Московские пионеры завода Горбунова в июне 1941 года

Эта семейная история знакома с детства,— бабушка Груня не раз рассказывала её с эмоциями, в лицах, и всё, конечно, хорошо запомнилось. В ней Диночка — моя мама, известный казанский врач-физиотерапевт, кандидат наук Дина Васильевна Подольская. Война 1941 года застала её в Москве десятилетней девочкой.

Мой дед Василий Андреевич Беляков, москвич, до войны работал строителем, прорабом на Московском авиационном заводе № 22 имени С. П. Горбунова на Филях. Тут же и жила семья — квартира на Кутузовском проспекте почти на месте теперешней Бородинской панорамы. Напротив через проспект школа № 658 Киевского района Москвы. Там 28 мая 1941 года Дина Белякова окончила четвёртый класс с похвальной грамотой. После экзаменов её ждал пионерлагерь завода Горбунова на станции Озёры на Оке, — первая смена начиналась с третьего июня. Как и сам авиационный завод, пионерлагерь был богатым — двухэтажные спальные корпуса, большие спортивные площадки, кино, лучшие педагоги, свой фотограф и, конечно, вкусная-превкусная еда, усиленная, поскольку — детская. В довоенные годы в СССР даже в столице интеллигенции и рабочему классу не пришлось баловаться деликатесами. После Гражданской войны страна трижды вводила продуктовые талоны, а когда их отменяли, люди в основном питались хлебом, пшеном, картошкой и селёдкой. Припасённые овощи заканчивались к Новому году. Были, конечно, в больших городах и магазины «торговли с иностранцами», «Торгсины», продававшие заграничные товары на валюту, золото или очень-очень дорого за рубли, и богатые секретные распределители для партийной верхушки. Что кушали партийные слуги советского народа, народ не ведал и помалкивал, варил пшено. Правда, раз в месяц с зарплаты профессор, врач или инженер мог себе позволить принести семье из Торгсина пару апельсинов, двести граммов любительской колбасы и банку халвы. Зато в пионерлагере авиационного завода детям вдоволь давали вкусное. Зная это, они с весны стремились туда отдохнуть от души и поесть досыта, а родители с января записывались в очереди на бесплатные путёвки.

Пионерлагерь «Озёры». 
Дина Белякова стоит слева. 
Конец июня 1941 
(на стр. 14)Дина Белякова. Казань. 1942
 

Первую общую фотографию третьего отряда первой смены пионерлагеря «Озёры» московского завода имени Горбунова, подписанную Диночкой Беляковой десятым июня 1941 года, её счастливые мама и папа получили из рук дочки в родительский день пятнадцатого. Довольные дети, симпатичный пионервожатый в рубашке с галстуком, девочки с полевыми цветочками. Лето! Солнце! Скоро поспеет земляника. Ровно через неделю всё перевернулось и полетело кубарем. Услышав сообщение о начале войны, родители Дины кинулись в профсоюзный комитет завода. Там уже бурлила толпа таких же мам и пап, требовала немедленного возвращения детей в Москву. К ним вышел председатель проф­кома и заявил, что война скоро завершится, опасности для столицы и тем более для детей на Оке нет, враг будет в ближайшие дни разбит. Нечего распространять панику. Пусть дети спокойно отдыхают на чистом воздухе и с хорошим рационом.

Между тем всё гражданское население города обязали сдать куда следует велосипеды, радиоприёмники и фотоаппараты. Не сдавшие считались шпионами. Радио было разрешено слушать только из «тарелок». От светомаскировки ночами Москва погружалась в полную тьму. Вести с фронта шли страшные. Немцы прорывались к Москве.

Родители Диночки каждый день после работы бежали в профком завода и толкались там понапрасну среди таких же растерянных. Некоторые женщины плакали. Начальство их успокаивало, пообещав в конце смены организованно привезти детей в Москву прямо к заводоуправлению. Но когда этот день настал, поджидающим автобусы родителям объявили, что их детей решено оставить оздоравливаться в пионерлагере ещё на одну смену. А поскольку родительские дни в лагере отменены одновременно с выходными днями на заводе, то ездить к детям бесполезно. Беспокоиться незачем. Всё в порядке. Все здоровы. Питание хорошее. Завод был военный, дисциплина железная, и люди ждали молча. Кое-кто всё же поехал в Озёры и вернулся ни с чем: входы в пионерлагерь охранялись, детей не отдавали. И — неприятности после этого на заводе.

Пионерлагерь 22-го московского завода имени Горбунова 
в Озёрах на Оке. Спальный корпус. Июнь 1941

Москва уже полностью перешла на военную жизнь. Город и Московская область были на военном положении, в Москве действовали комендантский час и пропускная система на въезд и движение по городу. Магазины пусты с первого дня войны. Продукты, мыло, керосин, спички, водка дороже денег. За хлебом очереди. Советские войска отступали по всему фронту. Почему в эти тревожные дни руководство московского завода Горбунова арестовало в пионерлагере детей своих сотрудников, сложно сказать. Может, был свыше какой-то секретный приказ? В начале июля принято постановление СНК СССР «О всеобщей обязательной подготовке населения к противовоздушной обороне» и решение исполкома Моссовета «О порядке эвакуации детей из Москвы». С конца июня на московских предприятиях детей сотрудников забирали, грузили с вещами на пароходы и отправляли в тыл. Ослушаться было сложно,— грозили не сданных детей лишить продуктовых карточек. Линия фронта стремительно приближалась к городу. С начала июля отряды молодёжи массово отправляли на строительство оборонительных сооружений вокруг Москвы.

— Наверное, наших детей давно отправили в тыл, а нас дурачат,— сказал кто-то в вечерней толпе родителей у заводского профкома. Сказал и тут же замолк. И все мрачно промолчали. Опасно говорить.

Ребятам в пионерлагере о войне объявили на общей линейке. Ещё объяснили, что самолётов для победы Красной Армии теперь нужно очень много, их делают мамы и папы без выходных дней, поэтому им некогда писать детям письма и приезжать в лагерь, и родительских дней до полной победы над врагом не будет. Да и в Москве вечерами затемнение, на улицы не выйти. Уж лучше пожить пока на природе. Но беспечный пионерский отдых тут же заменили земляными работами. По шесть часов в день ребята сооружали линию обороны вдоль Оки. Чувствуя ложь, понимая, что им недоговаривают что-то важное, дети стали угрюмыми и нервничали. Тем более, что и в Озёрах давно ввели ночную светомаскировку. Очутившись к концу июля дома, Диночка со слезами рассказывала родителям, как в лагере было страшно. Ночами ребята шёпотом переговаривались, передавали друг другу жуткие вести, будто в Москве давно Гитлер, и он город уже уничтожил, жители все погибли, поэтому из лагеря никого не отпускают. Некуда возвращаться. Боялись вечером заснуть, каждую ночь ждали немцев и постоянно просились к родителям. Но утром измученных страхом детей строили в отряды и с песнями вели на берег Оки копать траншеи, укреплять их дёрном. Потом устраивали общие линейки, награждали вымпелами лучшие отряды, фотографировали у бравых плакатов, в палатах допоздна пели с вожатыми, и как-то держали общее настроение на подъёме. Но по ночам дети всё равно плакали под подушками.

Удивительный был в лагере фотограф! Видимо, не знал, что в Москве все фотоаппараты были реквизированы, фотосъёмку по спецразрешению вели лишь единичные аккредитованные фотографы и только выданными им пронумерованными «Лейками». Поэтому так мало фотографий военной Москвы, особенно 1941 года. Считанные кадры. А весёлый фотограф в это время на территории пионерлагеря военного завода спокойно щёлкал детей на строительстве земляных укреплений, печатал и дарил им на память фотоснимки. Настоящий фотограф! 

Дети пионерлагеря «Озёры» строят заградительные укрепления на берегу Оки. Июль 1941

Как мой дед Василий Беляков ближе к концу июля 1941 года в Москве достал жене пропуск до станции Озёры и обратно железной дорогой, семейная хроника умалчивает. Но в эти дни Диночкина мама, моя бабушка Груня, появилась ранним утром у пионерлагеря. Охранялись только ворота. Обследование по периметру забора обнаружило в нём пару замаскированных лазов,— оторванные снизу доски держались вверху на одном гвозде и легко отодвигались в стороны. Чуть тронув доску, Груня в щёлку оценила обстановку: дети пошли строем в столовую, потом посидели на лавочках у входа в спальные корпуса, потом их построили, дали тачки, лопаты и повели в лес. Из взрослых на отряд только два пионервожатых. Никакой охраны. Диночку материнский взгляд выхватил в строю сразу,— понурая девочка шла с опущенной головой. Так и хотелось побежать следом, схватить своего ребёнка и никому  больше не отдавать. Но зашуршала галька за забором, и доска его подалась в сторону. Сначала Груня увидела большую сумку, просунувшуюся в щель, затем ногу, а потом уже голову,— женщина выбралась за ограду и столкнулась с готовой на всё другой женщиной, потомственной казачкой, чья мать с пяти лет умела скакать верхом на коне без седла. Схватки не было. Груня просто вырвала сумку и шёпотом велела воровке сесть. Та, дрожа, приземлилась на дорожку. Груня дала ей приказ тихо-тихо подойти к Диночке Беляковой из третьего отряда, объяснить ей что надо и помочь частями незаметно перенести её вещи к лазу. Сумка с краденым у дыры в заборе меняется на девочку. На её кровать под подушку кладётся расписка матери.

Всё получилось. Груня увидела в щёлку, как, недоверчиво оглядываясь, Диночка подходила к забору, и тихонько позвала: «Доча, я тут! Тише!». Ещё и успели на московский поезд. Какого точно это было числа? Если дети строили Можайскую линию обороны, то это началось 18 июля, через два дня после падения Смоленска. Едва ли дети участвовали в строительстве этой линии обороны. Они работали недели три, а выкраденная из лагеря моя мама навсегда запомнила в городе первую авиационную бомбёжку Москвы в ночь с 21 на 22 июля. В город Озёры немцы пришли осенью, правда, остановились на другой стороне Оки, как раз напротив заводского пионерлагеря.

Москва осваивала воздушные тревоги. Радиоприёмник-тарелку не выключали. Почти каждый вечер в десять часов он начинал шуршать, щёлкать,— это диктор входил в студию, там включали оборудование. Следом разносилось: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!», и по всему городу выли сирены. Это значило, что за несколько минут, пока бомбардировщики фрицев подлетают к Москве, нужно успеть одеться, схватить дежурный чемоданчик с пищей, водой, документами, тёплой одеждой и небольшим тканевым одеялом и побежать к подвалу в большом соседнем доме или к станции метро. В метро эскалаторы не работали. По ним шли как по лестнице. Вниз ещё ничего, а наверх по двести ступенек… На станциях стояли вагоны для женщин с малышами. Остальные люди шли в тоннели, где на шпалах на деревянных настилах укладывались спать. Для этого и носили с собой одеялки. Дина не переносила бомбоубежища, эти вонючие подвалы. Там её охватывала паника. Казалось, что от бомбёжки трубы канализации лопнут, и все утонут в нечистотах. Другое дело во время налётов на улице наблюдать за осветительными снарядами и прожекторами в ночном небе,— лучи носились, скрещивались, на мгновения выхватывали из темноты светомаскировки высокие дома. Девочка хитрила, услышав щелчки в репродукторе, притворялась, что крепко-крепко спит. Её будили, она не просыпалась. А с началом налёта выходить из зданий уже запрещалось. Первые хлопки зениток извещали, что для безопасности пора срочно устроиться на полу у стены под окном или в туалете, куда осколки от бомб, скорее всего, не попадут. Стёкла дрожали и порой разлетались от близких взрывов,— немцы бомбили авиационный завод.

Отряд пионерлагеря в Озёрах. 10 июня 1941

Занятия в школе с первого сентября до четырнадцатого октября шли с переменным успехом. Отопления в классе не было, лампочки светили вполнакала. Утром пятнадцатого октября учительница перед уроком объявила, что всем школьникам дан приказ получить в соседнем магазине по пять килограммов муки и быстрее идти по домам. Мука даром, без продуктовых карточек! Да так много! Строем пошли в магазин. Муку выдавали в толстых бумажных пакетах, и тащить было очень неудобно. А так можно было взять и больше, сколько унесёшь. Почему-то ребята не обрадовались,— тревожно было в городе. По Кутузовскому проспекту во всю его ширину из Москвы двигался нескончаемый поток солдат, ополченцев, военной техники, пеших беженцев, городских автобусов и штатских автомобилей. Шум, лязг, крики. Поток был так плотен, что Диночка не могла и представить, как же ей перебраться на ту сторону проспекта, к дому. Сколько она с кульком муки простояла так на тротуаре, час или больше, она не знала. Но с каждой минутой страх её рос. Вдруг мама ищет её и тоже не может сюда пройти, и они потеряются? Она заплакала. Сначала тихонько, потом в голос. Подошёл военный, спросил, в чём дело, и перенёс девочку с её кульком на ту сторону проспекта. А там уже проще, бегом домой.

Немец на окраине города. Слышен бой артиллерии. Газеты не вышли. Общественный транспорт не работает, в том числе и метро. По радио выступление Левитана со сводкой Совинформбюро вдруг прервал немецкий военный марш. Потом что-то щёлкнуло, и Левитан голосом из преисподней отчётливо изрёк: «Обстановка вокруг Москвы значительно ухудшилась». Это в первый раз за войну было так честно сказано. Думали, что немцы уже в городе, Сталин бежал, Москву свои вот-вот взорвут, а метро затопят.

У Беляковых тоже переполох, раскрытые чемоданы. Весь 22-й завод с октября постепенно эвакуировали в Казань. Диночкин папа почти без сна занимался погрузкой эшелонов, просто падал с ног, и совсем не бывал дома. Он достал три билета в ташкентский эвакоэшелон для Груни, Диночки и своей сестры Шуры Медведовской. В Казань отправлять их было пока что некуда, а в Ташкенте тесть с тёщей.

Александра и Владимир Медведовские. Нара, Япония. 3 мая 1940

Поезд на Ташкент уходил не с Казанского, а с Белорусского вокзала,— мимо Каширы с Казанского уже нельзя было прорваться, там шли беспощадные бои за электростанцию. Без неё Москва лишилась бы остатков электроэнергии. Казалось, что на перронах кричала и металась со своими узлами и чемоданами вся Москва. Хорошо, что папа взял двоих помощников. Мужчины клином врезались в толпу, медленно пробираясь к вагонам. За ними вплотную двигались две женщины и между ними девочка с узелочком и куклой в руках. В кармане её пальто был пришит тканевый мешочек с адресом родных в Ташкенте, местом работы папы. Когда поезд подали, оказалось, что он уже переполнен. Люди на перроне со стоном поднажали со всех сторон, прессуя первых к вагонам. Истошные крики, мольба о помощи, визг. Папа передал Диночку в вагон через окно. Незнакомый человек принял, усадил девочку в угол на полку. В немыслимом шуме она отчётливо услышала папин голос: «Ничего не бойся, мама и тётя Шура в поезде, они тебя найдут». И всё. И поезд покатил. Эшелон, к счастью, не бомбили. Через двенадцать часов по головам, ногам, мешкам к Диночке пробралась мама. На следующий день в другом вагоне нашлись и чемоданы. Потом приползла еле живая и чумазая тётя Шура,— она ехала без воды и пищи почти сутки стоя, зажатая в тамбуре. В мае 1941 года в заморских манто, длинных перчатках и боа она с мужем, работником торгпредства СССР в Японии Владимиром Медведовским, нагруженная массой невиданных в СССР дорогих вещей, начиная с американских эмалированных тазов и кончая лаковой мебелью, вернулась в Москву из Токио, где они работали пять лет. Муж, кандидат наук, химик, специалист по жидкому топливу, в первый день войны ушёл на фронт добровольцем, объяснив Шурочке, что для него это сейчас самое правильное. В суматохе этого редкого в военной промышленности специалиста-разработчика забрали в химические войска. Теперь его голодная и замёрзшая жена теряла сознание в тамбуре не очень спешно, но удалявшегося от фронта на восток поезда. Через пятьдесят лет тётя Шура ответит утвердительным кивком головы на мой прямой вопрос: «Вы работали в Токио с Зорге?». И, помолчав, почти шутя, добавит: «И под чужой фамилией. Мы там были Медведевы. Как это ты догадалась? Нас вывели в мае». Вернувшись в Москву в 1942 году, она всю войну была переводчицей в секретариате Молотова. Её муж, будущий профессор-химик Владимир Медведовский, почему-то вдруг выучивший в 1934 году японский язык, прошёл всю войну на передовой и потом до старости создавал стране ракетное топливо.   

Из Ташкента папа вызвал семью в Казань в марте 1942 года. Их подселили в квартиру в деревянном двухэтажном доме на улице Максима Горького (после войны её переименуют в улицу Зои Космодемьянской), и Диночка стала ученицей пятого класса восемьдесят третьей школы. Военная Казань врезалась в память голодом, холодом, очередями за продуктами по карточкам, весёлыми новогодними ёлками в школе, первомайскими демонстрациями на площади Свободы, страхом заразиться сыпняком,— в набитых трамваях девочка видела, как по одежде людей ползали вши. Но в школе вели обучение санитарии и гигиене, дома мама и приехавшая помогать из Ташкента бабушка Варвара Васильевна Маяцкая каждый день проверяли голову, кипятили в выварке бельё, мыли пол с кап­лями керосина, и зараза миновала.

Зато как хороши были летние казанские деньки! Берег Казанки, луга, цветы! Душистые букеты всем классом носили в госпитали. Раненые радовались. Фронт в 1943 году покатился на запад, из города стали уезжать эвакуированные. Но к тому времени казанский авиационный завод уже давно объединили с московским, создали Казанский завод № 22 имени С. П. Горбунова, выпускавший в массовом количестве бомбардировщики Пе-2 и единичные Пе-8, очень необходимые армии. Папу не отпустили. О возвращении семьи в Москву речи быть не могло. Окончив с медалью школу, Дина Белякова в 1947 году поступила на лечебный факультет Казанского мединститута, окончила его с красным дипломом, вышла замуж за своего школьного товарища Алёшу Подольского и стала Диной Подольской. Семья, дети, внуки, работа, долгая плодотворная жизнь состоялись в Казани.