Мужик, подпоясанный ломом

Журнал "Казань", № 2, 2014

Отрывки из романа Григория Дьяченко «Мужик, подпоясанный ломом» в редакции Аделя Хаирова, публикуются впервые с сохранением языка оригинала.

Для оформления использована работа Андрея Андреева из серии «Мужики» 2012

Россия, Шлиссельбург

Участник Казанской биеннале

(на стр. 32)

Продолжение. Начало в № 1, 2014

«Романтика» воровской жизни

Отныне моя воровская специализация поменялась. Был я квартирный вор, теперь - поезда трясу. Запомнился мне такой случай. Кажется, это было на перегоне Невинномысск - Минводы. Поезд развил бешеную скорость. Он опаздывал, пассажиры суетились, приближался конец пути, и все хотели освежиться, умыться и привести себя в порядок. В такой момент мы с крыши через окно, которое в жару всегда нараспашку, вытащили специальным крюком пять чемоданов. Батюшки, чего там только не было! Одних денег оказалось сорок тысяч, не считая мелочи. Помимо того: несколько мужских и дамских бостоновых костюмов, шёлковых платьев, нижнего белья для обоих полов. Добыча приличная!

Почему мне в память врезалась эта операция? В одном из чемоданов я нашёл фотокарточку симпатичной женщины со строгим лицом и надписью: «Гриша, смотри чаще на моё фото, это облегчит перенести тебе разлуку. Помни обо мне и на чужих женщин не заглядывайся! Твоя Люция». В записке, которую женщина вложила любимому в выходной костюм, она писала: «Гришунчик, когда будешь в Москве, зайди, пожалуйста, в ГУМ, купи мне меховую шубейку, ещё возьми отрез на платье, расцветка как у Зины в крупный мак. Дочке не забудь говорящую куклу! Кладу на это 5000 рублей, остальное - добавишь». Бедная девочка осталась без куклы, а красавица Люция - без шубы и платья, а всё потому, что их муж и отец - ротозей!

Со временем квалификация моя росла. Я уже не лазил по грязным крышам вагонов. Теперь я встречал за полчаса до Пятигорска на станции Сойка курортников, предвкушающих встречу с санаторием и целебными источниками, специально для этого пошивающих себе в ателье лёгкие летние костюмы из белой ткани, напяливающих дурацкие шапочки. Они все превращались в эдаких добродушных карапузов, сорящих деньгами. Я как мог старался облегчить им эту процедуру, чаще всего для этого подходили тесные проходы в купе. Пока дяденька пялится на перрон, подробно разглядывая местных тёток (иногда для отвлечения внимания на дело брал одну фырю с бюстом), я в это время протискиваюсь по вагону. Дяденьки толстые, пачки денег у них тоже толстые, перетянутые резинкой. Оттопыриваются из нагрудного кармана или даже заднего - так в руки и просятся! Отворив дверь в вагон, я научился сразу же оценивать обстановку, к спортивного вида парням или молодым мужчинам не подходил. Чистил только тюфяков, как я их сам называл. Иногда приглянувшиеся вещички присваивал. Смотришь, купе - открыто и никого нет - народ мою фырю жадно разглядывает. Ну, руку сунешь, как удочку, и на твой палец‑крючок обязательно какой‑нибудь чемоданчик клюнет. В общак я только книжки не сдавал. Себе оставлял! И, если по правде, то страсть к книжкам стал испытывать. Это как морфий, к которому я так и не пристрастился, зато видел, как без него некоторые мои товарищи сникают, будто не политые цветы…

Был у меня подельник - татарин Махмут. Он носильщиком прикидывался, где‑то даже фартук стырил и медный жетон с тележкой. Курортники на станции Пятигорск навалят ему в тележку чемоданов и сумок, так что его самого не видать, и айда! Махмут зигзагами как припустит по перрону, как будто у него моторчик сзади был прикреплён, что ищи‑свищи! Потом, правда, словили, и больше я его не видел. Я, конечно, извлёк из этого урок и стал более осторожным.

В то лето я носился, как метеор, по городам Ставрополья, Азербайджана, Армении, Грузии, и всюду после себя оставлял след: опустошал карманы, облегчал труд носильщиков. Слава моя воровская бежала впереди меня! Я слышал, как какой‑то шкет на базаре врал другому: «У меня братан Бурундук, так что отвянь - здесь моя малина!» Денег теперь у меня было столько, что я не знал, куда их девать, в какие места распихивать. Постоянного места жительства я ведь не имел, носило меня по стране как паучка на парусе из паутины, поэтому я их тратил всласть. Кутил вовсю! Упивался!

IV

Родительский дом давно забыт. Я мог бы выслать им пару‑тройку десятков тысяч рублей, но мне тогда не навёртывалась эта затея. Впрочем, отец и мать, догадавшись, каким путём заработаны эти деньги, снесли бы их в милицию. Я их всё‑таки знаю. Когда наших соседей обокрали, то мать очень долго возмущалась:

- Вор - это паразит, живёт за счёт чужого труда, и этих гадов я бы сама раздавила как вошь. Ногтём их прищёлкнуть, каблуком - размазать!

У меня же были другие взгляды на это дело: вор свободен как ветер, и ему никакие трудовые книжки не нужны, а паспорт - лишь для отвода глаз милиции, и то зачастую он бывает фальшивым. Вор ничем не обременён, меняет города, как артист‑гастролёр. Деньги ему достаются как фокуснику с помощью ловкости ума и рук. И когда он срывает куш, то закатывает пир на весь мир. Вор понимает, что жизнь коротка. Вспыхнет как спичка, ладно ещё, если успеешь прикурить! И пока она горит‑догорает, успей насладиться ею, кути и ласкай женщин, а коль сцапают - не ропщи. Тюрьма - такова горькая цена твоей свободы и красивой жизни!

Но что скажет моя милая мама, если узнает, что её единственный сынок теперь отъявленный вор, на счету которого сотня ограбленных граждан, наверняка были среди них и те, кто, потеряв последнее, свёл счёты с жизнью. Но вот решится ли она меня раздавить своим каблуком?!

Слёзы на глаза наворачиваются, ко­гда думаю о маме. Но что поделать? Стыд не дым - глаза не выест!

В преступный мир теперь уже я сам втягивал салаг. Выбирал тех, кто лишился отца или остался сиротой. Особенно благодатная почва для того, чтобы пацан стал вором, была в семьях с мачехой. Встречались ребята способные, но попадались и туповатые. Последних мы отшивали, а способных учили, терпеливо выращивали, как когда‑то растили меня воры постарше.

То была пора моей веры в романтику воровской жизни, и я искренне гордился званием вора, хотя оно ещё не было мне присвоено.

Как‑то поздним вечером я возвращался в условленное место, где меня ожидали вино, вкусная еда, ласки и объятия до самого утра. Не успел ещё войти в дом, как меня предупредили условным знаком (папироской, прижатой створкой форточки), что здесь стало опасно. Я, не замешкав, прошёл мимо. В отражении окна соседнего дома увидел, что за мной хвост. Поплутав по дворам, запрыгнул на подножку отъезжающего трамвая и только так оторвался. На следующий вечер - то же самое. Тогда я перебрался в другой город, но и там хвост волочился за мной. Значит, кто‑то настучал. Надо распускать малину и устанавливать новые связи. Мои ребятки продолжали воровать на новом месте, но реализовывать краденое было некому. Всё складировали по разным хазам. Однако манатки денег не приносили, лежали мёртвым грузом. Я быстро выяснил, откуда тянется тот хвост. Двоих моих пацанов сцапали на рынке, они‑то и раскололись в участке. Ментовская ищейка проследовала за мной и в соседний город. Что делать?

Удача отвернулась от нас, провал следовал за провалом. Вот если бы рядом был Нахал, то… Однако все мои попытки установить связь рвались как гнилые нитки. Явки были провалены, в хазах дежурили подсадные…

И тогда мы залегли на дно. Началась беспробудная пьянка, но спирт храбрости нам не добавил. Смятение и апатия в рядах молодых воров росли. Но под лежачий камень вино не течёт. Вора ноги кормят… и руки тоже! И мы решились на отчаянную авантюру.

Нас было трое. В карманах оставались последние гроши. Стояла тёмная, пасмурная ночь. Мы мёрзли на перроне и ожидали скорый поезд, чтобы пройти в вагон‑ресторан. Наконец прибыл «Москва - Томск». Мы проследовали в ресторан, там, окутанные табачным дымом, толпились пассажиры. Пили, закусывали, шумели. Я присмотрел себе толстячка, которого уже развезло. Он постоянно доставал из нагрудного кармана пухлый порт­моне и отстёгивал буфетчику купюру за купюрой, заказывая себе бокал за бокалом и бутерброды, которые всё ронял и ронял на пол и наступал на них новеньким ботинком. И вот, когда он облился выпивкой и его начало подташнивать, официант выпроводил пассажира в тамбур. А там уже караулили жертву мои ребятки. Они набросили на толстяка удавку и так его вздёрнули в две пары рук вверх, что он обделался. Обшарили. Мгновенно бумажник перекочевал в мой карман. Ещё сняли с него пиджак. Потом открыли дверь вагона и сбросили тушу в ночную бездну. Он улетел как мешок с картошкой и ударился о телеграфный столб. Наверное, мозги разбросал на десятки метров вокруг! Постояли, молча покурили сигареты убитого. Я нащупал бумажник, порадовался тому, что он тяжёлый и пухлый. Всё же деньги - это чудодейственная сила, заставляющая вертеться весь мир. Даже ленивца она понукает встать с дивана и что‑то делать! На пустом прилавке бакалеи, а точнее, из‑под прилавка вдруг появляются по мановению купюры деликатесы! Разве это не чудо?!

Но каково было наше разочарование, когда, сойдя на ближайшей станции, мы открыли кошель, а в нём оказались лишь письма жены и детей, а денег - всего три рубля! Досадуя, я развернул одно из писем и прочёл в скудном свете фонаря: «Дорогой папочка! Мы ждём тебя каждый день и не дождёмся. Скорей приезжай! Мама в газете читала, что завод в Сибири ты уже построил и скоро поедешь домой. И тогда мы вместе пойдём в зоопарк, будем есть пломбир и кормить им мишку…».

Видимо, это был инженер, может быть, главный. Он возвращался из длительной командировки. Возвращался, но не вернулся. Тогда осадок лёг на моё сердце. Засаднило. Определённо не надо было мне читать это письмо!

Мы очертя голову бросались в новые комбинации, некоторые из них оканчивались успешно, но большинство так себе. Невезуха!

Шатаешься по городу целый день и постоянно оглядываешься - не пасут ли тебя? Нервы напряжены, раздражаешься по пустякам, от этого делаешь всё больше ошибок. Я высматривал добычу, но попадалась лишь мелочь. Я стал похож на рыбака, который пошёл удить щуку, а на крючок клюёт назойливый ёршик. Он психует, а щука смеётся из‑за камышей.

Вдруг у входа на рынок меня нагнал незнакомец и положил руку на плечо.

- Бурундук, базар есть. Айда, пропустим по кружечке,- предложил он и потянул меня за рукав в пивнушку.

Я повиновался, но язык не развязывал, только слушал. За пивом была толкотня, выбравшись из очереди и расплескав по пути кому‑то на плечи белую пену, мы примостились на лавочке в скверике напротив. Незнакомец прихватил с собой со столика спичечный коробок, наполненный солью, и теперь, аппетитно макнув в неё грязный палец, смазывал заскорузлые края кружки. Мы прилепились к ним жадными губами и блаженно прикрыли глаза. Солёная пена легла седыми усами под его носом.

- Красота! - буркнул он.

- Ну, чё там? - поторопил его я.

- Нахал меня послал,- начал незнакомец.- Ему нужны бабки. Много бабок! А мы думали, ты засыпался.

Я рассказал о наших бедах, об успешных и провальных «операциях», что, где и сколько было награблено. Незнакомец меня хвалил и задавал всё новые вопросы. Потом выудил из нагрудного кармана чекушку и разбавил ею пиво.

Язык мой развязался. Я поведал даже о недавней жертве, которую выбросили с поезда. Так размяк и стал таким беспечным, что болтал без удержу, словно вскрывал гнойник и получал от этого удовольствие. И вдруг осёкся! Оказывается, я и не заметил, как к незнакомцу присоединились два плечистых «быка» в одинаковых пальто. Их квадратные скулы были непробиваемы, глаза безучастны, кувалды рук готовы расплющить любого, на кого им укажут. Я всё понял. Это были легавые!

Мне положили крепкую ладонь на плечо, да так, что хрустнула косточка. Я сник и чуть было не заплакал. Но, взяв себя в руки, глотнул как ни в чём не бывало пиво с водкой, вытер шарфиком губы и посмотрел своей судьбе прямо в лицо. Оно лыбилось!

И тут произошло невероятное. Ей‑богу, я не сознательно. Схватил коробок с солью и швырнул ею в глаза «шкафа», который был ближе всего ко мне. Тут же плеснул остатки пива в другого, а кружкой приложился по незнакомцу. Он даже крякнул. Словами это долго выходит, а на деле получилось раз‑два. Мои ноги дали такого стрекача, что мне показалось, они отскочат и понесутся дальше без хозяина! Благо рынок был рядом. Нырнув в толпу, я угрём плыл то по молочным рядам, то по мясным, потом свернул к складским помещениям, а там по штабелям тары перемахнул через забор и был таков. Ловко я сделал, но и сам дурак - доверился первому встречному, всё ему выложил, как попу на исповеди. Вот им теперь в отделении будет втык за то, что втроём одного шкета не удержали!

Когда я встретился с подельниками в условленной хазе, то закатил им пирушку по случаю удачного побега. По дороге обчистил одного фраера, который замешкался на трамвайной остановке. Все деньги оставил в кооперативной лавке, накупив всякой снеди. А ночью, пьяные, мы пошли мотаться по городу и снасильничали двух припозднившихся девчонок, затащив их в дровяной сарай.

Нет, в этом городе нам делать было больше нечего. И утром мы покинули его без сожаления. И мы поехали на юг. В проходе вагона я стоял у окна и наблюдал, как моя физиономия плывёт и стелется по полям и озёрцам, по редким селениям и широким рекам. Я думал. Опять вспомнил мать и родную Казань. Город ожил в голове как живой, а точнее, как на экране в кинотеатре. Двигались и тренькали весёлые трамваи, люди спешили кто куда, детки пищали, лошадка, груженная ящиками, шлёпала сбитыми подковами по тротуару и роняла слюну. Сытный запах хлеба вырывался из булочной, откуда вышел на улицу маленький я с тёплым батоном в руке. Я, стоящий в вагоне, не удержался и откусил кусочек от булки, которая находилась от меня далеко‑далеко - в другом месте и в другом времени! Как вкусно!..

Но я отрезал от себя прошлое, я смахнул слезу печали и сказал сам себе: «Настал твой час, Бурундук, встань на ноги и не жди поучительных разъяснений, что и как тебе делать. Ты сам себе хозяин! Ты теперь не на побегушках. Ты уже основательно усвоил воровские правила. Стой твёрдо за воровские традиции, да у тебя и нет сейчас другого выбора. Приобщай к делу юнцов, пополняй ряды свежей кровью: будь строг с ними и справедлив, люби их как старший брат! Знай, они твоя опора, твоё войско. С теми, кто зарвался и, отрастив зубки, попытается укусить тебя, чтобы влезть на твоё место, расправляйся без жалости. Они должны тебя бояться и уважать!»

Конечно, сказанное самому себе вовсе не мной было придумано, я слышал эти слова на хазе, когда Нахал «короновал» какого‑то подростка по кличке Горбун перед тем, как отправить его в вольное плавание - осваивать новые земли - на Всесоюзной стройке Комсомольска‑на‑Амуре.

Я стал жёстче, злее, профессиональнее как вор, точно определял жертву в толпе и вёл её до укромного места, затем следовал удар кастетом по голове - и всё содержимое его карманов перекочёвывало в мои. Чаще обчищал в толкотне, и тюфяк даже не замечал, что лишался кругленькой суммы - бумажник, нагретый его сердцем, уже отдавал тепло моему телу. У баб не было портмоне, всё больше носовые платочки с мятыми купюрами. Когда сумма была большая, её меж сисек не засунешь, тогда прятали в валенки, в баулы… Таких по ходу не «разденешь», надо ждать момент, когда она где‑нибудь сядет отдыхать и начнёт гутарить с подругами. Оттачивая свои навыки, я передавал опыт молодым. Лелея мысль о том дне, когда сам начну бить баклуши и грабить чужими руками!

И вот в один из вечеров мне повстречался мой учитель Нахал. Он меня сразу узнал, а я его - только по голосу. Так судьба человека пообтрепала. Мы обнялись и поцеловались, как равный с равным.

Нахал побывал в жестоком переплёте. У него был выбит правый глаз, а левый - налился кровью. По всему лицу наискосок бугрился розовый рубец, как будто к нему приложились шашкой. Зубов не видно - только чёрные от табачного дыма пеньки. Рот перекошен. Одну ногу он волочил. Взглянув на него, я сразу всё понял - поймали и как следует отметелили, скорее всего, всей толпой.

- Что, удивлён, Бурундук? Не ожидал увидеть меня таким? А вот он я! - и Нахал криво рассмеялся, а точнее, несколько раз пхыкнул.- Теперь мне с одним глазом‑то больше подошла бы новая кликуха Камбала…

Я повёл его на хазу. Угостил водкой и вчерашними щами. Когда он захмелел, стал приставать к моей зазнобе, молодой и смазливой сиротке. Я видел, что он ей противен, и сказал:

- Брось, это моя краля!

Нахал обиделся:

- Тебе что, жаль своего добра для вора? А ведь я не жалел для тебя даже своей Шуры…

Делать нечего, пришлось выйти в другую комнату. Тоже мне, сравнил дряблую Шурку с моей несовершеннолетней Валькой!

На следующий день Нахал собрал сходку воров, на которую приехал даже старый вор Баламут, отсидевший лет сорок из прожитых шестидесяти пяти. Это была первая сходка, в которой я участвовал как полноправный вор. Нахал доложил ворам, что после окончания войны с немцем в город вернулись солдаты, которые ранее были ворами и территорию которых мы всё это время окучивали. Предлагалось поладить со старыми хозяевами и дороги никому не переходить, чтоб не было претензий. Война среди воров лишь на руку ментам!

Нахал снова напомнил основы воровской жизни. Я эти понятия уже хорошо усвоил, но среди нас был молодняк, и они мотали их на свой первый ус. Итак, вор не должен:

1. Работать ни на воле, ни за решёткой

2. Служить в армии и флоте (исключение - война)

3. Проиграть и не уплатить карточный долг

4. Голосовать на выборах

5. Выступать на собраниях и митингах

6. Обзаводиться семьёй

Конечно, это только часть кодекса, гражданин начальник, и вам эти пункты известны. Но всё же напомню, что вору не прощается и карается смертью ножом в сердце или по горлу, если он удосужится:

1. Убить без причины другого вора

2. Потратить воровскую казну

3. Вступить в связь с уголовным сыском

4. Перейти к тем, кто стал сукой, то есть изменил воровским понятиям.

После сходки у нас была попойка, игра в карты, разврат в соседней комнате, и, конечно, на посошок не обошлось без поножовщины. На меня набросился Каланча. Этот огромный детина, одурев от водки, кинулся на меня с вилкой и вонзил её в ногу. Кровь забила фонтаном, но я всё же успел огреть обидчика табуретом по голове. Жаль табуретку - разломалась! Каланча даже не покачнулся, лишь слегка протрезвел. Тогда его окатили ледяной водой и наказали: каждый вор подходил и хлестал ладонью по сытой морде дурака.

V

Как‑то после основательной выпивки в ресторане «Адмирал» мы с подельником Шторой направились к продажным женщинам, чтобы утонуть в их ласках. Впереди нас шла какая‑то опрятно одетая дамочка в кремовой шляпке, она вела за руку хныкающее дитя и постоянно отвлекалась на него. Меня приманила её крокодиловая сумочка. У такой‑то дамы в ней обязательно денежка должна быть! Быть может, и украшения, так как в ушах ничего не блестело. Заныкала, боясь безлюдного переулка. Хотя у нас острой нужды в деньгах не было, но, как говорится, «бумажка карман не тянет!»

Я взглянул на Штору, но он, собака, так нализался, что на это дело никак не годился. Качался и икал! Ему бы прижаться к тёплому бочку тёлочки и дать храпака, а утром - рассола жбан уговорить!

- Штора,- шепчу я ему,- очнись, придурок. Смотри, какая краля чапает! Я сумку сейчас у ней вырву из рук и брошу тебе, а ты дёргай дворами на хазу. Понял?

- Угу,- пробурчал он.

Я подобрался к женщине поближе, сильным рывком дёрнул сумочку так, что лопнули лямки. Она ойкнула. Я метнул сумочку как мяч Шторе. Он зазевался, и она попала ему в голову. Штора растянулся на земле. Застёжка открылась, и всё содержимое сумочки высыпалось. Дамочка заголосила как сирена! Ребёнок - в крик и слёзы. И тут женщина набросилась рысью на меня и вцепилась своими когтями в мою руку, вдобавок впившись в запястье. Я взвыл от боли! Вдруг из дома напротив вышли трое мужчин и побежали на шум.

Это был глупый конец. Так нас по‑глупому пьяненьких и повязали. А что же было в сумочке? Продуктовые карточки, пятнадцать рублей денег и мелочишка. Вот так‑то, спалились за грош…

Суд всё взвесил: и моё несовершеннолетие, и моё раскаяние. Не учёл он только, что оно было неискренним, а возраст… У вора год жизни идёт за три! Судья, вынося приговор, выразил надежду, что люди мы молодые, у нас вся ещё жизнь впереди, есть время одуматься и стать законопослушными советскими гражданами. Меня и Штору приговорили к одному году лишения свободы, ладно ещё, не вскрылось ничего из ранее нами совершённого. Пронесло!

Обычно говорят, что вор тот, кто украл мешок пшеницы. Нет, это не вор. Чтобы носить такое высокое «звание», надо всецело посвятить себя этому промыслу и жить за счёт чужих. На зоне имя Нахала для меня послужило своего рода пропуском. Как только я назвал имя учителя, сокамерники ко мне потеплели. Я вошёл в доверие. В камере с нарами в три этажа, рассчитанной на восемнадцать человек, ютились тридцать шесть зеков. «Мужики» - туповатые, но добродушные колхозники, севшие за кражу солярки, телёнка или комбикорма, спали на полу вповалку. Обычно их отселяют от воров, но мест на зоне катастрофически не хватало. У параши коротал ночь «опущенный» скрипач из филармонии. На нарах же «гнездились» воры. У окошка самое блатное местечко занимал Шаман - видный вор, у которого вместо зубов были вставлены стальные коронки в виде маленьких острых мечей. Он ими любил колоть орехи. Как‑то я видел, как Шаман легко стальную проволоку такими клыками перекусил! Ближе к нему лежал и я.

В лунном свете, который просачивался сквозь решётку и выкрашивал камеру в мертвенный цвет, я разглядывал лица воров. Если быть точным, это были морды! Все, решительно все, являлись уродами, как физическими, так и моральными. Вор по кличке Бульба не имел уха и левой кисти. Топориком по нему прошлись на лесоповале. А Карапет был согнут в дугу ревматизмом, после того, как его держали полгода в затопленном карцере. Крысы, чтобы не утонуть, забирались зеку на плечи и лезли в рот за куском хлеба, который ему бросал конвоир один раз в сутки. Физиономия у него была орангутанга. Серый был вообще без носа, только ширилась и сужалась дыра, а вместо руки у него был приделан металлический крюк.

Целыми днями они резались в карты, проигрывали всё до трусов, везунчики обратно отыгрывались, но были и те, кто даже свой дом, оставшийся на воле, просаживали со всем скарбом. Думаю, была бы у зека жена, то он и её бы проиграл! Но все они были на тот момент разведёнными.

- Ты меня обманул! - кричал вор Калина.

- Пошёл на...- спокойно отвечал Карапет.

- Давай ещё сыграем?

- Ну, давай! Но у тебя же ничего нет. Продулся в пух!

- Ставлю на кон свою бороду,- поглаживая её, предложил Калина.

Борода у него была окладистой, он за ней ухаживал, не обращая внимания на запущенность своего состояния, грязные ногти и нечёсаную башку. А проиграл он её одним махом, так уж карта легла, хотя, быть может, и не обошлось тут без шулерства.

- Давай сюда свою бороду,- сказал Оселок и выхватил из‑под драного матраса нож. Калина взвыл, закрыл глаза. Но Оселок вдруг ухмыльнулся и отбросил нож.

- Моё условие такое,- ухмыльнулся выигравший вор.- Ты, Калина, обязан мне отдать бороду двумя способами: либо я её буду по волоску вырывать, либо сожгу спичкой прямо на тебе. Ну, какой выбираешь?

- Жги,- сказал решительно Калина и подставил Оселку подбородок. Завоняло палёной щетиной, как это бывает, когда освежёвывают тушу свиньи над костром.

Мутная лампочка, засиженная тюремными мухами, будто в вату опущена - так в камере надымлено и накурено! Воздух, спёртый от не мытых месяцами тел, некоторые, особенно «мужики», похожи на шахтёров. Крепко несёт от параши, которую иногда засыпают хлоркой.

Однажды меня вызвал к себе сам начальник тюрьмы. Видимо, для галочки ему надо было провести со мной нравоучительную беседу.

- Газизов, может, хватит дурака валять,- начал он без предисловий.- Не пора ли тебе одуматься, пока не засосал тебя омут. Пока ты в нём ещё по пояс, но пройдёт год‑другой - и будешь по шею. А потом…

- Чего вы от меня хотите, если я в своей жизни ни дня не работал, и самое тяжёлое, что держал в своих руках - это чужой кошелёк?!

- Так не пора ли тебе постепенно, понемногу привыкать к честному труду? - предложил начальник.- Ты же смышлёный парень, зачем тебе себя губить?! Если твою энергию направить на правильный путь - будешь в почёте, станешь героем соцтруда, и внуки будут гордиться тобой, окружающие скажут, что этот человек жил на земле не напрасно. Ты читал Конституцию СССР? (Я поморщился.) Так вот, там сказано, что принципом социализма служит лозунг «Кто не работает - тот не ест». Что сие означает? - начальник закурил «Беломор» и предложил мне.- А только то, что бездельникам у нас не место. Если ты не работаешь, то ничего не получаешь. Ты обречён! И только благодаря гуманизму нашего общества вы, зеки, ещё живёте. Мы не ставим вас к стенке и терпеливо ждём, когда вы перекуётесь! Осознаете свою никчёмную жизнь. Вас кормят три раза в день, выдают одежду, а вы лодырничаете. Рабочий с рассвета до заката стоит у станка, света белого не видит, даёт стране нужную деталь - шестерёнку. Колхозник в поле - пашет, сеет и жнёт. А вы баклуши бьёте! Дармоеды…

Я откровенно зевал во время лекции. Умные слова воспитателей влетали в одно ухо и вылетали в другое. Я был в плену воровских понятий. Я вор - и умру таковым. Всё во мне противилось тому, чтобы встать на путь исправления. Сравняться с рабочими и колхозниками? Мы презирали их, как низших существ. Надменность мешала мне.

Вы, доктор, совсем другое дело. С вами я раскрываюсь. Вы не гнобите меня умными речами!

Но настало время - и за воров, сидящих в камере, взялись засучив рукава. Каждый день беседы, лекции, агитаторы показывали нам киноленты про советскую жизнь, старались привлечь к общественной работе, увлекая то кружком игры в шахматы, то книжкой из библиотеки, то рисованием стенгазеты. Многие, особенно молодые, увлеклись. Но старые воры и я - держались.

Чтобы уклониться от работы, я сделал себе искусственное нагноение ноги. Расковырял чирей и подсыпал туда каждый день камерной грязи. Нога вскоре распухла и посинела. Когда врачи ногу спасли, я начал глотать швейные иголки, которые предварительно засовывал в рыбий позвоночник. Но меня везут в амбулаторию и режут живот. Что делать? Тогда я решаюсь съесть алюминиевую миску. Я её расплавил на шарики и запивал их компотом. Они забили желудок, и что же? Опять разрезали и вытащили. И тогда я решился… отрубить себе кисть руки. Жаль, конечно, это ведь моя рука!

Как‑то конвоиры вывели нас на делянку, где «мужики» вовсю как пчёлы развернули деятельность: пилили, валили, огромные стволы тросом стягивали… А воры курили в сторонке, щурясь на зимнее солнышко. Лучи его играли на льдышках, примёрзших к иглам сосен, и каждый из них, наверное, жалел, что это не бриллианты, которые можно присвоить! Я же в это время приметил, как в сторонке рубил сучья на пеньке какой‑то татарин из «колхозников». Ему доверили поддержание жара в костре. Огненные искры с треском устремлялись ввысь и опаляли окоченевшие хвойные лапы, те - съёживались. Я подошёл к рубщику и, улучив момент, когда он занёс топор вверх, быстро сунул руку под лезвие. Кисть, сочно брызнув кровью, отлетела в сугроб и торчала оттуда, как бы прося о помощи. Татарин уставился на меня ошалело. Боли я не чувствовал, а возникло какое‑то злорадство от сделанного. Я завернул кисть в тюремную газетку «Лес стройкам» и не торопясь понёс хирургу - вашему коллеге.

- В знак признательности дарю вам, гражданин майор, часть своего тела,- бравируя, сказал я, развернув перед ним газету, а самого уже бил озноб, и, кажется, я терял сознание.- Это, так сказать, производственное увечье. Размахался топором, стараясь перевыполнить план!.. И вот…

Хирург остался на удивление равнодушным. Как будто бы ему каждый день клали на стол отрубленные части тел. Он остановил на руке кровь, обработал рану и заштопал меня, как порванный бушлат. Выдал справку о временной нетрудоспособности - всего‑то на неделю…

- А что потом? - поинтересовался я.

- Потом арбайтен! - огорошил меня он.- Правая рука‑то цела!

Вы скажете, доктор, что напрасно я себя увечил. Но я делал всё, чтобы сохранить честь вора и не прикасаться к работе. Зато сейчас, гражданин начальник, когда всё позади, когда длительная работа со мной политработников воздействовала на моё сознание, мне до глубины души обидно, что я так низко пал. Лучше было бы, если бы я раньше пробудился от этого угара. Я ещё молод, хоть и инвалид. Я перепишу свою судьбу! Тут трудно сказать, что на меня подействовало отрешиться от воровских дел. Это делалось постепенно… Недавно киномеханик привёз в колонию новый фильм, но не о картине сейчас речь. Всё ж там много вымысла. Красивая такая сказка у режиссёра получилась про целину. Но я про другое хочу сказать. Вначале киножурнал крутили. Города показывали. Мельк­нула в кадре и моя Казань. И, знаете, чем на меня от чёрно‑белой плёнки повеяло? Весной, зазеленевшей клейкими листочками, грозой сбившей наземь берёзовые серёжки, карамелькой, которую спрятала за щёчку девчушка, обмокшая под дождём. Но ей радостно, как и многим другим, забежавшим в тренькающий трамвай. Пусть это не их маршрут, но они смеются, потому что убежали от потоков, и молнии теперь бьют в опустевший парк. А куда запрыгнул я? Почему не с ними? Ещё меня поразили их лица. Это были нормальные лица - красивые, радостные, счастливые. Все они были свободны и не прятали глаз от прохожих. А почему вокруг меня толпятся, рыгают и сквернословят матёрые звери, которые на этих людей смотрели со своих табуреток, прикрученных к полу, как из клеток зоопарка на праздных посетителей. И мне, понимаете, захотелось встать и уйти от зеков туда - за экран! И начать жить там…

Зимними вечерами я иногда подолгу задерживался в библиотеке, и заведующий по политико‑воспитательной работе мне доказал, что вор - это тот же капиталист: оба живут за счёт трудящихся. Я даже выписал слова Ленина, но бумажку эту придётся уничтожить, иначе воры меня поднимут на смех:

«Богатые и жулики, это две стороны одной медали, это два главных разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это главные враги социализма, этих врагов надо взять под особый надзор всего населения, с ними надо расправляться при малейшем нарушении ими правил законов социалистического общества, беспощадно. Всякая слабость, всякие колебания, всякое сентиментальничество в этом отношении было бы величайшим преступлением перед социализмом».

Здесь не в бровь, а в глаз сказано о нас - паразиты! Я прошу вас, гражданин начальник, перевести меня в другой отряд, отсадить от воров к «мужикам». Решил я «подпоясаться ломом». Да, у меня всего одна рука, но ведь и Маресьев, оставшись без ног, смог продолжить летать на самолёте. А я поставлю протез и буду водить трактор или комбайн.

Я знаю, что вы, гражданин начальник санчасти, кое‑что пишете. В нашей газете я читал ваши рассказы. Мне понравилось. Поэтому я и пришёл к вам…

VI

Через несколько дней его внесли с заточкой, торчащей из груди. Струйка крови стекала изо рта, он что‑то силился сказать, но только пузыри надувал. Хирург был в отъ­езде. Я сделал всё, что мог, и отправил умирающего в городскую клинику с конвоиром, как того требовали правила. Хотя куда он мог убежать в таком состоянии?

Оказалось, что его спас обломок ручной пилы. Бурундук подобрал полотно и спрятал в нагрудный карман бушлата. Обычно из всяких железок зеки делают себе разные поделки: ножи, мундштуки, перстни, бритвенный станок и даже иконки. Так вот, заточка скользнула по полотну и ушла в сторону, не задев сердца. Что с ним произошло, я сразу понял, к тому же это подтвердил и начальник караула. Воры пронюхали, что он ходит ко мне на вечерние разговоры, подумали - «крысятничает». Кроме того, он и сам резко высказался по поводу их безделья, бросил карточную игру и во всеуслышание заявил о своём желании порвать с прошлым. Эх, Бурундук! Не успел я тебя отгородить от пахана с шестёрками! Жаль…

Но у этой истории было своё продолжение. По излечении Бурундук вернулся в лагерь, администрация перевела его к «мужикам» в барак, но воры достали его и там. Предложили: отыграть в карты свою свободу! Иначе… И ему молча показали три заточки.

Дальнейшее мне рассказал сам Бурундук.

- Перед тем как сесть за карточный стол, я порядком угостился водкой с отвратительным вкусом резины. Водку в лагерь провозил один вольнонаёмный хохол. Передвигался он на велосипеде из ближайшего посёлка. Вместо воздуха в шины закачивал древесный спирт, и пока крутил педали по кочкам все двенадцать кэмэ, тот приобретал незабываемый привкус. Ещё один делец из хозобслуги доставлял спирт на мотоцикле, прямо в баке, мешая его баш на баш с бензином. И такое здесь хлестали, травя себя, ради кайфа!

Воры мухлевали внаглую, но что тут поделаешь? Взывать к совести? Глупо… Короче, проигрался я до кальсон. Страшно и говорить! Как я мог так поступить: не имея денег, сесть за картишки и просадить пять тысяч рублей?! Когда протрезвился - прослезился. Но карточный долг - святое. Где их взять, эти проклятые деньги? Стало быть, мне крышка. Либо меня порешат, либо я сам залезу в петлю!

Солнце, оцарапавшись о колючку, натянутую поверх забора, поджарив конвоира на вышке и засветив над его головой божественный нимб, покатилось за острые кромки елей. Месяц вылезал, тыча своей финкой тучам в бок, как сонным баранам. Я смотрел на чудесную картину природы и думал, что солнце в последний раз улыбается мне.

А потом до меня дошло… Кто добрым словом вспомнит обо мне? Кто украсит мою могилку? Никто! Я, как сорная трава, никому не нужен. И от этого тяжко мне стало на душе. И тут, как чёрные ангелы смерти, опять появились они - воры! Налили полный стакан, протянули луковицу. Я проглотил, даже не закусив.

Мои «спасители» предложили мне такой выход из ситуации. Оказывается, они во­шли в сговор с тем вольнонаёмным хохлом по имени Мирон, который снабжал их водкой. И порешили провести одну совместную операцию. В селении, где тот жил, обитали и другие вольнонаёмные. Среди них была заведующая бакалеей для персонала и лавкой для спецконтингента. Не бедная тётка, которая никогда нам сдачи не давала. Вы же, товарищ начальник, знаете, что ко­гда нужно перевыполнить план, осуждённым выдают на руки кое‑какие заработанные деньги и завозят по баснословным ценам в тюремную лавку масло, сыр, сахар, чёрный байховый чай, консервы и курево. Потом приезжает проверка и вставляет начальнику зоны втык за то, что тот «кормит нас как на курорте». Порядок таков, что зеки должны хлебать баланду и дрянной зелёный чай! Никаких разносолов. От цинги выдают иногда «северное яблоко» - подгнившую луковицу.

Если честно, мне так хотелось от них отделаться, что я согласился. Мозги мои от резиновой водки и раздумий распухли. Меня лихорадило. План был таков. Я переодеваюсь в одежду Мирона, тем более что размер соответствовал. Выезжаю с территории лагеря после окончания смены, это в 22.00, когда уже темно, а под кепкой лица не видно. Сую конвоиру пропуск и мчу в поселение. Околицей подъезжаю к дому Мирона (план он нарисовал), вхожу и, не включая свет, переодеваюсь, чтобы случайные свидетели не подумали на него. Потом беру нож, фонарик и иду к соседке - заведующей бакалеей. В это время она должна быть дома одна, дочь с зятем и дочкой отбыли в Пицунду. В кустах дожидаюсь, когда она уляжется спать, бесшумно высаживаю в сенях оконце (устройство нехитрой щеколды также мне было объяснено), связываю женщину и, дырявя её ножичком, требую выдать тайники. Потом я её должен буду порешить. Деньги и украшения прячу в собачью конуру. Пёсик его давно околел. И возвращаюсь к 8.00 в лагерь в одежде Мирона. Всё, это и будут мои откупные!

Помню, я был как во сне, переоделся в одежду Мирона, которая, помимо пота, пахла ещё волей, а это травы вдоль дороги, парное молоко, запах жилища, горячей мякины хлеба, который достали из печи… Я бы мог часами перечислять эти запахи, которых сам себя лишил. Взял велосипед и без труда миновал КПП. Кажется, конвоир только подивился тому, как я неловко взгромоздился на свой двухколёсный транспорт и зигзагом поехал в сторону посёлка, списав это на опьянение. Но я столько лет не был в седле велосипеда, что, ей‑богу, отучился малость. Слабый тёплый ветерок колыхал на моём пути листву и обдувал мне лицо, луна превращала лесную тропу в таинственный коридор. Я жадно глотал воздух! Надо мной мерцали мёртвые звёзды и срывались одна за другой в пропасть. И вот я тоже летел в пропасть!

Мне бы, не останавливаясь, крутить педали до тех пор, пока не сотрутся шины, пахнущие спиртом, чтобы подальше унестись от того гиблого комариного места, где находился наш лагерь. Убежать от своей судьбы. Обмануть её! Но всё тщетно. Даже за оградой я оставался зеком. Тюрьма была внутри меня, и я на всё смотрел глазами вора. И вот сейчас ехал убивать. Вас, гражданин начальник, приводит в трепет одно только это слово «убивать», но я равнодушен. Точнее, душа у меня выжжена, она как задубевшая кожа, ничего не чувствует. В момент атаки я превращаюсь в зверя. Уверен, если на меня взглянуть со стороны, то вы увидели бы звериный оскал и сталь в сузившихся татарских глазах. Нож входит в тело как в масло, если только знать, куда втыкать, чтобы не задеть кость…

Всё шло как по сценарию до тех пор, пока я не влез в избу заведующей бакалеей. Да, забыл сказать вам, что проезжая мимо домов, я нарочно не спешил и старался попадаться на глаза селянам. Кто‑то даже окликнул меня, и я помахал в ответ. Хотя мне строго‑настрого было приказано пробираться за домами. Однако я нарочно засветился. Делал это на случай провала. Пусть всё спишут на Мирона.

Свет в избе у заведующей был уже погашен, видимо, она крепко спала. Я на цыпочках прокрался в спальню и, чтобы заведующая не подняла ор, всадил нож в её спящее тело по самую рукоять. Лезвие как в мешок с салом вошло. Но что за чёрт, в соседней комнате на софе белели ещё два тела, а кто‑то спал на полу на матрасе. Я их тоже того... Выходит, не уехали? Ножик так и сверкал, отражая лунный свет, который тут же стал кровавым. Обшарил все углы, но ничего, кроме ста рублей под скатёркой, не нашёл. Видимо, баба прятала все свои сбережения в какой‑нибудь трёхлитровой банке, закопанной в саду. А где? Весь огород надо перекопать. Со зла отрезал я ей уши с серьгами, а кольца тоже не стал снимать, как были на пальцах, так и взял. Завернул в оренбургский платок. Женщине с девочкой тоже уши поотрезал. Всё это «богатство» отнёс в конуру. Выпил водки, которую нашёл на подоконнике, сразу две бутылки в себя вылил, как в пустыню Кара‑Кум. Закусил холодными голубцами из кастрюльки. А утром вернулся в лагерь.

Сейчас, наверное, Мирона уже вяжут. Отпираться ему нет смысла. На его одежде нашли бурые пятна, но их сразу не видно было - куртка‑то тёмно‑синяя. Кто поверит, что он всю ночь, когда произошло убийство, проиграл в карты в кочегарке, облачившись в мою робу? От своих слов, которые я вам излил, всегда откажусь. Вы их сможете использовать только для своей книжки… Так что я опять выйду из воды сухим.

- Бурундук, неужели тебе не жаль загубленных жизней?..- Я был потрясён рассказом, и мне захотелось поглубже заглянуть в его воровскую душу.

- Я же сказал. Сердце моё молчит. Я умер!

- Но как же?.. А если представить, что это могла быть твоя мать, твои сёстры, и какой‑то душегуб отнимает у них жизнь…- не унимался я, разгорячившись.

- Мать? - переспросил Бурундук, и вдруг гримаса боли исказила его равнодушное лицо. Мне показалось, так в заскорузлой отмороженной душе нарождается сострадание к человеку. Это всё равно, как если бы к безжизненной скале прицепилось семечко и потом проклюнулось, распушившись листочками! Может быть, я был свидетелем важного события в жизни убийцы - его второго рождения?!

VII

Бурундука задел этот разговор. Он вышел от врача поздно ночью и стоял неподвижно под чёрным небом в дырках сине‑зелёных звёзд. Вдруг почувствовал, как приподнимается. Нежные пальчики воздушных потоков тянут его вверх под локотки. Он хочет взмыть, как ночная птица, не знающая гнезда, но тяжёлые кирзовые башмаки не дают ему этого сделать. Обувь прикипела к жирной лагерной грязи…

В тот же час он постучался к дежурному и сказал, что тройное убийство, совершённое в поселении для вольнонаёмных «Лесное‑2» - дело его рук, а не Мирона. Написал явку с повинной с тем, чтобы её передали в милицию. К этому времени о нашем разговоре с Бурундуком я уже оповестил начальника лагеря. И мы отложили вопрос до утра. Но вот что на следующий день выяснилось. Оказалось, воры подставили Бурундука. Он убил уже… убитых! Убитых именно Мироном. В темноте принял их за спящих и исколол тем же ножом, который использовал для убийства вольнонаёмный Мирон, совершив его утром. От заслуженной кары он, конечно, не ушёл. Хотя вместе с ним можно было дать новый срок и Бурундуку, добавив к нему «побег», раз он, переодевшись, оставил территорию зоны! Ведь он не знал о подвохе и шёл убивать заведующую бакалеей. К тому же, войдя в раж, «зарезал» других и отрезал уши с серьгами! Это в голове не укладывается…

За годы работы с осуждеёнными я многое повидал. Но до сих пор не могу при­выкнуть к тому, какие всё же они разные - сидящие за решёткой, откровенничающие передо мной, бичующие себя, и совсем другие, когда идут на дело и превращаются в убийцу или насильника! Вор меняется на глазах. Где теперь его человеческий взгляд, слова, которые он произносил, мысли, которыми делился? Где?.. Улетучились, как папиросный дым! Так две сущности уживаются в них. У Бурундука они начали вытеснять друг друга. Но кто останется, кто перетянет?!..

VIII

На какое‑то время мои контакты с Бурундуком прекратились. Я отбыл на стажировку в Москву, а его перевели в барак на дальней делянке, записали в отряд «мужиков» - сплошь земляков из Поволжья. Это были широкоплечие низкорослые татары, внешне на одно узкоглазое лицо, как будто они были из одной деревни. Истории у всех как под копирку. Перебрался в город на заработки, оторвался от надзора родителей, и без присмотра и осуждения со стороны важного элемента - соседей стал проказничать, подружившись с водкой. Такие как выпьют, становятся невменяемыми и агрессивными. При первой обиде хватаются за нож или топор и готовы броситься хоть на роту немцев. В войну они были бы героями, а в мирное время под руку им попадались милиционеры, вахтёры, продавщицы, да и просто случайные прохожие. Жаль ребят! Но верховодил ими бригадир - ушлый мошенник Лев Абрамыч. Он‑то и проводил в отсутствие замполита воспитательную работу с татарами. В его же бригаду записали и Бурундука. Когда я вернулся, он мне поведал о том, что творилось в рабочем отряде № 43.

- В наряды записывалась всякая чушь. Всего не могу перечислить, ибо это будет длинный рассказ, а всё же кое‑что хочу изложить вам. Нет, это не выдумки, это быль. Вот, я даже копирку подкладывал, когда пьяный Лев Абрамович закрывал наряды,- и Бурундук положил мне на стол кипу исписанных накладных.

«Утрамбовка дыма до средней плотности, всего занято 35 чел., затрачено 280 часов». Нормировщик подсчитал, и оказалось, что бригада выполнила норму на 174,5 процента. Бухгалтер оплатил этот труд сполна.

«Перекур с дремотой, всего занято 29 чел., затрачено 232 часа, накурено дыма общим объёмом 35 кв. м.».

«Оттяжка солнца с помощью стальных тросов на 250 метров к востоку. Три троса пришли в негодность и пропали. Было занято на работах 34 чел., затрачено 272 часа».

«Переноска пьяного мастера Кокошкина на 500 м на носилках. Было занято 14 чел., затрачено 42 часа».

«Разгон мошкары, занято 18 чел., затрачено 90 часов».

«Создание ветра (ветророждение) собственными силами. Всего задействовано 17 чел. Работали 48 часов».

И все эти нелепые наряды подписаны, заверены (видимо, не глядя!) и оплачены. А деревья, среди которых бригада ещё три месяца назад должна была прорубить просеку, стоят целёхонькие. Чем занимались осуждённые всё это время? Водку жрали, в карты резались, наколки друг другу делали. Рассказывают, что если Лев Абрамыч ходит и икает, значит, хочет выпить. Как только вливает в себя полстакана, так икота его оставляет.

Бурундук, находясь в такой среде, вновь разложился: принялся пить, мухлевать в карты, бить татар.

Как‑то под вечер он вновь зашёл ко мне в медкабинет.

- Как же так, Бурундук,- начал я, вспыхивая.- Вот, воры кичатся своей «порядочностью», а ты дал слово вора и не сдержал…

И тут я сам споткнулся о сказанное. Какая, к чёрту, порядочность? И какое «честное» слово может дать вор? Да это всё равно, что козла огород поставить сторожить, надеясь на его сознательность…

Но я и на этот раз не отмахнулся от него.

- Бурундук, вот ты говоришь одно, а делаешь - другое. Это как понимать?

- Гражданин начальник, лошадь на четырёх ногах и та спотыкается, а я человек…- последовал уклончивый ответ.

- Неудачное сравнение. Ты - человек и должен прочно стоять на ногах. Всё зависит только от тебя. Чего тебе не хватает? Мы постоянно идём тебе, Газизов, навстречу. Взамен хотим, чтобы ты не отворачивался от своего счастья и встал на путь исправления. Досрочно освободился за примерное поведение. Создал семью, пошёл на завод или ещё куда. Зарабатывал честно свою трудовую копейку. А в воскресенье устраивал бы культпоход с семьёй в кино, зоопарк. После получки заходил бы в универмаг и покупал телевизор, пылесос, радиолу… Ну, мало ли чего ещё?..

Бурундук вдруг взорвался:

- Надоело всё! Каждый день только и слышу - «работа, работа…», а я хочу другого - «свободы, свободы!».

- А можно ли тебя, Бурундук, вот таким пустить в социалистическое общество? А? Готов ли ты? Или будешь прятаться по тёмным подворотням, как зверь, и караулить людей? - говорю, а про себя думаю: скажи спасибо, милок, что на дворе у нас не послереволюционное время, когда с такими, как ты, не цацкались, а пускали их в расход! Это теперь подавай «воспитательный процесс», каждый начальник отряда отчёты пишет - целый талмуд - и сдаёт их замполиту. А что, нам за одного исправившегося премию что ли дают? Да дело не в деньгах… Конечно, нельзя отворачиваться от человека, каким бы он преступником ни был. Надо дать ему шанс… Терпеливо наше общество, справедлив и гуманен наш социалистический суд! - так я уже сам с собой беседу проводил.

А что же Бурундук? Он ушёл, позабыв шапку на табурете.

Продолжение следует