: «Мне жаль, что я должен вас торопить, но недавно пошёл очень сильный снег. Похоже, что приближается пурга, и мой кучер ждёт Вас, чтобы отвезти в гостиницу. Так что пора идти».

Распутин стал медленно вставать. Я не видела, как он уходил, так как тётя Катя немедленно отправила меня в кровать».

Другая сверхспособность, которую отмечали знакомые Распутина,— это его дар целителя. Известен факт, что столичные светила медицины не могли облегчить участь цесаревича Алексея, страдавшего тяжёлым недугом — гемофилией. В один из дней, когда консилиум врачей не мог поручиться в счастливом исходе болезни и объявил, что мальчик обречён, императрица в отчаянье срочно шлёт телеграмму Распутину и получает такой ответ: «Молился, маленький будет жить…» И действительно — на следующий день Алексею стало лучше. После этого императорский дом проникся к старцу ещё большим доверием.

Подобная ситуация произошла и в Казани, её в своих воспоминаниях описала Ольга Боратынская: «Следующим утром жена профессора Якоби рассказала отцу, что происходило в её доме ночью. Мой отец всё это записал в мельчайших деталях несколько лет спустя, когда имя Распутина стало известно по всему миру.

Была почти полночь, когда Мадам Якоби, маленькая хрупкая женщина с быстрыми птичьими движениями и извиняющейся улыбкой, сидела у кровати мужа, прислушиваясь к его дыханию и держа его за руку. Он только что заснул после успокоительного. Она молилась, глядя на лампаду, горевшую у иконы в углу. Профессор спал полусидя — голова его покоилась на нескольких подушках. Длиннолицая сестра милосердия в белом накрахмаленном халате и холщёвых тапочках неслышно то входила, то выходила из комнаты. За окном шёл снег, и было так тихо, как может быть только у старого жилого дома на пустынной улице в зимнюю полночь.

Поэтому, когда Мадам Якоби вдруг услышала тяжёлые шаги, поднимающиеся к её парадной, она выпрямилась, напряжённо прислушиваясь. Мог ли снова вернуться доктор? Она знала, что это не мог быть он. Зазвенел звонок. В следующее мгновение Мадам Якоби, её толстая кухарка в ночной рубашке и накрахмаленная сиделка собрались в прихожей, перешёптываясь и боясь открыть дверь.

Звонок снова зазвонил. На двери была цепочка, и, не убирая её, Мадам Якоби приоткрыла щель и спросила: «Кто там?»

В тусклом свете уличного фонаря она увидела, что там стоял крестьянин с большой бородой, одетый в широкую доху, его высокая меховая шапка и плечи были запорошены снегом. Испуганная, она хотела было уже захлопнуть дверь, но голос этого человека, неожиданно мягкий, даже сочувствующий, послышался сквозь дверную щель. «Это здесь лежит больной? Открой, сестрица, позволь мне войти. Я пришёл, чтобы помочь! Чтобы помолиться за него».

Мадам Якоби была не в состоянии сказать, что произошло после этого. Всё, что она знала, это то, что в следующее мгновение незнакомец был уже в доме, в прихожей, а она показывала ему путь к мужу.

Войдя в комнату, мужчина лишь мельком взглянул на профессора и сразу же прошёл к иконам в углу, упал на колени и надолго замер в позе глубокой молитвы.

Мадам Якоби и сиделка, нервно последовавшая за ней, обе застыли в каком-то мистическом благоговейном трепете, смешанном с самым что ни на есть реалистическим страхом, что как только странный посетитель встанет с колен, он тут же достанет из-под полы своего пальто топор и убьёт их всех, прежде чем ограбит дом.

Однако человек поднялся на ноги, не отрывая взгляда от икон. Он простоял так ещё какое-то время очень тихо, со смиренно склонённой головой. Затем он подошёл к кровати больного, медленно перекрестил профессора и указал Мадам Якоби проследовать за ним в прихожую. «Теперь держитесь и молитесь Господу,— сказал он низким проникновенным голосом.— Мне действительно жаль вас! Действительно жаль! Поскольку воля Господа на то, чтобы ваш муж умер».

У бедной Мадам Якоби даже не было времени спросить этого человека, откуда он узнал о её муже и его болезни. Всё это было настолько непонятным, а сам момент в высшей степени трагичным. Всё, что она могла сделать, это опуститься на колени у кровати мужа, сжимая его безвольную руку.

Она смутно слышала, как незнакомец низким голосом что-то говорил сиделке, прежде чем входная дверь за ним захлопнулась. Она с трудом могла сказать, сколько она находилась в этом состоянии тупого отчаяния, прежде чем подпрыгнула от очередного звонка в дверь. Она снова понеслась к двери.

«Кто там? — Её голос обрывался.— Что вам нужно?»

«Хорошие новости, хорошие новости для вас!»

Это был тот же человек, с тем же голосом, правда, на этот раз он был полон жизни и ликования. «Не бойся меня, сестрица. Открой же! Открой, я тебе говорю!»

Теперь он мог её убить, если бы хотел, ей было всё равно. Она открыла.

Человек переступил через порог и тяжело упал перед ней на колени, дотрагиваясь лбом до пола. «Прости меня, грешного! — воскликнул он.— Я зря тебя напугал и прогневил Господа! Когда я шёл от твоего дома, Господь вдруг остановил меня. «Вернись! — сказал Он мне.— Немедленно вернись! Что сделал этой бедной женщине? Зачем ты её напугал? Вернись и проси у неё прощения. Её муж вовсе не умрёт, а будет жить! Через несколько дней он даже будет сидеть на большом кресле у кровати и пить с ней чай». Вот, что Господь сказал мне».

И, вставая на ноги, он добавил искренне счастливым голосом: «Теперь тебе нечего беспокоиться о твоём муже, сестрица. Ты можешь спокойно ложиться отдыхать и благодарить Бога за его щедрость».

«Но… как получилось, что Вы узнали о моём муже?.. Кто сказал Вам, что он болен? Кто Вы?» — пробормотала она, совершенно сбитая с толку.

«Моё имя Григорий. Григорий Ефимович Распутин, не забудь». А затем, когда он было уже выходил за дверь, добавил: «Но даже если ты теперь забудешь моё имя, ты вскоре его вспомнишь, сестрица».

И вот одним утром, всего через день после случившегося, когда отец снова поехал навестить Якоби, он нашёл очаровательного голубоглазого седого профессора в кресле у кровати, с чайным подносом на коленях. Он всё ещё выглядел бледным и слабым, но как только увидел, как входит отец, едва заметная хитрая улыбка начала растягивать его губы.

«Видите? Моя жена подняла меня с одра болезни», — сказал он.

Несмотря на благожелательный и получудесный визит Распутина к Якоби, отец, как бы то ни было, не имел желания продолжать знакомства с этим человеком. Следующим утром, прежде чем уйти по делам, он отдал Арсению приказ не принимать Распутина в доме. «Хозяев нет дома,— должен был сказать Распутину Арсений,— и они не будут принимать никого ни сегодня, ни завтра». На случай, если Распутин захочет пройти через чёрный вход и кухню, что было вполне возможным, там тоже должно быть заперто. Все слуги с большой радостью приняли это указание. И, действительно, Распутин появился на следующий день, и когда ему было отказано в парадном входе, он попытался зайти через заднюю дверь.

Я была дома. Я слышала, как он стучался в дверь, но никто ему не ответил. Мёртвая тишина.

Я беспокойно побежала из одной стороны дома в другую в надежде увидеть, как он уходит, и, в конце концов, поймала взглядом его высокую, закутанную в пальто фигуру, садящуюся в сани и исчезающую из вида. И только тогда я смогла вздохнуть с облегчением и продолжить мои упражнения за пианино».

Ксения Боратынская, ещё одна тётя Ольги Боратынской, которая тоже сидела за столом в ту первую встречу, тоже оставила воспоминания, дошедшие до наших дней: «20 декабря узнали, что убит Распутин. У всех была смесь глубокого удовлетворения с каким‑то жутким чувством. Кстати, расскажу о моей встрече с этим выродком. Это было, кажется, в 1906 году.

Анна Дмитриевна Шипова, фрейлина принцессы Ольденбургской, несмотря на свою исключительную моральную чистоту, была убеждена в его святости. Она дала ему наш адрес, когда он, проезжая в Сибирь, останавливался в Казани. При этом она писала Саше: «Прими этого святого человека».

Он сидел за столом, когда я вошла в столовую. Я не имела понятия о том, кто это, но сразу поразили его пронизывающие как бурава глаза, несмотря на их почти белый цвет. Он как-то весь подёргивался, кривлялся, очевидно, изображая юродивого. Все на него смотрели с интересом, тем более, что уже стали ходить слухи, что он обладает какой-то гипнотической силой и исцеляет больных. Только одна наша горничная Настя, стоя по своему обыкновению боком, говорила: «Какой это святой — мужик и мужик». И, обращаясь к нему, говорила ему на «ты» не очень-то любезным тоном. После завтрака он просил показать ему дорогу — куда-то, не помню. Мы с Тоней взялись его проводить, да и не обрадовались! Вышли на улицу. Какой же был ужас, когда он нас с двух сторон запахнул в свою огромную шубу и обнял. Тоня вырвалась и, захлёбываясь от смеха, перебежала на другую сторону улицы, а я шла, так как держал он крепко, оглядываясь, не видит ли кто такой картины. Наконец, дойдя до угла, я ему показала направление и убежала».

Распутин во время путешествий любил ездить в конных упряжках. Удивительным образом до нас дошли воспоминания одного из возчиков, который однажды вёз тобольского крестьянина. Это прадед доцента КФУ Наталии Фёдоровой. Вот как она воспроизводит семейную историю: «Мой прадед — Андрей Васильевич Горбачёв — жил в селе Фёдоровском (ныне Кайбицкого района) Казанской губернии. До революции это было крупное волостное село со своей ярмаркой, храмом, больницей, ветпунктом, почтовой станцией. Выгодно расположившись на Московском почтовом тракте (в 70 верстах от Казани и в 20 — от уездного города Свияжск), Фёдоровское было центром притяжения для крестьян большой округи.

Прадед, судя по воспоминаниям, был человеком неспокойным, творческим, увлекающимся. Он крестьянствовал, столярничал, плотничал, а одно время его «кормила» дорога. Как тогда говорили, он «держал извоз». У него были несколько лошадей, свой каретник, тарантасы и зимние кошёвки, огромный дом‑пятистенок, всякие пристройки. Деньги он получал за прогон до следующих станций.

Нрава он был вспыльчивого, а порой и взбалмошного: однажды к его супруге Ульяне Степановне прибежали: «Тётка Ульяна, дядя Андрей у Мартышиных деньги рвёт!» Сестра прадеда была замужем за Мартышиным, и у них были приятельские отношения. Однажды, получив с прогонных хороший куш, он подвыпил и вошёл в раж: «Да что мне эти деньги, так — мусор». И давай рвать купюру за купюрой в доказательство их никчёмности для человеческого счастья. И это при том, что в семье было семеро детей. Можно представить, если такое выделывал извозчик, что вытворяли купцы-миллионщики!

В доме у Мартышиных останавливался сам Григорий Распутин, возвращавшийся из Сибири. По настоянию придворных кругов Император Николай II отправил его на родину в Тобольск, но Императрица Александра Фёдоровна настояла на его возращении. Надо заметить, что это не придало ни ей самой, ни Императору популярности. Престол начали расшатывать слухи. Даже фамилию Распутин народ расшифровывал так — Романова Александра Своим Поведением Уничтожила Трон Императора Николая. Твёрдый знак, ставившийся по правилам орфографии в конце написания фамилии, при переворачивании на 180 градусов превращался в цифру 2.

Андрею Горбачёву не сказали, кого надо везти, только намекнули, что человек особый и важный, не со всяким соглашается ехать. Долго смотрел Распутин на прадеда неприятным, пронизывающим, колючим взглядом. «С ним поеду»,— бросил он, наконец, и потребовал, чтобы лошади были свежие, незагнанные. Оказалось, что он уже отверг нескольких претендентов. Отвёз его дед до границы Казанской губернии. Долго потом вспоминал прадед «царского духовника» с иссиня-чёрной бородой и каждый раз приговаривал: «Сильный человек был, страшный…»

Настолько сильный, что, как говорили люди, особо приближённые к его императорскому величеству, влиял даже на государственную политику, рекомендовал, какого министра поставить, а какого убрать с поста. Поговаривали, что он даже пытался предотвратить вступление России в Первую мировую войну. Вот если бы его послушались, может, вся мировая история пошла по иным рельсам? Российская и зарубежная пресса то и дело давала разоблачающие статьи: Распутин дурно влияет на государственную власть, пьянствует, участвует в оргиях. Хотя никто не отрицал его незаурядных способностей, природного ума, крестьянской смекалки, проницательности, прозорливости. Григорий Ефимович предсказал, какой смертью умрёт, что сделают с его телом и что постигнет Россию после его гибели. За неделю до своего убийства он в беседе с писательницей Надеждой Лохвицкой высказался так: «Сожгут они меня, безбожники. Чую — сожгут, мёртвого сожгут. Они не знают: Распутина убьют, Рассеи конец. Не попусти безумным торжествовать. Они не меня будут жечь, они Рассею будут жечь. Огонь по всей Рассеи пойдёт. Мне плохо. Всем плохо будет, горько будет… Вспомни. Вспомни потом. Трижды Рассея пожарами займётся. Я дым от пожарищ нутром чую, гарью пахнет. Куда ни пойду — всюду гарь. Убьют меня, а месяцев так через пяток и полыхнёт. Вся тонет в крови, велика погибель, без конца печаль».

Надо ли доказывать, что пророчество его сбылось? Он чувствовал не только внутреннюю сущность людей, его прозорливый взгляд наперёд пронзил целый век.

Как о человеке незаурядном, с ореолом провидца, говорили про Распутина при его жизни, говорят и до сих пор — спустя сто с лишним лет после того, как его не стало.