Мой одноклассник Вася

Журнал "Казань", № 8, 2012

Известный писатель Георгий Михайлович Садовников родился в Казани в 1932 году в семье военного. Летние месяцы он проводил возле озера Кабан в лагере артиллерийского полка, где служил его отец. Потом отец преподавал в пехотном училище, позднее преобразованном в танковое, оно располагалось в кремле. Жора учился в казанской школе № 19, его одноклассником был Вася Аксёнов, но никаких особых отношений тогда между ними не установилось. Запомнилось только, что у Васи были репрессированы родители.

Летом 1943-го у Жоры умерла мать, и он переехал в Астрахань, где был зачислен в Суворовское училище, а в 1944-м мальчик лишился отца и стал, как он сам пишет, настоящим «казанским сиротой». В училище Георгий пробыл до пятидесятого года, но с военной карьерой у ничего не получилось: в том же году он был уволен из армии по болезни. Своё образование он продолжил в Краснодарском пединституте, после окончания которого в течение года преподавал историю в вечерней школе. Эта работа дала материал для первой повести писателя «Иду к людям», принёсшей ему известность. Десять лет спустя по ней был снят телесериал «Большая перемена» (режиссёр Алексей Коренев), который демонстрируется по телевидению до сих пор. Большой успех принесла Садовникову и детская повесть «Продавец приключений».

Георгий Садовников является автором ряда других повестей. Писатель и сегодня продолжает активную творческую деятельность. Недавно вышел его роман «Стремительный бег улитки».

В шестидесятые-семидесятые годы Георгий Садовников тесно общался с Анатолием Гладилиным и Василием Аксёновым. Общение с Аксёновым продолжалось и после возвращения его из эмиграции, вплоть до смерти Василия Павловича.

Публикуемые в журнале воспоминания о Василии Аксёнове станут частью книги воспоминаний друзей и современников о писателе, которая выйдет в нынешнем году в издательстве «Астрель».

Виктор ЕСИПОВ

В ту пору я жил в Краснодаре, откуда с начала шестидесятых частенько наезжал в Москву. В шестьдесят втором меня приняли в Союз писателей, выдали членский билет, открывающий двери в Центральный дом литераторов, и я в очередной приезд тут же воспользовался этим правом. И там, сидя за столиком в Дубовом зале, разглядывал жующих и пьющих писателей, гадал: кто же из них Василий Аксёнов,- автор «Коллег» и «Звёздного билета»? Интерес мой к этому писателю был не совсем литературный, он имел несколько мистический оттенок. Да, мне нравились его роман и повесть, особенно повесть, и можно было бы сказать: не более того, если бы не одно важное «но» - читая его сочинения, я чувствовал нечто общее, связывающее меня и автора. В войну я остался сиротой, в прямом смысле «казанским», был беззащитен, зависим от взрослых, и во мне возродилось чувство, присущее животным и ставшее у людей рудиментарным, оно подсказывало мне при встрече с людьми: держись от такого-то человека подальше, а этот для тебя свой. По мере моего возмужания, обретения независимости это свойство угаснет, проявившись в последний раз при встрече с Анатолием Кузнецовым.

Мы пили кофе в Пёстром зале ЦДЛ, ждали Аксёнова и Гладилина, он мне говорил: мои лучшие друзья - Вася и Толя, они лучшие и для тебя, будет логично, если покорешимся и мы. Может, уже в эти дни он писал клеветнические доносы на любимых Васю и Толю, в коих он признается сам, наконец-то оказавшись в Лондоне, но для всех, и для меня тоже, он пока был автором «Бабьего яра», и вот этот отличный малый, отменный писатель предлагает свою крепкую мужскую дружбу. Но откуда-то в глубинах моей души снова выплыло было покинувшее меня чувство опасности, шепнуло: «Держись от Кузнецова подальше!» Я пробормотал, видимо, не совсем убедительное: «Ты в Туле, я в Москве, какое уж тут общение». Думаю, он уловил моё нежелание с ним якшаться, и более об этом не заговаривал.

Именно такое чувство, кто-то может назвать его интуицией, подталкивало меня: ищи этого человека, он тебе нужен. И я сейчас пристально всматривался в клиентов ресторана, стараясь вычислить Василия Аксёнова. И, как мне показалось, всё-таки вычислил! Пообедав, я пошёл к раздевалке и там-то в последний момент его увидел. Лет он был моих, что и проистекало из нашей общности, такого я и искал, отсекая тех, кто постарше. У него, как, по-моему, и полагалось Аксёнову, был респектабельный вид: ухоженная короткая причёска, элегантное длинное пальто, которое он в этот момент надевал возле гардероба. Крепко сжатые тонкие губы и волевой подбородок соответствовали моему представлению об Аксёнове. Его портрет эффектно дополняла лежавшая на стойке стопка книг, не то взятых в клубной библиотеке, не то купленных здесь же в киоске. Ну, как можно представить Аксёнова без книг!? Лично я не мог. Господь миловал, у меня не хватило духа подойти и завязать разговор, высказав комплементы «Звёздному билету». Вскоре выяснилось: мой вариант Василия оказался критиком Анатолием Ланщиковым, активным борцом с аксёновской прозой!

И всё же моё знакомство с подлинным Аксёновым состоялось, произошло сие принципиальное для меня событие осенью этого года. Ещё летом я отдал новую повесть «Суета сует» в популярнейший тогда журнал «Юность», рукопись быстро прочли и приняли к публикации. В конце октября мне в Краснодар позвонила Мэри Лазаревна Озерова, «крёстная литературная мать» Гладилина и Аксёнова, и предложила приехать в Москву, дабы произвести кое-какую правку. Я быстро собрался и на следующий день предстал перед Озеровой. Она была не одна, - перед ней, спиной ко мне, сидел молодой человек в чёрном просторном свитере крупной вязки. На его светловолосой голове проглядывала ранняя небольшая плешь, - по тогдашним народным приметам признак таланта, что и соответствовало имиджу журнала. «Познакомьтесь: Анатолий Гладилин!» - сказала Озерова и представила меня. «Как же, как же, «Хроника Виктора Подгурского», - тут же вспомнилось мне. Знаменитость, повернувшись всего лишь вполоборота, показав голубой глаз, небрежно протянула левую ладонь. Мэри Лазаревна попросила меня погулять минут пятнадцать, я погулял, осуждая Гладилина за раннюю «звёздную болезнь». Впрочем, его правая рука сжимала авторучку, на столе была распахнута вёрстка, но это не убавило моей обиды. Когда я вернулся, его уже не было. Получив свою рукопись и выслушав замечания редактора, я решил пообедать в ЦДЛ, соседствующем с редакцией журнала, пересёк двор и устроился в Дубовом зале, выбрав свободный столик. Вскоре, тоже со стороны Воровского, в ресторан вошли Гладилин и плотный парень в светлой распахнутой куртке, открывавшей тёмно-синюю футболку, на его плече висела большая сумка с надписью «Аэрофлот». Они свернули направо и сели за стол возле лестницы, ведущей на антресоли. А я уже выучил меню назубок, но официантки обходили меня стороной, я был для них чужаком, кого и не грех потомить, все остальные были своими, звали официанток по именам. Я произносил внутренние гневные монологи и не заметил, как ко мне подошёл Гладилин, только услышал, как он произнёс на языке своих героев:

- Что сидишь, как сирота? - и, не подозревая, что попал прямо в яблочко, предложил: - Присоединяйся к нам! Баб не обещаем, но рюмку водки и хвост селёдки тебе гарантируем!

Разумеется, ни в этом, ни в других, последующих эпизодах не велась стенограмма, и здесь, и далее я привожу реплики тех, о ком решился рассказать, в собственном изложении, стараясь как можно точней передать содержавшийся в них смысл, и по мере возможности сохранить свойственную им манеру речи.
Итак, Гладилин пригласил за свой стол, а я не стал кочевряжиться и последовал за Анатолием.

- Фамилия этого человека Аксёнов. Может, я заблуждаюсь, но, по-моему, он неплохой парень, - представил Гладилин своего товарища.

Парень, названный Аксёновым, поднялся, протянул ладонь и, дружелюбно глядя мне в лицо, коротко назвался:

- Вася!

Так мы впервые встретились втроём, с этого дня началась наша почти братская дружба. На другой день вечером после затянувшегося обеда Толя затащил нас на танцплощадку в горьковском парке культуры и отдыха. Там с первыми тактами музыки мы с Васей оробели, приткнулись спинами к ограде, смотрели, как бойко фокстротирует и твистует наш товарищ. Теперь я почти каждый день встречался со своими новыми друзьями, путешествовал с ними по Москве, чаще всего по ресторанам творческих клубов. Помню: в Доме журналистов, Домжуре, все столики были заняты, постояв посреди зала, мы собрались уходить, но Васю вдруг окликнули. Это был Марк Бернес, он позвал нас за свой стол, посреди которого красовался огромный поднос с горой красных раков. И такое случалось часто, и в Доме композиторов, и ресторане ВТО, - вроде бы после публикации «Звёздного билета» минуло не так уж много времени, но мне казалось: Васю знает вся творческая Москва.
У него, ясное дело, была своя жизнь за рамками нашего общения. Я вопросов не задавал, считая: если ему понадобится, он расскажет сам. Но уже кое-что знал из рассказов Гладилина. Родители Васи при сталинском режиме были репрессированы, ныне реабилитированы, сам он окончил ленинградский мед­институт, будто бы имел какое-то отношение к питерским стилягам, поэтому его прошлое в моём сознании связывалось с Ленинградом. Этот город отразился и в «Коллегах». А сейчас у него была семья: жена Кира и сын Алёша, он же «кит - маленький лакировщик действительности», и с ними я уже общался, и не раз, бывая в квартире Аксёновых. Они тогда жили в доме на Аэропортовской, на первом этаже. Как-то Вася положил на окно мокрые любимые плавки, их кто-то спёр. «В первые минуты было грустно, словно я потерял брата», - посмеиваясь над собой, сказал нам c Толей их бывший вла­делец.

Но однажды он открылся мне другой, не питерской стороной, оказавшейся лично для меня ошеломляюще важной. Как-то утром в вестибюле своей гостиницы, да, именно в «Варшавской», я купил свежий номер «Недели», толстенького приложения к «Известиям», зашёл в кафе и, сочетая завтрак с чтением, наткнулся в еженедельнике на новый рассказ Василия Аксёнова «Завтраки сорок третьего года». А, дочитав его до конца, вернулся к началу и прошёлся заново по тексту. Я копался в рассказе, я его изучал, проверяя себя: верно ли понял автора. Тот ли Казак, главарь нашей шпаны? Та ли училка, нагло присвоившая наши скромные и всё же вожделенные завтраки «сорок третьего года»? И был у нас свой Аксёнов. Его родители были арестованы, как «враги народа», да не рядовые, а высокопоставленные. Видимо, поэтому его фамилия и осела в моей памяти. К тому же в ней сохранился и один презабавнейший, связанный с ним, нашим Аксёновым, случай. Но об этом ниже. Словом, автор вернул меня в моё военное казанское детство, в мой класс, из которого я в конце этого сорок третьего ушёл в Суворовское училище. А если я ошибаюсь? Наверное, у каждого класса имелся свой Казак, и мало ли было учителей, отнимавших завтраки у ребят? Город на Волге? Но сколько их, «приволжских», как мимоходом бросил автор, городов стоит на великой реке, от верховья до устья? И в каждой школе, наверно, было по Аксёнову.

Во второй половине дня мы встретились в Пёстром зале ЦДЛ, я выложил на стол «Неделю», раскрытую на странице с рассказом, и задал первый вопрос:

- Вася, «приволжский» город, случаем, не Казань?

- Казань,- признался автор.

- А школа, часом, не девятнадцать?

- Да, но откуда тебе это известно? - удивился Аксёнов.

- Из твоего рассказа! Вася! Мы с тобой одноклассники. Учились вместе с первого по четвёртый класс! - сказал я, возможно, не удержавшись от театрального эффекта.

- А потом я уехал в Астрахань, в Суворовское училище.

- Ты всё это придумал,- усомнился Аксёнов и обратился к Гладилину: - Признайся: ты снабдил его информацией? - Он счёл Толю моим сообщником.

- Вася, о твоей школе я ни ухом, и тем более ни рылом,- отрёкся Гладилин, в детстве он тоже был причастен к Казани, однако недолгое время.

Признаться, у меня уже начала складываться репутация шутника, склонного к розыгрышам, этим я и объяснил Васино неверие, и потому сразу бросил перед ним главный козырь:

- Если не веришь, я кое-что напомню. Урок: пословицы, поговорки и загадки. Ты посрамил нашу учительницу на глазах у всего класса. Ну, что? Теперь поверил?

- Я бы очень хотел, но не помню, чтобы мне такое удалось,- усмехнулся Вася.

То, что казалось забавным мне, возможно, никогда не представляло для него особого интереса, а посему не задержалось в закромах его памяти. И я поведал ему его же собственную историю.

Да, темой того урока были пословицы, поговорки и загадки. Урок вела именно та учительница, что пропечатана в его рассказе. Заканчивая урок, она сказала: «А сейчас задавать загадки будете вы, сами, а мы, остальные, отгадывать!» И началось! Посыпались немудрёные загадки, и каждая тут же легко разгадывалась. «Аксёнов! А ты почему молчишь? - сурово спросила учительница, в классе было полным-полно ребят, к нам, казанским, добавились дети из эвакуированных семей, на последних партах безобразничало хулиганьё во главе с Казаком, а она бдительно следила за яблоком, несомненно упавшим неподалёку от вражеской яблони, и чуть что к нему придиралась, как это сделала сейчас. - Аксёнов, мы ждём твою загадку!» Помню, отпрыск «врагов народа» нехотя поднялся и, краснея, выложил свою загадку. Вот она: «Между двух высоких гор сидит дядюшка Егор, его не видно, а голос слышно. Кто он?» Личность дядюшки оказалась непосильной для нашего интеллекта, особенно старалась учительница, для неё‑то, педагога, верный ответ был делом престижа, на неё с любопытством смотрел весь класс, но все её старания разбивались об упорство зловредного ученика, Аксёнов угрюмо бубнил своё: «Не, не то». Когда за дверью раскатился звонок, учительница недовольно сказала: «Аксёнов, мы сдаёмся, кто он, твой Егор?» Вася и вовсе залился алой краской и выдавил из себя: «Задница». Наверно, эту эскападу Аксёнова можно трактовать как дебют будущего автора «Звёздного билета».

Но Вася и тут мне не поверил, пробурчал:

- Ты всё это сочинил, в своём стиле.

Ну, коль на него не подействовало художественно оформленное доказательство, я обратился к самому простому: высыпал на Васю ворох фамилий: Газман, Плоткин, Белов, Колюжный… Интуитивно припомнил Зою Харитонову, она с нами не училась, просто жила в моём доме, но, как мне потом говорили, впоследствии пробудила в нём первые сердечные чувства.

И всё же ещё некоторое время Аксёнов сопротивлялся, его никак не устраивала участь простака, попавшегося на изощрённый и вместе с тем нахальный розыгрыш. Но вскоре в Москву приехали Газман и, если я не путаю, Белов. У Васи появилась возможность разоблачить самозванца, сведя его носом к носу с настоящими одноклассниками. Очная ставка состоялась в Доме литераторов. После оной Вася подарил мне свою фотографию с надписью «Моему однокласснику» и предложил вместе смотаться в Казань. Сам он наведывался в наш родной город едва ли не по нескольку раз в год, навещал отца. Я же не был в Казани со дня отъезда, там, на городском кладбище, описанном в «Ленд-лизовских», покоились мои родители, их кончина была для меня ужасной, пугала до сих пор, и я отказался, возможно, не совсем убедительно сославшись на какие-то причины. Аксёнов повторял приглашения из раза в раз, собираясь в очередную поездку, и я увиливал, вновь придумав некие помехи, - мне мешал всё тот же психологический барьер. Думаю, Вася догадывался о моих комплексах, на четвёртый, а может, и пятый раз он позвонил со словами: «Сегодня вечером мы с тобой выезжаем в Казань. Билеты куплены, время отправления такое-то, вагон такой-то. Встретимся у вагона. Всё!» После чего положил трубку. И я отправился на родину. Попал в другой город, почти мегаполис второй половины двадцатого века, друзья детства обратились в солидных мужчин. Словом, не было Казани сорок третьего. И мы с Василием Павловичем уже были не дети.

Я поселился в гостинице, Вася остановился у своего отца. С Павлом Васильевичем я познакомился ещё в Москве, в один из его приездов к сыну, и сейчас, заходя к ним здесь, в Казани, с удовольствием слушал их дружескую пикировку. Вася шутливо называл отца «социал-демократом».

Случилась эта поездка в конце шестидесятых. С тех пор прошли многие годы, ушёл из жизни мой одноклассник Вася Аксёнов. И вдруг в 2011-м он из небытия будто подал мне свой голос, после рассказа «Завтраки сорок третьего года» вновь вернул меня в Казань моего военного детства, в ту столовую, где я, как и Акси-Вакси, герой «Ленд-линзовских», обедал по талонам для детей из особенно бедствующих семей, в наш класс, в пионерский лагерь «Пустые Моркваши» с его одноруким военруком. В лагере Акси-Вакси ведёт необычные беседы с одноклассником Валерой Садовским. Садовский, конечно, не Садовников, хотя у Валеры есть кое-что, свойственное моей скромной особе. Я бы, переборов тщеславие, опустил этот эпизод, боясь показаться нескромным. Но мне помешало важное, на мой взгляд, обстоятельство: Акси-Вакси и Валера обсуждают родословную Лермонтова, их интересуют шотландские корни поэта. Тем, кто был близок к Аксёнову, известен его особый интерес к Михаилу Юрьевичу.

Однажды, позвонив, он без обычных «как живёшь, что у тебя нового?» сразу возбуждённо заговорил:

- Проживи Лермонтов положенный каждому век, не будь этой жуткой дуэли, наша литература получила бы ещё одного писателя масштаба Толстого? Я уверен: никак не меньше! А что думаешь ты?

Я понял: он только что,- уже в который раз! - перечитал Лермонтова,- очевидно, «Героя нашего времени»,- только вот закрыл книгу. И был, наверное, тоже в который раз, потрясён. Я с ним согласился, о чём и известил.

Не думаю, что там, в «Пустых Морквашах», ученики начальных классов Акси-Вакси и его приятель и впрямь размышляли о шотландских корнях Лермонтова, - не тот возраст и пока ещё не те знания. Думаю, в этих строчках аукнулся эпизод, случившийся на самом деле через годы и годы, и связанный с происхождением Михаила Юрьевича, к тому же одним фигурантов этой истории оказался Садовников, имеющий нечто общее с Валерой Садовским.

А произошло это где-то посреди семидесятых. Мы тем летом работали в Доме творчества в Переделкино. Потом Василий, отбыв отпущенные ему по путёвке дни, вернулся в Москву, а я вместе с женой остался доживать свой срок. На другой день после его отъезда в нашу комнату постучались, я открыл дверь и увидел даму из иностранной комиссии, прозванной МИДом писательского союза, за её спиной возвышался рыжеволосый мужчина средних лет. Не дав даме открыть рот, он на русском, но с заметным акцентом себя представил сам: «Я такой-то! (Мы услышали имя и фамилию из англоязычного мира.) Специалист по шотландскому поэту Михаилу Лермонтову!» В его голосе прозвучал вызов на тот случай, если я буду возражать. Видимо, на таковое сопротивление шотландец уже не раз нарывался в нашей стране. Но я-то не возражал, лишь выразил удивление его визитом, лестным и вместе с тем несколько неясным. И тут выяснилось: рыжий выходец из шотландских кланов приехал отнюдь не по мою душу, а к Василию Павловичу Аксёнову, намереваясь с ним обсудить интересующие его проблемы. И, как видим, на день опоздал. Кто-то из администраторов, решив компенсировать его неудачу, направил шотландца к другу Аксёнова, то есть в мою комнату. Таково было объяснение, разумеется, в переводе сопровождающей дамы. Я сказал, что к дискуссии не готов, но дабы их поездка не была и вовсе напрасной, предложил свою компенсацию: если гости желают, я и моя жена можем их сводить на могилу Пастернака, похороненного, как известно, здесь же, в Переделкино. Наше предложение было принято с радостью. Но у трёх сосен (тогда тех ещё было три) мы застали чудовищную картину: вандалы разбили все вазы и стеклянные банки, предназначенные для цветов, земля вокруг знаменитой могилы была усеяна битым стеклом и растерзанными цветами. Пока Ирина и дама прибирали могилу, мы с шотландцем молчали, подавленные увиденным. Рыжеволосый Мак, - помнится, так начиналась его фамилия, - глядя на следы погрома, возможно, мысленно размышлял о том, что предки великого поэта сваляли распоследнего дурака, променяв прекрасную и свободолюбивую Шотландию на и впрямь «немытую» страну «рабов и господ».

О явлении шотландца в Доме творчества я не мог не рассказать Василию, и, наверное, постарался описать в самых выразительных красках, однако не помню, состоялась ли их встреча, а с ней и содержательный диспут, или им что-то помешало и в Москве, но, несомненно, эта история и нашла отзвук в книге о детстве Акси-Вакси.

Но вернусь в начало шестидесятых. В январе шестьдесят третьего в «Юности» была напечатана повесть Аксёнова «Апельсины из Марокко», во втором, февральском номере журнала, появился гладилинский «Первый день Нового года», следом за ними, в марте, журнал опубликовал мою «Суету сует». Получалось, будто наша тройка выступила командой. Ну, а коли так, нас после мартовской встречи Хрущёва с писателями начали идеологически сечь, - Аксёнова и Гладилина привычно, меня к ним подверстали, как новичка. Хотя на самом деле партийно-советских розог я сподобился отведать задолго до своих товарищей, - ещё в 1955 году меня обвинили в «зощенковщине», что в ту пору считалось едва ли ни идеологической диверсией, и не заступись за краснодарского студента сам Михаил Шолохов, ещё неизвестно, как бы сложилась моя дальнейшая судьба. Но на всесоюзной плахе для меня это действительно явилось дебютом. Только что изданный «Молодой гвардией» сборник моих повестей, куда вошла и «Суета сует», был изъят из магазинов и библиотек и пущен «под нож».

Но особо лакомой добычей я стал для краснодарских властей, у них появилась возможность показать высокомерной столице, что и они у себя «на местах» тоже знают толк в борьбе с идейными врагами. Меня окрестили «антисоветчиком» и начали «прорабатывать» и так, и этак. Московские друзья помогали мне, как могли, однажды я получил телеграмму: «вылетаю вечерним самолётом сегодня василий».

До этого ему бывать на Кубани не случалось, и всё же своего великолепного Валеру Кирпиченко, героя рассказа «На полпути к Луне», он сделал парнем из Краснодара. Ещё в первые дни нашего знакомства Василий дотошно пытал меня о танцплощадке «над Кубанью», где некогда отплясывал его Валера, опасаясь: всё ли описано точно, не была ли им, автором, допущена «лажа». На второй день после его приезда я сводил его на эту площадку, оказалось: он угадал, всё совпало. Утром дня третьего мы взяли такси и покатили в Новороссийск. В пути дурачились, изображая лихих людей, бритый затылок нашего бедного водителя весь маршрут пребывал в напряжении. Но, слава богу, он нас не выбросил вон посреди трассы, - помнится, мужик был здоровый.

Аксёнова в ту пору называли знатоком городского быта. «Есть «деревенщики», а в городе он, Аксёнов». В Новороссийске мы шлялись по экзотическим для сухопутного человека портовым забегаловкам, где оттягивался морской люд, наш и заграничный. Помню: в одном из таких злачных заведений к нам прилип долговязый голландский матрос, компанейская душа. Его судно стояло в долгом ремонте, и этот голландец стал достопримечательностью города, местный народ дал ему прозвище: «хер голландский». Его так и окликали: «Эй, ты, хер голландский»,- и он охотно отзывался. Мы ему чем-то пришлись по нраву, особенно Василий, отлучившись к стойке буфета, я любовался этой парой со стороны, они, отхлёбывая из кружек мутное пиво, что-то обсуждали и заразительно хохотали, - может, потому что объяснялись на сквернейшем английском и ни черта друг друга не понимали. Потом мы долго не могли избавиться от этого «хера». Я был уверен в том, что когда-нибудь голландец выплывет в аксёновской прозе, но, кажется, голландцу не повезло. Впрочем, вокруг нас бродили и другие потенциальные Васины персонажи, - его конкуренты. А пока я с интересом наблюдал, как мой товарищ жадно прислушивается к разношёрстной речи на улицах этого Зурбагана, своими находками он тут же делился со мной, что было в характере Аксёнова, - делиться найденным. Когда могучая буфетчица с руками борца времён Поддубного и Заикина и хилый портовый хмырь обменивались обидными репликами, Василий, навалившись на стойку, едва не влез между ними, стараясь не упустить ни единого слова из их роскошной словесной дуэли. «А ты не суй свой длинный нос», - требовала буфетчица от своего оппонента, и Василий мне сейчас же радостно прокомментировал: «Посмотри, у самой-то какой шнобель!» А рядом за нечистым столом общались двое рослых мужчин в вязаных шапочках, видимо, докеры, один просил другого, размазывая пьяные слёзы: «Ген, когда я помру, ты протопчешь к моей могилке дорожку?» Второй твёрдо отвечал: «Не трухай, Петя, я к твоей могилке проложу целое шоссе!» Если я не ошибаюсь, этот душераздирающий диалог я позже у Аксёнова где-то встречал, разве что Василий изменил имена. Да и я их взял с потолка.

Не оставили мы, разумеется, без внимания и знаменитое «Абрау-Дюрсо». И, всё разумом понимая, душой не могли принять: дегустатор, омочив рот мелким глотком из преогромной рюмки, наполненной до краёв шампанским, всё остальное её содержимое, - на наших глазах! - выливал в сосуд для отходов, расположенный в центре стола. «Но мы не будем огорчаться, верно? Всё-таки это была не водка, а всего лишь шампанское, пусть и лучшее в стране», - подтрунивал Аксёнов над нашими переживаниями, когда мы покидали дегустационный зал.

В конце 1964-го я после нашего годичного романа женился на Ирине и переехал в Москву. В ЗАГС мы пошли вчетвером. Моим свидетелем был Аксёнов, сторону невесты представлял Гладилин.

Этот событие, казалось бы, важное лишь для моей семьи и близких друзей, было отмечено на улице Кирова, в ЦК ВЛКСМ, там на совещании редакторов комсомольской печати кто-то из секретарей посетовал: уж эти писате­ли‑евреи, никак не уймутся, они не только сами мутят нашу литературу, но и сбивают с верного пути некоторых нестойких русских коллег, вот, женили Георгия Садовникова на еврейке. Мне об этом поведал один из участников оного собрания. Под евреями подразумевались мои друзья, - у Васи и Толи мамы по национальности считались еврейками. Четверть еврейской крови бегала и по сосудам моей жены.

Аксёнов и Гладилин были особой слабостью комсомольского вождя Сергея Павлова. После их поездки в Тулу, в гости к Анатолию Кузнецову, он публично обвинил Василия и двух Анатолиев в возмутительной выходке, - они появились на встрече с читателями в… свитерах! То есть, одевшись по подобию своих идейно незрелых героев.

В одну из зим к нам в Дубултах присоединился Георгий Владимов с женой Натальей. Наташа писала о цирке, сочиняла репризы к цирковым номерам, часто ездила в рижский цирк, благо город был под боком, и однажды вернулась из очередной поездки с заманчивым известием: она договорилась с дрессировщиком тигров, он готов допустить нас в святая святых, - в тигрятник. Мы приехали в цирк и вступили в помещение, где вдоль стен стояли клетки с могучими полосатыми кошками. Нас было пятеро, четверых хищники начисто игнорировали, словно тех не было, талантливых и известных, всё внимание они сосредоточили на мне, а, если быть справедливым, на белом тулупе, в который я был одет. Тулуп пошили где-то на Памире из шкуры горного козла. Его острый дух пронзил ноздри тигров, они взбеленились, неистово рвались сквозь прутья клеток, желая разорвать меня на куски, видимо, аппетитные с их гастрономической точки зрения. Я, бедный, обратился в их цель,- вожделенную добычу. Реакция зверей вызвала у друзей приступ бурного веселья, я старался не отставать, тоже рассыпался в шутках. Но, признаться, в душе-то испытывал жуть, глядя в горящие жёлтые глаза, видя страшные когти, подобные зубьям вил, тянущиеся в мою сторону, слыша яростное рычанье. Они окружали меня, я слышал их за своей спиной, видел затылком. Наконец в тигрятник прибежал где-то задержавшийся дрессировщик и, осыпая нас проклятиями, выгнал вон. Вечером ему выступать, а мы вывели из равновесия его артистов, наделённых тончайшей нервной организацией.

- И каково себя чувствовать дичью? - сочувственно поинтересовался Василий после того, как нас выдворили из тигрятника.

Я ответил:

- Как тебе объяснить? Представь: ты оказался в кабинете Суслова. А если серьезно… Вася, о чём ты спрашиваешь, ёлы-палы? Можно подумать, сам нико­гда не был в этой шкуре!

- Приходилось, и не раз. Скверное чувство, - печально вздохнув, подтвердил мой товарищ.

Аксёнов раздражал идеологических чинов своей яркой индивидуальностью. Помню: ещё до знакомства с Василием я был приглашён на семинар молодых писателей. Официозный критик Б. резвился, иронизируя над внешним видом аксёновских литературных героев, их причёсками, стремлением парней и девушек вырваться из навязанного им стандарта, он изгилялся и так, и этак, наконец, завершая пассаж, пустил последнюю, убойную саркастическую стрелу: «Как видите, полный джентльменский набор». У самого же борца с «влиянием Запада» плечи чёрного москвошвеевского пиджака были густо усыпаны серой перхотью.

А вот какую историю мне поведал сам Аксёнов, ко­гда я в очередной раз, спасаясь от хулителей, прилетел из Краснодара в Москву. Руководство Союза писателей СССР устроило международную встречу писателей, куда пригласило ряд иностранных знаменитостей, а заодно позвало и Аксёнова с Гладилиным, - пусть видят западные клеветники: у нас в чести и такие авторы. После официальных мероприятий для участников встречи была устроена прогулка на шикарном речном теплоходе. Пока хозяева и гости, собравшись на палубе, любовались живописными берегами Московского моря, Аксёнов, Гладилин и присоединившийся к ним Эдуард Олби, можно сказать, по духу ровесник Васи и Толи, обосновались в буфете, попивали коктейли за стойкой бара. За этим непристойным занятием их застала группа секретарей во главе с Леонидом Соболевым. Увидев столь циничное подражание западному образу жизни, дородный глава Союза писателей РСФСР впал в праведный гнев:

- Безобразие! От этих хиппи нет спаса, они даже пролезли на наш теплоход!

Сопровождавшие его чиновники из иностранной комиссии растолковали обозлённому секретарю: один из так называемых хиппи известный американский драматург - автор знаменитых пьес, а одна из них, а именно «Кто боится Вирджинии Вульф», обошла почти все мировые сцены. Что-то растерянно пробормотав, Соболев выскочил из буфета. «По-моему, он понял, что публично отхлестал себя по физиономии мокрой половой тряпкой»,- сказал Вася, заканчивая свой рассказ. Потом я от него услышу таковой приговор ещё и ещё, когда наши власти на глазах у всего цивилизованного мира в очередной раз устраивали себе порку, возили по собственным мордам той же грязной тряпкой. Только вот беда: после экзекуции утрутся и будут беспредельничать дальше.

После низвержения Хрущёва отмёрзли, покрылись льдом последние завоевания «оттепели», а вместе с ними окончательно исчезли и наши наивные надежды на торжество светлого и доброго. Авторы из той волны, что «кучковалась» (сказано Аксёновым) вокруг «Юности» и породила «молодую литературу», или, как её еще именовали, «исповедальную прозу», поняли: писать как прежде более нет никакого смысла. Сказалось и личное возмужание каждого, а тут ещё ко всему советские идеологи задушили «пражскую весну». Перед нами замаячил болезненный вопрос: а что писать теперь? И как? Некоторые растерялись и долго искали в этом не лучшем мире свою новую творческую ипостась. Первым из нас определился Василий Аксёнов, неофициальный лидер уходящей «исповедальной прозы», и написал «Затоваренную бочкотару», снова став флагманом, подавшим сигнал: «Следуй за мной!»

Он был лидером не только в творческом смысле, но и как яркая сама по себе личность. От него исходила некая магическая сила, привлекавшая к нему не только сверстников, но и людей старшего возраста. Или назову это флюидами. Вокруг Василия, или просто Васи, собирались, его любили, к этому располагала и Васина открытая и доброжелательная натура. Именно Аксёнова попросил о встрече Юлиан Семёнов, когда решил изменить своё писательское кредо, и объяснялся с ним, как с самым авторитетным представителем нашего поколения, к которому до этого принадлежал сам. Мы сидели небольшой компанией в Дубовом зале, не было только Аксёнова, и он наконец появился, пребывал он, судя по его виду, в некоторой растерянности. «Сейчас встречался с Юликом Семёновым, я как бы представлял всех вас», - сказал Василий и выложил нам всё то, что просил передать Юлиан. «И скажи ребятам, - будто бы попросил он Василия, - если кто-то из них плюнет мне в лицо, я не обижусь, пойму!» Однако я не знаю случая, чтобы кто-то из ребят воспользовался разрешением Юлиана и плюнул. Тот год для Семёнова был чрезвычайно сложен. Кажется, что‑то было связано с классической «трагедией на охоте», но это уже другая история, возможно, искажённая молвой, к тому же она совершенно не касалась его недавнего единомышленника Аксёнова.

Сейчас я выскажу то, что кому-то, вероятно, покажется кощунством: когда Василий «завязал», в Дубовом и Пёстром залах ЦДЛ стало скучно, - ушла «эпоха Аксёнова». Его стол, когда он появлялся в ЦДЛ, превращался в центр веселья, да что там, настоящего праздника, вокруг Палыча собирались многолюдные компании, гудевшие до закрытия Дома литераторов. Василий, а для многих любовно просто Вася, был щедрым, радушным хозяином, угощавшим порой на последние не только друзей, но и чужих, подсевших. И выделялся он среди нас не только добрым разгульным нравом, но и своим несколько экзотичным видом, то ли необычной «заморской» курткой, то ли тёмно-зелёным твидовым пиджаком. Ах, если бы эти праздники ему не вышли боком! Аксёнов обладал знаниями врача и волей, однако покончил с питьём только со второй попытки, после чего Дом литераторов сразу прижух.

Но в истории писательского клуба остались другие «аксёновские страницы», непосредственно не связанные с питьём, хотя действие порой формально разыгрывалось именно ресторане и кафе. Коснусь только двух, и случились и первое, и второе после того, как он принял для себя «сухой закон».

Итак, наша компания расселась вокруг столика у входа в Пёстрый зал, мы обсуждаем что-то важное для нас, под кофе себе «позволяем» по рюмке коньяка, не более того, Аксёнов уже по привычке попивает сок. Мимо нас проходит поэт Г. и, задержавшись возле нашего стола, бросает Белле Ахмадулиной реплику, начинённую оскорбительным смыслом. Я не смею её здесь повторить, чтя священную для меня память Беллы. К тому же слова этого Г. были совершенно несправедливы. Нас точно парализовало, нам кажется невозможным,- сказать такое, гадкое, нашему товарищу, нашей богине. Возможно, не пошёл нам впрок и хмель, пусть и лёгкий. Мы остолбенели, но не все. Из-за стола поднялся Вася Аксёнов и предложил Г. выйти в холл. Этот Г. слыл умелым драчуном, поговаривали, будто он в молодости серьёзно занимался боксом. Васе это было известно, и всё же он бесстрашно бросился на подонка, врезал ему по скуле и, не мешкая, вошёл с ним в клинч. Бойцы, сцепившись, катались по полу, пока их не разняли администраторы. Обычно дирекция карала и за мелкие проступки, но на этот раз Аксёнова не тронули, а Г. я более не встречал в нашем клубе. Видимо, ему было стыдно, а может, моё предположение ошибочно, но мне хочется думать именно так.

Вторая история была повеселей. Мы собрались за столиком в Дубовом зале, помнится, слева от входа, связывающего «новое» здание ЦДЛ со «старым». В противоположном конце ресторана в одиночестве обедал поэт Ярослав Смеляков, автор знаменитой поэмы о Любке Фейгельман. Он был поглощён свом излюбленным занятием,- попивал из графинчика водку и, казалось, был отрешён от всего остального мира. Но вдруг Ярослав Васильевич обратил взгляд к нашей компании и повелительным жестом позвал к себе Аксёнова. Василий вышел из-за стола и подошёл к Смелякову. Они обменялись короткими фразами, и наш друг, проследовав мимо нас, покинул зал, не сказав нам ни слова.

Увидели мы его минут через десять с необычной ношей. На его плече ленинским бревном лежал вырезанный из дерева Михаил Пришвин, выставленный недавно в холле Дома литераторов, под лестницей, ведущей в правление Московской организации. За Аксёновым бежали дамы из администрации, умоляюще восклицая:

- Василий Павлович, будьте любезны, верните скульптуру на место!

Василий Павлович отвечал:

- Ярослав Васильевич желает отобедать в обществе Михаила Михайлыча. Попросил посодействовать. Я не мог ему отказать, я уважаю Ярослава Ва­сильевича.
Он направился к столу Смелякова и установил Пришвина по его левую, а может правую, руку. Были ли какие-то для Аксёнова неприятные последствия, не помню, но, судя по всему, обошлось и на этот раз.

В отличие от флагмана, я менял галсы, долго не мог найти свою новую прозу, а пока переводил национальных писателей. Работа с подстрочниками, - занятие не весёлое, рутинное, и я в конце-концов решил себя развлечь, сочинил в жанре «вранья» повесть для подростков. Мой «Продавец приключений» был издан «Детгизом», через год его переиздали, затем перевели на многие языки. Мой неожиданный и при этом будто бы успешный прыжок в детскую литературу заразил и Аксёнова, и Гладилина, и они решили последовать моему примеру. Я привёл Василия к своему редактору Елене Константиновне Махлах и представил: «Знакомьтесь: начинающий детский писатель Василий Аксёнов!» Редакция встретила такого новичка с восторгом. Детская литература давно ждала этого автора.

С ним тотчас был заключен договор, Аксёнов быстро написал современную сказочную повесть «Мой дедушка - памятник», в издательстве прочли, восхищенно заахали, и… рукопись легла в пыль, на полки. На звонки автора издатели отвечали что-то невразумительное. Аксёнов привык к издательским выкрутасам, но тогда неприличные игры касались «взрослых» книг, а эта абсолютно безобидная, светлая, весёлая. И такие непонятки растянулись на месяцы.

У меня появилось чувство вины: в эту историю он влип, доверившись мне. Я донимал звонками нашу замечательную Елену Константиновну, но она, бедная, не понимала сама: почему начальство препятствует выходу книги. И вдруг её звонок: «Вы можете при­ехать? С вами хочет поговорить заведующая нашей редакцией,- и вполголоса: - речь идёт об Аксёнове». Я предстал перед заведующей, она была не одна, у окна стоял мужчина, его я не раз встречал в издательских коридорах. На столе лежала раскрытая Васина рукопись.

- Георгий Михайлович, мы просим вас быть с нами откровенным,- начала заведующая,- где, в каких главах этой рукописи Аксёнов завуалировал свои намёки, скажем, на события в Чехословакии? Мы знаем: вы с ним дружны. И просим вас помочь. Это в его же интересах. Чем раньше мы исправим огрехи, тем раньше выйдет книга.
Поначалу мне показалось, будто я ослышался, а потом вспомнил, что передо мной типичный пуганный советский редактор, и вразумляющее пояснил:

- В повести Аксёнова нет ничего похожего на намёки, тем более на ввод советских войск Чехо­словакию, не ищите какого-либо особого подтекста, ни прочих тайн. В повести всё открыто нараспашку, она по‑своему даже простодушна. Её герой - советский мальчик, пионер. Куда же больше? Да вы читали сами. Вам ли мне говорить?

- Вроде бы всё так, - смущённо согласилась издательская дама и в отчаянии произнесла: - Ну, не мог, не мог Аксёнов обойтись без намёков, без чего-то такого. Мы же не дети! Аксёнов есть Аксёнов. Где-нибудь тут, - она положила ладонь на рукопись, - замаскированы танки и Прага. Но где? Не найдём мы, найдёт цензор!

- Не найдёт! Хотя кто знает, - признал я. - Гена Стратофонтов путешествует в иных краях, в тропиках, а там попадает на остров.

- Вот-вот, именно на остров! - оживился мужчина и, оторвавшись от окна, переместился к нам. - А кто высаживаются на острова? Наёмники! И если подумать, кто они? Не наши ли войска? И остров ли это? Может, что-то иное?

- Наёмников, которых вы имеете в виду, называют «дикими гусями», как правило, они бывшие коммандос. Эти птицы перелетают из страны в страну, где их нанимают, кого-то, скажем, свергнуть, или учинить другую заваруху. - Для примера я назвал африканскую страну, где недавно был устроен государственный переворот.- Ну, что у них общего с нашими доблестными солдатами? Кстати, Гена борется с этими «гусями», как образцовый пионер!

Книга вышла! Я не ставлю это себе в заслугу, - трусость и идиотизм, проявленные в этой истории, были очевидны. Понимая это, издатели старались загладить вину, к тому же книга тотчас разошлась по читателям, словом, Аксёнову предложили написать новую книгу и сразу заключили договор, выдали аванс, что было важно при нашем безденежье. Вторую книгу о Гене Стратофонтове «Сундучок, в котором что-то стучит» он писал в Доме творчества в Дубултах, куда мы приехали небольшой компанией, работал над ней без прежнего куража, принуждая себя. О чём мне и говорил. То ли так и не отошёл от неприятной истории, случившейся с первой книгой, то ли охладел к этому жанру. И всё же книга получилась замечательной. «Аксёнов есть Аксёнов» - в этом-то заведующая была права.

Я в это время там же, в Дубултах, подступал к своей второй детской книге. Мучил своё воображение, не зная, о чём писать. Размышляя об этом на завтраке, решил, дабы разогнать своё воображение, начать с имени своего героя, придумаю, а дальше, авось, покатится само. Я посмотрел на Аксёнова, поедавшего творог или овсянку по ту сторону стола, и спросил:

- Ты не будешь возражать, если я назову своего странствующего слесаря Базилем Аксёночкиным?

- Тогда уж лучше Аксёнушкин, - подумав, посоветовал Вася.

Так с подачи Василия и стал главный персонаж «Спасителя океана» Базилем Тихоновичем Аксёнушкиным. Отчество я позаимствовал у Гладилина.
Ребячество уходило из нас с большой неохотой, в те годы веселье, шутка были защитным куполом от идеологической мерзости, разлитой в атмосфере. Мы подтрунивали друг над другом даже на страницах наших книг. Аксёнов в «Джине Грине - неприкасаемом» обыгрывал фамилии и Гладилина, и мою. Помню премьеру фильма в Доме литераторов, - автор сценария Василий Аксёнов. В финале картины какой-то милицейский чин за кадром командует голосом Аксёнова: «Гладилин и Садовников, уведите арестованных!» В зале это вызвало оживление, сидевший рядом со мной Владимир Максимов недовольно пробурчал: «Вы обнаглели! Разве можно так обращаться с искусством?!» Володя был дружен с Аксёновым, но, будучи, как ни странно, консервативным, осуждал его молодёжные куртки и джинсы, сам же, обзаведясь деньжатами, что с ним случалось не часто, покупал в комиссионках дешёвые «респектабельные» костюмы. Не нравился ему и «вольный, непричёсанный» стиль аксёновских рассказов и повестей. Мне он говорил: «Представляю, как Юра Казаков, читая Аксёнова, скрежещет зубами». Максимов ошибался. Юра - блистательный продолжатель русской классической традиции, обладал широкими литературными познаниями и вкусом, с удовольствием читал американца Фолкнера, немца Ремарка и Васину прозу, я слышал это от самого Казакова, прожив рядом с ним целое лето в дачном посёлке Абрамцево. Кстати, туда ко мне приезажал на зелёной «Волге» и сам Аксёнов, и я видел, насколько глубоко он и Казаков друг другу симпатичны.

Впрочем, сближало их и некоторое общее прошлое. Когда-то, в тех же шестидесятых, Вася и Юра, а за компанию с ними и Виктор Конецкий, отправились в Одессу, намериваясь слепить сообща сценарий морской киношной комедии. Впрочем, наверное, профессиональный моряк Конецкий и был инициатором этой затеи. Обосновавшись в гостиничных номерах на Дерибасовской, писательская артель бурно отметила канун предстоящего творческого сотрудничества, канун растянулся на второй и третий день и перетёк в каждодневное пьянство. Василий и Юрий поняли, что сотрудничество в такой форме не приведёт к добру, и вернулись в Москву, на поле боя остался самый пьющий Виктор. И что удивительно: в конце концов эта нелепейшая и авантюрная история в результате каких-то новых комбинаций-пертурбаций увенчалась замечательной кинокомедией «Полосатый рейс», однако Аксёнов и Казаков к ней уже не имели ни малейшего отношения. Но если обратиться к жанру абсурда, то можно сказать и так: они стояли у истоков этого шедевра.

Работа писателя за письменным столом, как известно, - «тайна тайн». Однако в Домах творчества мы видывали своих друзей-коллег, как говаривали гусары-рубаки, «в деле», литературном, разумеется. В Ялте Аксёнов и Гладилин поселились в соседних комнатах, выходящих на общую лоджию. «Сижу как‑то за столом, не пишется, - потом рассказывал мне Анатолий. - Я подумал: любопытно, а что сейчас делает Васька? Работает или валяется на постели поверх одеяла, тоже валяет дурака? Вышел на балкон, заглянул в его окно. Представляешь? Что-то царапает на бумаге и сам же хихикает над тем, что только что соскочило с его пера».

Порой мне казалось, будто Толя считает Васю хитрецом. «Мы с тобой перелопачиваем рукопись по нескольку раз, правим, а он сразу пишет начисто и тащит в издательство или журнал». Отчасти я был с ним согласен. Но, видимо, такова была у Аксёнова метода, - Василий словно бы, прежде чем воспроизвести на бумаге, вынашивал в голове текст, всё до последней строчки. Он любил в компании делиться тем, что, скажем, написал с утра, как бы проверял на будущем читателе. И потом в его уже готовой рукописи, - а мы тогда читали рукописи друг друга, - я встречал знакомые фразы.

Васина мать Евгения Семёновна Гинзбург, автор «Крутого маршрута», подолгу жила в Переделкино, сначала снимала часть дачи, потом сама стала владелицей, но тоже только части деревянного дома. Василий её навещал, он был заботливым сыном. Однажды я, работая в переделкинском Доме творчества, вернулся с прогулки и обнаружил в дверной ручке обрывок желтоватой туалетной бумаги. Он и сейчас перед моими глазами. На его шероховатом поле нацарапано шариком: «Вместо того, чтобы писать нетленку, ты где-то шляешься. 13.00!!! Вася». Ниже: «8/Х».

«Нетленки», «нужники» - словечки из нашего то­гдашнего жаргона. По ЦДЛ ходила шутка: «Весь год тужился, писал «нужник», теперь, наконец, займусь «нетленкой».
В начале семидесятых Аксёнов снова ввязался в коллективную авантюру. На этот раз местом действия стал Дом творчества в Ялте. В бригаду вместе с ним входили поэт Григорий Поженян и прозаик Овидий Горчаков, бывший лихой разведчик, прототип семёновского майора Вихря. Бригада придумала себе звучный псевдоним: Горпожакс, сложенный из фамилий участников этой затеи. Горпожакс решил написать пародию на западные шпионские романы и тем самым решить денежные проблемы, каждой трети псевдонима предстояло сочинить десять авторских листов. И работа началась! На неё ушли едва ли не месяцы, и сам процесс проходил очень бурно. О написании «Джина Грина - неприкасаемого» в писательском фольклоре были сложены разные версии, кто-то из их авторов переместил Горпожакса из Дома творчества на борт теплохода «Грузия», его капитаном был друг Поженяна. В конце концов, завершив черновой вариант будущей книги, бригада вернулась в Москву, имея на счету сломанную не то руку, не то ногу Горчакова, скатившегося с лестницы. Рукопись взяли в издательстве «Молодая гвардия», но поскольку героем книги был американский разведчик, детищем Горпожакса сразу же активно заинтересовался КГБ. После изощрённой редактуры книга вышла к читателю в истерзанном виде, из её живой ткани были вырваны, по Васиным словам, многие шутки и розыгрыши друзей. Роман Аксёнову принёс больше разочарований, нежели творческого и денежного удовлетворения.

И всё же итог этого пребывания в Ялте был для Аксёнова эпохальным, круто развернувшим его дальнейшую жизнь. В любимом крымском городе он обрёл Майю, свою будущую вторую жену. Майя Овчинникова тогда была супругой именитого режиссёра‑документалиста Романа Кармена, сама трудилась в кинематографе, и приехала в Ялту в составе съёмочной группы. Здесь её случайно встретила вторая треть Горпожакса - поэт Григорий Поженян, свой человек в киношном мире, и пригласил прекрасную блондинку Майю в Дом творчества писателей на вечеринку в компании с Гором и Аксом. Там, за накрытым столом в комнате у Поженяна, и познакомились Вася и Майя. Между ними, как однажды было сказано и затем бесчисленно раз повторено, пробежала искра. Она привела Майю втайне от Поженяна, чьей дамой будто бы считалась на этот вечер, в Васину комнату, и Майя осталась у Аксёнова на ночь. А утром произошло неучтённое. Потеряв голову от восторга, влюблённый забыл закрыть комнату на ключ. В комнату без стука вошёл Григорий, решивший позвать товарища на ­завтрак.

- Я растерялся, смотрю на Гришу, он от нас в трёх шагах, он тоже опешил, мы под одеялом, всё ясно, - рассказывал мне Василий. - Но молчать дальше было невозможно, следовало как-то объясниться с оторопевшим другом, и я пробормотал: «В общем, Гриша, как в твоей песне: «Если мой друг влюблён, а я на его пути, уйду с дороги, таков закон: третий должен уйти». Гриша вышел из комнаты, и потом ни разу не обмолвился об этой истории и словом.

На другой день они встретились на набережной. И снова рассказ Василия: «Я пришёл раньше, стою, жду, и вот появилась она, ветер развевает её золотистые волосы, она летит ко мне, будто созданная из солнечного света. Я с восторгом думаю: «Неужели это чудо принадлежит мне?»

Пусть простят меня другие женщины, любившие Аксёнова, я пишу о том, что происходило с ним в ту пору, а Вася сказал мне именно так.
Потом Майя станет его женой, разделит с ним все тяжкие испытания и судьбу эмигранта. Но, сказав о его второй жене, нельзя не помянуть добрым словом первую: Киру. О том, что происходило между Васей и Кирой, знают только они сами, и они сами же себе судьи. Я же, часто бывая у них дома, видел любящую жену и мать его сына Алёши. Кира тоже красивая женщина, но на свой лад. И тоже делила с мужем судьбу писателя, неугодного властям. Мне она казалась человеком с сильным характером. И немудрено: мать Киры в войну была полковником-танкистом, отец Лайош Гавро, герой нашей гражданской войны, «венгерский Чапаев», его подвиги, как мне говорили венгры, изучавшие его биографию, частично приписаны Матэ Залке. Когда я познакомился с Васей, а затем и с Кирой, мне сказали, будто природа её одарила замечательным голосом, которым она пожертвовала ради семьи. Потом я буду приглашён Васей и Кирой на её концерт, где она выступит вместе с известным чтецом Дмитрием Журавлёвым.

Мы втроём сидели в концертном зале имени Чайковского, - Аксёнов привёл с собой молодого журналиста Александра Кабакова, который впоследствии вырастет в знаменитого прозаика. А на сцене перед нами царил Журавлёв. Чуть поодаль от него перед своим микрофоном стояла Кира в потрясающем вечернем платье, своим пеньем как бы дополняла чтеца. Вася нервничал, переживал за Киру: «Сейчас даст петуха! Сейчас даст!» Но Кира великолепно справилась со своими вокальными номерами. У неё обнаружился низкий приятный голос. Если не ошибаюсь, его называют контральто. Но я не знаток вокального искусства.

При всей неприязни властей Аксёнова временами выпускали «за бугор». Однажды он был приглашён в американский университет в Беркли. Хозяева, несомненно, учли особенности этого русского писателя и предложили тему для семинара, связанную с природой литературного творчества. Василий серьёзно готовился к предстоящим занятиям, составил вопросник и разослал коллегам, попросив ответить на каждый пункт. Помню вопрос, показавшийся мне особенно важным: «Что, по-вашему, в прозе первично: реалии или воображение?» Его семинары в Беркли растянулась на целый месяц. Кто бы мог тогда подумать, что они были репетицией долгой профессорской работы в одном из американских университетов.

Василий издавна занимался английским языком, я нередко заставал его лежащим на диване со словарём и книгой американца или англичанина, изданной на языке оригинала, более того, он перевёл для русского читателя роман Доктороу «Регтайм». И всё же университет приставил к Аксёнову переводчицу, - американку русского происхождения, из тех русских американцев, что проживали в маленьких городках неподалёку от университета. Отец Васиной помощницы, бывший белогвардейский полковник, ушедший из России вместе с армией Врангеля, наслушался от дочери добрых слов о писателе, своём соотечественнике, и настойчиво звал к себе в гости. У Василия сложились с переводчицей добрые отношения, и он уважил просьбу полковника. Как он рассказывал, дверь им открыл высокий сухощавый старик с военной осанкой и сразу бухнул: «Василий Павлович, эти иностранцы совершенно невыносимы!» «А сам, - смеясь, говорил мне Василий,- живёт в Америке столько лет, а по-английски ни бум-бум. Вот он, наш русский характер!»

Потом полковник нанёс ответный визит, наведавшись во вторую столицу некогда «единой и неделимой». Первым делом бывший воспитанник кадетского корпуса изъявил желание посмотреть на суворовцев - советских кадетов. Аксёнов привёз его к воротам Московского суворовского училища, однако полковнику не повезло,- было лето, и ребят увезли в лагерь. Меня, в прошлом суворовца, тоже не было в Москве, о чём Василий сожалел, я бы пришёлся кстати, показал фотографии и, возможно, подарил старому кадету свой суворовский значок.

Впрочем, опекать иностранцев, с той или иной целью нагрянувших в Москву, стало для него занятием привычным. Обычно это были те, с кем он познакомился в своих заграничных поездках, или знакомые тех знакомых, рекомендованные Аксёнову письмом, а то и звонком по телефону.

Я не помню, по какой статье «проходила» Марина Влади, да это и неважно, приехав на съёмки в «Мосфильм», она оказалась под надёжным присмотром Василия. Фильмы тогда снимали многими месяцами, поэтому знаменитая русская француженка приехала надолго и, кажется, привезла своих детей. Это было ещё в «довысоцкий» период её жизни, - роман, перешедший в замужество, только начинался. Аксёнову в его благом деле помогал Гладилин. Они часто приводили подопечную в Дом литераторов. Так случилось и на этот раз. Съёмки для Марины были назначены на вторую половину дня, и сейчас она сидела вместе с нами в Пёстром зале, мы выбрали столик в дальнем углу, подальше от любознательных глаз, пили кофе и болтали о том, о сём, наша собеседница отлично владела русским, как и полагалось человеку, выросшему в русской семье, пусть и во Франции. Впрочем, стояло лето, зал был практически пуст. Между столиками одиноко слонялся долговязый поэт Семён Сорин, некогда служивший в пограничных войсках и теперь славящий в стихах товарищей по оружию. Сейчас он явно не знал, куда себя деть. Побродив по залу, бывший пограничник направился к нам и, прихватив по дороге свободный стул, без спроса подсел к нашему столу. В ЦДЛ подобное поведение считалось неприличным, нахала гнали вон. Сорин, или попросту Сеня, слыл безобиднейшей личностью, и посему мы промолчали: бог с ним, пусть сидит. И надо отдать ему должное, Сеня, найдя для себя спокойную гавань, просидел всё оставшееся время, не проронив и слова, будто бы даже задремал, опустив голову, едва не касаясь груди длинным носом и острым подбородком. Но вот пришла пора, - за артисткой с «Мосфильма» прикатила машина. Марина поднялась, встали и мы, все, кроме будто бы прикорнувшего Сорина. И тут случилось то, о чём до сих пор рассказывают в писательских компаниях, а иные авторы даже вставляют это в документальные книги, посвящённые быту и нравам творческой среды. Поднявшись, Марина простилась с Гладилиным и со мной, подала руку одному, второму, когда она проносила ладонь мимо Сени, тот вдруг встрепенулся, перехватил кисть Марининой руки, поднёс к губам и, высунув длинный фиолетовый язык, лизнул её возле большого пальца. Это было не просто моветоном, это было чёрт знает чем! Влади оцепенела, мы тоже обалдели, я взглянул на Аксёнова, некогда бившегося за честь Беллы, он, как Толя и я, не знал, что делать: отметелишь безобидного доброго Сорина,- потом не отмоешься от издёвок. Но Сеня, оказывается, ещё не закончил своё действо, пока мы мучились, не зная, что предпринять, поэт извлёк из внутреннего кармана пиджака химический карандаш и запечатлел на Марининой руке номер телефона, обратив тем самым свою, казалось бы, оскорбительную выходку в шутку. Она была вульгарной, но всё-таки шуткой. Марина за­смеялась,- у неё с чувством юмора всё в порядке, мы тоже не жаловались на его отсутствие. Наша компания проводила Марину к машине, и там простились вторично, а Сеня остался за столом, снова погрузился в дрёму.
На другой день Аксёнов встретил Сорина в ЦДЛ. «Мы-то думали: Сеня-то каков остряк, а он, оказывается, был всего-навсего пьян. И ничего не помнил. Когда я ему рассказал, он покраснел от стыда. Мне же ещё пришлось его утешать»,- посмеиваясь над собой, посетовал Василий.

А это случилось, по-моему, весной 1975 года, хотя случайностью то, что мы с Аксёновым узнали, назвать было трудно. Мне позвонил Гладилин и попросил приехать в ЦДЛ. Аксёнова он уже известил. Нам он должен сообщить кое-что, чрезвычайно важное. Толя был чем-то взволнован. Я примчался в клуб и там, в холле, встретил хмурого Васю. И спросил: «Где Гладила?» «Там», - коротко ответил Аксёнов и указал на лестницу, ведущую в правление Московской писательской организации. Я снова спросил, начиная тревожиться за Толю: «Что стряслось? Ты в курсе?» «Точно не знаю, хотя, кажется, начинаю догадываться, - сказал Вася. - Но подождём, может, я ошибаюсь».

Не помню, сколько длилось наше томительное ожидание, но вот наверху в дверном проёме появился Толя и медленно спустился к нам. Он был бледен, губы крепко сжаты.

- Ребята, я уезжаю, - произнёс Гладилин в ответ на наши вопросительные взгляды. Он не сказал, куда именно, но догадаться было нетрудно.
Формально он подал документы по «еврейской» линии, еврейкой была его жена Мария, дочь покойного писателя Якова Тайца, но всем, и друзьям, и недоброжелателям, было ясно: причины, толкнувшие Гладилина на отъезд, связаны с идеологическим прессом, под которым он находился все последние годы, а после письма «двадцати двух» давление и вовсе стало невыносимым. Мы это понимали, особенно Вася - один из этих двадцати двух «подписантов». Он тоже подвергался «санкциям». Понимать-то понимал и я, и всё же был ошарашен. Васе, судя по выражению его лица, также стало не по себе.

Мы перешли в Дубовый зал, молча, ну, разве что иногда отвлекаясь на малозначительные реплики, выпили по рюмке водки, то есть её пили мы с Толей, Вася ограничился соком. И он первым заговорил о главном и с горечью произнёс:

- Толя, ты совершаешь глубочайшую ошибку. И эта ошибка тем ужасна, что непоправима! Уехав, ты уже никогда не вернёшься в страну. Для тебя перекроют все дороги!

Говоря это, он не ведал о том, что вскоре сам проследует по Толиному пути. Но, к счастью, Вася ошибался, придёт время, и мы, оставшиеся, будем их встречать в Шереметьево, обнимем на нашей общей родной земле. А пока он сказал, как сказал, на что Толя ответил:

- Наверное, ты прав, и всё же я чувствую: не знаю, как точно, но должен круто изменить свою судьбу, сделать что-то очень важное.
После отъезда Толи наша тройка распалась, мы с Васей встречались всё реже и реже, к тому же я надолго пропадал в Алма-Ате, занимаясь переводами. И всё же наша дружба не тускнела, прочитал я в рукописях его самые важные в те годы сочинения «Ожог» и «Остров Крым». В памяти осталась картина: сидим мы у него в квартире на Красноармейской, нас трое: Володя Максимов, Юлик Эдлис и я. Аксёнов читает главы из «Ожога».

Работая над «Островом», он мотался в Крым, Ялта оставалась для него любимым городом. Мне он рассказывал: «Шпарю по Симферопольскому шоссе, устал, не ел целый день, останавливаюсь возле придорожного кафе, на стойке ничего, кроме варёных яиц, взял два и стакан чая. За мой стол присаживается гигант - водитель самосвала, я видел, как он подкатил, в лапищах глубокая суповая тарелка с горой яиц, десятка два, а может, и более того. Говорю, уверенный в солидарном согласии: «Докатились! Жрать нечего, на прилавке пусто!» А шоферюга мне весело: «Как пусто? А яйца? Ты, брат, даёшь!» Жора, с таким народом делай всё, что угодно, хоть на голову гадь, он будет доволен, скажет: «Ништяк, зато тепло башке, не надо шапки».

Однажды после долгого сидения в алма-атинском Доме творчества я вернулся домой, позвонил Аксёнову, предложил пообедать в Доме литераторов. «Встретимся у входа», - коротко сказал Василий, и я понял: у него ко мне разговор, не предназначенный для чужих ушей. Мы встретились, побрели в сторону Никитских ворот. По словам Аксёнова, он тайно переправил «Ожог» в Италию, одному из тамошних издателей, соблюдалась самая тщательная конспирация, и всё же эта акция стала известна Лубянке. «Каким образом?! Об этом знали только двадцать человек, всего-то!» - недоумевал конспиратор. Пришлось ему напомнить тезис, ставший расхожим: если в тайное предприятие посвящено хотя бы десять участников, оно заведомо обречено на провал. «Но они все такие надёжные! Нет, я им верю, каждому из них!» - Аксёнов твёрдо решил: эта аксиома верна для кого угодно, только не для его товарищей. Я уточнил: по-моему, тезис в большей степени считает губителями тайн не предателей, а болтунов, среди коих попадаются и люди весьма порядочные. «Ну, тогда не знаю, что и думать», - устало пробормотал Василий.
Наверно, так и было. Я знавал их всех, из этой славной двадцатки. Сомневаюсь, чтобы кто-то «стукнул», намереваясь подставить Аксёнова. Скорее всего, этот некто, тщеславный, сболтнул, желая придать себе значительности, щегольнув близостью к знаменитому писателю. Сболтнул, да кому не следует. А далее поползло по цепочке. И приползло.

Эта история, разумеется, не добавила властям любви к автору уже далёкого «Звёздного билета» и матёрому «подписанту» еретических писем. А потом началась трагическая эпопея с «Метрополем». Идея создания своего журнала давно обсуждалась в нашей компании, ему даже придумали название: «Лестница», журнал для экспериментальной прозы. Именно об этом несуществующем журнале и донесёт Анатолий Кузнецов, приплюсовав к писателям Олега Ефремова и, кажется, другого Олега - Табакова. Аксёнова и Евтушенко выгнали из редколлегии «Юности», Гладилина уволили из «Фитиля», и идея на время заглохла, а потом возродилась из пепла. Теперь к этой идее подключили и Валентина Петровича Катаева, у которого уже был опыт создания неординарного журнала «Юность». К тому же он любил Аксёнова и Гладилина, о чём мне говаривал сам, и не однажды. Мэтр охотно согласился, группа писателей, самых именитых из нашего поколения, во главе с Катаевым даже сходила с нашим проектом к Демичеву, руководившему советской культурой. Но поход закончился полной неудачей.

И вот теперь «Метрополь». Когда его готовили, со мной Василий об альманахе не обмолвился и словом, хотя из этой затеи не делали особого секрета. До меня доходили слухи, будто Аксёнов собирает авторов в некое своё издание, а помогают ему Виктор Ерофеев и Евгений Попов, тоже мне не чужие люди. Я помалкивал, был уверен: Вася позовёт и меня. Но он не позвал. Потом, когда вокруг альманаха началась свистопляска и на авторов посыпались репрессивные меры, я всё-таки поинтересовался у Аксёнова: почему он не позвал меня? Он пояснил: ты - партийный, мы тебя решили не подвергать риску, по этой же причине обошли и Булата, и других подобных ребят. Им была памятна участь Бориса Балтера, подписавшего письмо «двадцати двух», наказывали всех из двадцатки, отлучая от издательств, а его покарали особо, - исключили из партии, что в ту пору было равносильно гражданской казни. «Не переживай, - посоветовал Вася с улыбкой, - когда будем собирать второй номер, мы тебя выведем из партии». Или он шутил, или в разгар погрома и впрямь подумывал о следующем номере «Метрополя».

Наверное, этот заезд в переделкинский Дом творчества стал для него последним. Он поселился в коттедже, в комнате на втором этаже. Я жил в корпусе, который теперь называют «старым». Временами к Василию приезжала Майя. Её я застал и на этот раз, зайдя к Аксёнову по какому-то делу, а может, всего лишь почесать язык. Майя тотчас заварила в стаканах чай, предварительно вскипятив воду с помощью спирали, именуемой кипятильником, - спутником командировочных в те годы. За чаем Василий спросил: не желаю ли я обзавестись щенком? Майин спаниель Степан произвёл на свет потомство, одного из Степановых сыновей и предлагал мой товарищ. Я ответил: таким желанием не горю, я - кошатник, что тебе, Вася, известно, к собакам равнодушен, и вообще после потери нашего кота, кстати, тоже Василия, мы с женой твёрдо решили более не заводить в доме живность. Аксёнов меня уговаривал и так, и этак, расписывая достоинства щенка. Напомнил историю из моей холостяцкой жизни, Наташа Владимова при его поддержке пыталась меня женить на миловидной цирковой артистке, дрессировщице собак. «Представь: ты утром проснулся, а перед постелью шпиц на задних лапках, принёс твои шлёпанцы, держит их в зубах», - посмеиваясь, искушал Аксёнов. Но я тогда не поддался, устоял и сейчас.
Вскоре мы оба вернулись в Москву. А дня через два он позвонил, спросил: «Я и Майя сейчас рядом с вами. Вы с Ирой не будете возражать, если мы ненадолго заедем к вам?» У нас, разумеется, не было возражений. Открыв дверь, я увидел перед собой Василия, за ним стояла Майя. «Покажи ладони!» - потребовал гость. Я выставил перед собой ладони, и в них тотчас легло что-то мягкое, тёплое. Это был щенок размером с тапочек, большую часть его тельца составляли длинные уши цвета шоколада. Это трогательное существо в мгновение завоевало наши души. Крошечный спаниель всё ещё оставался без клички, мы, вчетвером, рассевшись за столом на кухне, азартно принялись подыскивать малышу подходящее имя. Аксёнов предложил одарить щенка грузинским именем Ушанги. Однако оно так и не прижилось, постепенно забылось, мы всё время оговаривались, называя собачку Васькой, как и нашего кота, прожившего у нас около пятнадцати лет. И щенок охотно откликался. А через полгода нам пришлось отдать Ваську своей родне. Я часто бывал в отъездах, жена часто и серьёзно болела и не управлялась с собакой. Об этом можно было бы не рассказывать, если бы не одно обстоятельство. Лет через семь, когда Аксёнов уже преподавал в Америке, с его подарком случилась удивительнейшая история, почти в духе Андерсена. Я бы её назвал так: «Пёс и королева».

В тот день Леонард Георгиевич, нынешний хозяин Васьки, прогуливал теперь уже зрелого спаниеля в палисаднике, возле хореографического училища Большого театра. Пёс бегал по травке, наш родственник сидел на скамейке, поглядывал на резвящегося любимца и по сторонам. Спустя какое-то время его взгляд засёк процессию из трёх чёрных лимузинов, они важно прокатили по улице и затормозили перед зданием училища. Из машин вышли крепкие мужчины в чёрных же костюмах, затем появилась элегантная дама и в сопровождении мужчин направилась к подъезду. Даму заметил и Васька, и вдруг возбудился, он‑то, обычно не подходивший к людям незнакомым, сейчас перескочил через невысокую ограду палисадника и, виляя обрубком хвоста, подбежал к ногам дамы. Дама ласково потрепала пса по холке, говоря при этом какие-то слова. Встревоженный Леонард Георгиевич бросился к месту происшествия, однако на его пути встал мужчина в чёрном и вежливо произнёс: «Не волнуйтесь, эта женщина - испанская королева София. Она сказала: «Здравствуй, земляк!» Хозяин Васьки не нуждался в расшифровке, он знал: исторической родиной спаниелей была Испания, где греческая принцесса стала королевой. Поприветствовав своего земляка на московской земле, августейшая особа скрылась за дверью подъезда, а пёс, тоже выполнив свой долг, вернулся к хозяину. Будучи склонным к фантазиям, испытывая вечную тягу к многообещающему «если бы», я представил в своём воображении встречу русского писателя Аксёнова с королевой Испании. «Ваше величество, при вашем посещении училища Большого театра вас у порога приветствовал спаниель по имени Васька»,- начал бы Аксёнов свой диалог с королевой. «Это был приятный сюрприз: встретить на вашей земле, можно сказать, своего соотечественника, - вспомнила бы София и затем сообразила: - Василий Палыч, как я, наверное, догадываюсь, этот славный пёс имел какое-то отношение к вам?» «Он был сыном нашего Степана!» - торжественно ответил бы Аксёнов. Кто знает, может, этот диалог состоится на самом деле, в своё время, конечно, Там!
Незадолго до отъезда Вася и Майя обвенчались в переделкинской церкви, там же, в Переделкино, на дачном участке отметили это событие. Свадьба одновременно стала и прощанием «молодых» с друзьями. В день их отъезда я заболел, простился с ними по телефону. Каждый раз, провожая наших товарищей в эмиграцию, мы испытывали чувства, схожие с теми, что испытывают на похоронах. Единственным утешением служило то, что они были живы. Так было и со мной, когда я говорил с Василием. Прощались мы навсегда. Однако временами между нами восстана­вливалась пунктирная связь, мы передавали друг другу приветы через общих товарищей и знакомых, ездивших в Штаты. Однажды Михаил Рощин привёз мне от него великолепные часы «Ролекс». Так долгие годы он жил без нас, мы без него. А потом произошло то, что ранее считалось неосуществимым чудом.

Вначале мы увиделись с Майей. Её одиночный приезд внешне походил на разведку: ну-ну, посмотрим, что на самом деле происходит в стране. Иные из эмигрантов не спешили с приездом, - Гладилин в своё первое появление в Москве долго стоял перед входом в ЦДЛ, не решаясь войти, и не вошёл, сделал это только на другой день. Но что касается Аксёнова, лично его, возможно, не отпускали лекции, семинары, словом, всё связанное с учебной программой. А пока Василия представляла Майя, собравшая нас, друзей, в просторной и вместе с тем по-домашнему гостеприимной мастерской Бориса Мессерера на Воровского.

И всё-таки мы его дождались! Я приехал в Шереметьево с Юлиу Эдлисом. Кроме нас Васю и Майю встречала небольшая команда журналистов и директор не очень-то крупного издательства, сам из писателей, каюсь, его фамилия выпала из памяти. Вот и все «представители общественности». Но, может, сие было и к лучшему, - у Аксёнова была возможность успокоиться. А вышел он к нам из недр таможни в некотором ошеломлении, и от того, что под ногами московская земля, и от встречи с до боли знакомым и, казалось бы, уже забытым, типично советским. Его восторги мешались с возмущением, порой превращаясь в бессистемную речь. Перестройка перестройкой, а таможенники учинили над ним затяжной скрупулёзный шмон, перебрав и перерыв всё до каждого шва. Как в старые недобрые времена.
Я вспомнил Васин рассказ из прошлых времён. Он возвращался из зарубежной поездки, на этот раз ехал поездом. Поездка была замечательной, с обилием прекрасных впечатлений. «Забылись все мерзости нашей жизни»,- говорил мне Аксёнов. Но вот состав пересёк границу и остановился на первой станции, там, за окном вагона, на стене вокзального здания был растянут красный плакат с призывом: «Решения партии в жизнь!» «Меня едва не стошнило», - признался Василий.
Из аэропорта мы поехали к Эдлису, жившему то­гда в доме на углу Воровского и Садового кольца. Его многокомнатная квартира на некоторое время и будет пристанищем для Васи и Майи.

В первые годы после его возвращения мы встречались поначалу довольно часто, но постепенно наше общение свелось к телефонным звонкам. В средине девяностых серьёзно заболела моя жена, сам я работал в писательском издательстве «ПИК», и на встречи у меня практически не было времени. А после смерти Ирины я и вовсе стал затворником. Василий, со своей стороны, жил на две страны. В свои приезды он, по его словам, «попадал на карнавал», - снова привлекал к себе огромный интерес, его новые книги тотчас выходили к читателям, он был нарасхват у газет и телевидения. Словом, наши дорожки никак не совпадали, его жизнь протекала от меня в стороне. Редкие встречи случались,- уходили из жизни наши товарищи, там, посреди печали, мы обнимались, что-то говорили друг другу, намереваясь встречаться, и на этом всё кончалось. Поэтому я ограничил свои краткие воспоминания годами шестидесятыми и семидесятыми, когда наша дружба подкреплялась тесным общением. О том, каким Аксёнов стал после эмиграции, расскажут друзья, которые были рядом с ним в последние его годы.

Свой рассказ о моём однокласснике Васе хочу закончить так: кому-то в шестидесятые-семидесятые Василий Аксёнов представлялся баловнем судьбы, своего рода плейбоем. Да, он любил радости жизни, одевался со вкусом, даже с особым изыском, обожал джаз, казался весельчаком-кутилой. Но только близкие ему люди знали о сложной, часто мучительной работе, не дававшей покоя его душе. Подтверждаю это отрывком из его письма, написанного мне в Паланге 26 августа 1971 года:
«…Очень обрадовался твоему письму, этой весточке с Большой земли, страны конных и пеших стиппль-чезов, столь далёкой от нашего песка, где мы от суетных трудов освобождены, учимся в истине блаженство находить, которое было утрачено в стране стиппль-чезов, на Большой земле, откуда прилетело сиречь твоё дружеское послание, преподнося тебе это заглавное колечко, я серьёзно думаю о том, каким событием порой становится такая элементарная штука, как письмо. В день своего рождения (20 августа 1932 года. - Г.С.) я много думал о непрочности наших человеческих, литературных пьянок и плейбойских связей, о скудости нашей духовной жизни и о полнейшей самоизоляции даже в этой скудости.

Ведь мы же никогда не ведём друг с другом бесед на философские, религиозные, историко- (это слово я не разобрал. - Г.С.) темы. Ведём ли мы такие беседы сами с собой. Мы дико провинциальны, мы спокойно миримся с тем, что нас отрезали Иваны Иванычи от духовной жизни большого мира. Мы боимся стукачей, а надо, чтобы они нас боялись, и не потому, что мы какие‑нибудь политики, а потому, что мы свободные люди.

Даже о своём ремесле мы почему-то перестали говорить друг с другом. Когда здесь Стас Красаускас (кстати человек очень тонкого вкуса и понимания) завёл со мной разговор о своей графике и вообще о путях искусства, я невольно поймал себя на мысли «да что это он всерьёз ли?»
Мы слишком легко, Жора, поддаёмся капризам погоды и в заморозки спрятались в вонючий угол за печку».

Сам-то Аксёнов, как мы знаем, не отсиживался в безопасных местах, потому-то его и выдавили из «страны стиппль-чезов».