Мужик, подпоясанный ломом

Журнал "Казань", № 3, 2014

Мирона судили за тройное убийство. Бурундуку добавили ещё два года, хотя дело его было неясное - ведь он убил уже убитых, не разобравшись в темноте, а побег вроде бы налицо, но, с другой стороны, заключённый сам же вернулся. Выездной суд всё же выписал ему срок со странной формулировкой «за несостоявшиеся убийство и побег».

После того, как свои же воры подставили Бурундука в «воспитательных целях», он заматерел. Понял, что благородные маски с их морд сорваны! Первым делом наказал обидчиков. Конечно, чужими руками. Кто-то из шестёрок сунул кислородный баллон в топку, поставил стоймя и завалил ветошью. Громыхнуло аккурат когда воровская троица резалась в картишки, расположившись в котельной. Они там всегда в известный час время коротали. Кусками рваного железа покрошило их так, что потом долго на соснах находили то ключицу, то небритую щеку с ухом, то клок мяса с одеждой. Правда, потом их быстро сгрызли хорьки.

Бурундук на работу не выходил. Сколотил вокруг себя кучку лентяев, которые шестерили ему во всём. Он стал паханом. Блатной вор с годами отсидки настолько срастается с зоной, что ему начинает казаться, будто бы он родился здесь. Тут только мужики и опущенные стонут, а для настоящего вора колония вполне может стать курортом. На дальней делянке, куда начальство не суётся, ему сколотили избушку с печкой. Плотник Газинур устроил даже баньку. Летом, когда пошла таёжная ягода, в бочке из-под керосина стали ставить бражку. «Луноход», как называли зеки самогонный аппарат, смастерил слесарь Васька. Кое-какие съестные припасы - сальце подкопчённое, сухарики, а также консервы рыбные - хранились в специальной кладовке. Даже «девочку» Бурундуку нашли из вновь прибывших, это был студент-гуманитарий Московского университета Марик, которого пахан переименовал в Марию, Машу… Она ему после любовных утех пятки чесала и сказки Бажова рассказывала, потому как по нему курсовую писала. Короче, не жизнь, а голубика! Сибиряк Потап ставил на белок силки и потом из них готовили супец или шашлык, а из шкурок шили рукавицы. Бурундук наслаждался «свободой в неволе», и тут его опять вызвал начальник медсанчасти.

«Давненько не виделись»,- подумал вор и, взяв в подарок беличьи рукавицы, пошёл вечером на свет лампочки, накрытой газеткой «Правда», которая мерцала в угловой комнате типового строения администрации.

Начальник не стал читать нотации, пригласил присесть и достал письмо недавно освободившегося заключённого Виктора Тимошенко.

- Я слушал письмо молча,- вспоминал Бурундук.- Точнее, я притворился слушающим, но голова моя в тот момент была занята совершенно другим. Хотя кое-какие слова невольно залетали мне в душу.

«Я очень рад, уважаемый врач Иван Тимофеевич,- писал бывший зек,- что настало время назвать Вас не гражданин начальник, а товарищ, именно так, товарищ! Вы для меня сделали то, что ни мать, ни отец не смогли. Я был вором, тунеядцем, лентяем, лжецом. Я считал, что можно жить, особо не напрягаясь, пользуясь плодами чужого труда. Я полагал тогда, что воры - это привилегированная часть человечества - белая кость, голубая кровь, но оказалось, что я сильно заблуждался. Утонул в тумане! Жизнь вора - это прозябание паразита, который сосёт кровь рабочего и колхозницы. Он нагло отбирает нажитое добро, даже у детей, лишает граждан здоровья и жизни. Он эгоист, он любит только себя! Ему безразличны окружающие, главное - удовлетворить свои развращённые похоти… Уважаемый товарищ начальник, большое Вам спасибо, что Вы оторвали меня от липкого воровского мира и указали правильный путь. Вы как вагоновожатый, направивший мой трамвай в нужном направлении - к свету, к хорошим людям, подальше от вшивых бараков, где гнездится ворьё и проституция. Первым делом я выбросил карты, кастет и перевернул верх дном свой гранёный стакан. Всё - баста! Сейчас я работаю на заводе, хожу по улицам и не оглядываюсь, потому что совесть моя чиста. А это такой кайф, покруче чифиря! И сплю я спокойно, потому что мой покой бдит милиция. У меня чистая светлая комната в рабочем общежитии. Обзавестись нужными вещами мне помог профсоюз. За хорошую работу недавно премировали путёвкой в Кисловодск! И хочу раскрыть Вам свою сердечную тайну, я собираюсь жениться! Я хотел бы вас, как родного отца, пригласить на свою свадьбу…»

- Газизов, вы помните его? - вдруг спросил меня начальник санчасти.- А ведь он был таким же, как вы…

- Помню-помню! - И я вскочил со стула, так меня взбесило это письмо.- Он подлец и предатель! Нет ему прощенья, он изменил воровским законам. А вором я стал ещё, когда во чреве матери вёл внутриутробную жизнь!

- Ну, это вы, загнули!..

- Ничего не загнул, я у мамки питательные вещества воровал…

- Не паясничайте! Мы с вами достаточно нянькались, не испытывайте нашего терпения. Поверьте, оно скоро может лопнуть.

Такой был у нас разговор. Потом я вышел и направился на свою делянку. Пока начальник искал письмо в столе, я незаметно умыкнул из кармана его шинели, висевшей на гвоздике, непочатую коробку «Герцеговины флор» и вот теперь дымил с удовольствием. Хороший ароматный табачок, не зря его любил Сталин.

Для моей отрезанной кисти местный умелец смастерил протез - еловую чурку с ремнями и крюком из нержавейки. Им я мог вещь какую-нибудь ловко поддеть, в рот кусок колбасы отправить и даже проткнуть, если потребуется, человека. О перековке сознания не было речи. Прикинуться - оно можно. Но перекинуться в мужики в моём-то положении пахана - это уж полная шизофрения! Как можно по доброй воле из визирей в говночисты перейти?! Нет уж… А ведь я за счёт чужих и мозолистых рук в передовики вырвался! План на 200 процентов выполнял. Из газеты «Лес стройкам» даже корреспондент ко мне приходил, чтобы заметку написать. Смешно, ей-богу! Ведь я только по картам был «передовик». Мухлевал, как фокусник Кио из Госцирка. Смотрю, этот журналист хилый такой мальчишка, глаза голубые, всему верит. Ну, пока он рядом шуршал, я у него ручку перьевую свистнул, а больше нечего у него было. И тут подошла моя «Маша» и стала веером из еловых веток обмахивать меня. Стоит такая фыря, я ей помаду достал и шиньон. Ну, красота! Потом в дверь комнаты вежливо постучали, и входит слуга с подносом, а на нём стаканы с пуншем - спирт с клюквой и можжевеловой шишкой. Тут же сало нарезано с хлебушком, огурчик солёный сам по себе хрустит. Удивился корреспондент. А я издеваюсь дальше: это, говорю, так у нас передовиков потчуют. Затем по­явились музыканты-татары и стали играть на тальянках грустные песни. Они мне дом напоминали.

После этого случая с корреспондентом, когда меня вызывал к себе начальник, я уже не прикидывался и ходил к нему со своей свитой. Особо, конечно, не борзел. Носилки «махараджи» использовал только на своей территории, здесь же, на виду у лагерного начальства, передвигался пешком, но в окружении шестёрок и телохранителей. И как только у него язык повернулся сказать: «Исправляйся!» Небось сам мечтает о такой жизни!..

Моя мать меня бы не признала. Ещё молодой вор, со своими притом зубами, поверх которых для пущей красоты были нацеплены дутые фиксы, чтобы лучи солнца отражать, стоит в бостоновом костюме, в шёлковой с галстуком рубашке, свежевыбрит, модно подстрижен… Ну, прямо, скажешь, в ресторан собрался! А такой прикид на зоне не хило стоит! Чтобы модную рубашечку пронести с воли, не один день мужики-татары на Бурундука батрачили. Столько бабок отвалил! Мама бы, наверное, сильно удивилась, услышав, что меня здесь называют Бурундуком, ведь она рожала не вора и имя ему давала совсем другое. Но нет, мамуля, я - Бурундук, достигший блаженства в жизни! Моя профессия - вор! И этим я горжуся…

Пока Газизов по кличке Бурундук щеголял в своём наряде по еловой делянке, красуясь перед белочками и дятлами, начальник Иван Тимофеевич крепко призадумался: «Как же мне быть с ним? Воровская жизнь его явно затянула. Поначалу, когда он погрузился в омут по щиколотки, ещё была надежда. Она оставалась и тогда, когда парень ушёл по пояс, но теперь… По самую шею ведь его усосало!.. Что же делать? Плюнуть на него проще простого. Надо, надо бороться! Если резко ставить вопросы, то отпугнёшь, навязчивым быть тоже не стоит. Какую же тактику выбрать? Чувствую, он хочет откровенности, надо помочь ему в этом. Расположить. Но как мне убедить его, что воровское занятие - это подлость, гадость, мерзость… Что их «авторитеты» - мерзавцы! Словам он не поверит, нужны факты, факты… Необходимо показать Бурундуку его собственный портрет. Пусть увидит, как в зеркале, насколько омерзительна его жизнь. И вот тогда я начал писать свой роман… Завёл новую папку с тесёмками и надписал её - роман «Бурундук и вся его жизнь».

На следующий день вышла газета с фельетоном и карикатурой на Бурундука под названием «Шах лесоповала». Бурундук был взбешён. Чтобы предотвратить расправу, корреспондента поместили в одиночный карцер.

Бурундук снова пришёл ко мне вечером. За окном уже накатывала весна. Тёп­лыми волнами будила тайгу. Сугробы, притаившиеся в тени коряг, корчились и испарялись. Ночью, в кромешной тьме, можно было услышать, как вздыхает старая сосна и шевелится оттаявшая к жизни земля. Один махровый вор, на счету которого кровь многодетной семьи с четырьмя малыми девочками, признался мне, что в такие дни ему повеситься очень хочется! Надо же, подумал я тогда, даже у таких безнадёжных, казалось бы, типов по весне просыпается совесть, как подснежник. Да, его цветок весь перепачкан кровью, но что поделать? Раз советский суд не приговорил его к расстрелу, значит, ещё надеется вернуть убийцу к честной трудовой жизни.

Бурундук сел, спросил разрешения закурить. Уставился в пол. Видимо, и на него весна подействовала. Куда делся наглый взгляд?

- Вы сами знаете, сколько меня увещевали, воспитывали…- начал вор,- но что толку, от меня всё отлетает, как от стенки горох. Не скрою, были моменты, когда я всем сердцем желал исправиться, но… Но обстоятельства оказались сильнее меня! А потом, соблазны, соблазны… Кто ж не захочет власти над толпой? Когда у меня появилась такая возможность - гонять мужиков и драть с них семь шкур, я не удержался. Вон, они и сейчас топчутся за дверью, готовые лезть хоть на колючку, лишь бы угодить мне. Эта верность от боязни. Они знают, что стоит мне только указать на них пальцем, как мой телохранитель Живодёр вздёрнет их на суку и снимет скальп! Я и сам себя порой начинаю бояться. Откуда во мне такая жестокость просыпается, сам не пойму. Если бы я был правителем СССР, то каждый день по десять тысяч человек на Красной площади расстреливал. Нет, даже больше. Потом начал бы казни всякие кровожадные выдумывать, похлеще Ивана Грозного!.. Вот видите, какая у меня испорченная душа. Каждый вор ходит с такой вот гнильцой внутри. Нельзя ему верить…

Я вот чего подумал, говорят, скоро ракету на Луну отправят, это здорово! И надо бы доложить мою идею высшему руководству, что я хочу туда добровольцем лететь, как подопытная собака. Ещё татар могу с собой взять. Как же без них? Мы там Татарскую коммуну организуем! Всё как полагается, с парткомом, трибуной, графином и стенгазетой… А если и помрём, то мамки о нас не заплачут. Зато научно докажем, можно там жить или нет. Есть ли там лес, можно ли его пилить, кто ж его знает, вдруг он каменный?! Есть ли там вода, а вдруг она солёная? Есть ли животные, чтобы их есть? Вопросов много…

Бурундук размечтался, взглянул в окно, на звёздное небо. Но вскоре вернулся на землю:

- На ваши нравоучительные беседы у меня выработался стойкий иммунитет, я не воспринимаю разумные мысли, ваши посевы в моей душе вянут на корню. На вашего корреспондента я поначалу вскипел, но потом и это прошло. Мне пора свою газету выпускать. «Ворьё моё» она будет называться. Взять любой город, любую область или республику в нашей большой стране, и посмотреть внимательно. Во главе стоит такой же вор, как я, только масштабами побольше. У меня, например, шестёрок семь человек, а у него - до миллиона может доходить. У меня любовница - одна еврейка Маша, а у него сто секретарш! У меня в заначке тысчонка наберётся, а у него - вся городская казна! Так в чём наше различие? В количестве и в том, что Бурундук честен, ведь он признаётся, что вор, а тот - нет. Грабит среди бела дня внаглую и утверждает, что делает благое дело для всего народа. Лгун! Вот кого на Луну надо первым отправить… А меня уж лучше тогда на планету Марс, там хоть в трубу человечков каких-то видели, а на Луне, похоже, одна ерунда - песок, репей и ящерицы мёрзнут. Но у меня, гражданин начальник, зародилось такое подозрение, что Луну до нас кто-то ограбил. Утащили всё с неё, вот и грустит она опустевшая своими глупыми глазами на тёмном небосклоне. Какие-то небесные воры!

И ещё. Только вы не обижайтесь. Я вижу, вы человек хороший, но подневольный. Вы вот в своей тюрьме, я - в своей. Вы чего добиваетесь? Того, чтобы заставить меня, вольную птицу, пусть пока и попавшую в силки, петь вашу песенку. Вам, чтобы строить Коммунизм, кто нужен? Трудяга-парень, тот который от гудка до гудка будет гнуть спину и не рассуждать лишнего. Любое сомнение, которое выдаёт время от времени его мозг, вы гасите лозунгами и заученными речами: «Это необходимо стране, это надо обществу! Ради будущего! Вперёд к Коммунизму!» Вам отлетевший винтик нужно вставить обратно в огромный механизм. Чтобы работало! И вы тоже в нём винтик или болтик. Я вас давно раскусил. Поэтому извините… И, между прочим, Коммунизм для отдельно взятой личности я уже построил! И назвал его Бурундукизм!

Глядя на Бурундука, я стал прозревать. Он и подобные ему, проживая внутри нашего социалистического государства, пытаются жить по собственным законам. По сути, создают государство в государстве! Они, как черви, грызут социализм изнутри.

Тем временем Бурундук продолжал свой страстный монолог:

- На меня хотят воздействовать и перевоспитать, но я твёрдо стою на позициях дедушки Крылова: «А Васька слушает да ест». Вы, гражданин начальник, умело в свою беседу вставляете такие поговорки: «Трудом человека исправляют, но не наказывают», «Самое тяжёлое бремя - это безделье» и тому подобное. Я знал, что вы используете метод Макаренко. Его книжку, листанную-перелистанную, я не раз замечал у вас на столе. Потом достал её в тюремной библиотеке. Но вот ведь какая штука. Его советы хороши для беспризорных подростков, а на взрослых прокуренных и прожжённых спиртом организмах они пробуксовывают. Мы воры, а это совершенно другое. Нам тюрьма - дом родной! Вы нас ею не пугайте. Это всё равно, что собаке грозить мясной костью!

Так какое же словечко, гражданин начальник, может потрясти мою душу? Подайте мне его на тарелочке, я хочу его покушать!

Бурундук вышел от начальника, но не торопился к себе в избушку. Он шёл и всё продолжал начатый разговор. Только теперь он беседовал со своей душой. «Никто меня не неволил,- размышлял Бурундук,- я сам выбрал себе маршрут. Кто-то пошёл по комсомольской линии и взобрался в местком, профком, горком и дальше. Я же пошёл по кривой, как говорят герои кинофильмов, дорожке. Сам решил удрать из дома, сам примкнул к шайке… И пошло-поехало. И я тоже достиг успехов в своей области. Стал авторитетом! Это сродни директору завода или генералу армии. У них своя правда, у меня - своя. Конечно, сердце иногда прихватывает от тоски по родной Казани, по матери моей. Жива там она, нет ли? Не знаю… Лет пять назад, до тюрьмы это ещё было, я всё же не удержался и поехал в Казань. Я ночь не спал, пил водку, но она была как вода. За несколько часов до подъезда к городу я встал в проходе и вцепился в поручни. В мальчишках, которые крутились на полустанках, мне мерещился я маленький. Вспомнил всё: и то, что у меня была дырочка в правом кармане пальто, куда набивались семечки, и колючую кофту, которую мне мама перевязала из своей - шерсть была розовой, и я её стеснялся, варежки, сцепленные резинкой, шершавые мамины ладони - от них всегда вкусно пахло пряниками… Голова моя закружилась, и я снова оказался посреди комнаты в доме на улице Федосеевской. Эти видения меня преследовали часто. За окном подслеповатый бабайка стругает себе палку, он же ею гонял нас, местных ребят, трясущих старую дулю в саду. Вообще вся улица, выгнувшаяся вдоль Казанки, ожила перед моими глазами - звуки, запахи…- они чуть не свалили меня с ног. И я понял, где моя ахиллесовская мозоль на ноге - она в моём детстве!

…Дождавшись когда стемнеет, я подошёл к дому, где родился. Этого не передать словами, думаю, даже Лев Толстой бы не смог написать… Дом как будто бы был живой, от него полилось на меня тепло. Я водил пальцами по его занозным стенам, обрывая дикий плющ, полезший на чердак. Не удержался и поцеловал свой дом! Прильнув к окну, увидел мать. Она стояла спиной и что‑то резала на доске. И вдруг замерла. Я испугался, мне показалось, что она сию минуту обернётся. Абажур - всё тот же. Коврик с оленем на стене - тот же. Комод - на своём привычном месте. Боже мой, боже мой…- твердил я и плакал. Я не знал, что мне делать, забросил в форточку дензнаки, скатанные в трубочку и перевязанные ниткой. Но зачем? Она лишь испугается… Ночь провёл на реке. Она лизала мои ноги, а я готов был утопиться или повеситься на суку!

И тут Бурундук увидел ветвистую сосну на своём пути. Где-то поблизости каркнула ночная ворона. И вдруг из-за кромки леса выплыла луна и уставилась на зека. Он увидел, как она плачет…

Я привык к тому, что благоденствие не может длиться вечно. Если тебе сейчас хорошо и всё на мази, то это значит, что скоро будет кердык. Они друг за дружкой ходят, как зима за летом. Ничто не вечно! Этому ещё древние греки учили. И вот над моей головой тоже начали сгущаться тучи. Из области в колонию зачастили проверки. Кто-то им донёс, что творится на лесоповале. Наше начальство контролировало только саму зону с бараками, пресекая воровской произвол, рассаживая конфликтных по разным камерам, обрезая нелегальные поставки спирта и травы. Теперь взялись и за меня. И в этом тот самый журналист хренов виноват, статья его ославила меня на всю область, а, быть может, она и до Москвы дошла. Слава тебе, Бурундук!

Верных моих помощников куда-то забирали, и те больше не возвращались. Шестёрки тоже, как крысы на корабле, почувствовали, что мой корабль начал тонуть, и стали менее услужливы. И тут меня снова вызвал начальник. С ходу спрашивает: «Работать будешь или нет?» Я: «Нет!» Потом покурили молча, наконец я не выдержал.

- Что случилось, Иван Тимофеевич,- прямо спросил.- Вы как-то загадочно настроены…

- Да какие уж тут загадки, - парировал он.- Всё лежит на поверхности, как баклашка на воде. Я с тобой вожусь вот уже год, а ты юлишь. Работать не хочешь, исправляться тоже. Устроил себе на дальней делянке курорт и блаженствуешь! Как понимать?

- Гражданин начальник, так я ж инвалид! - и как аргумент протянул ему кисть с протезом.

- Мы же знаем, что это членовредительство! Опросили дровосека, который в тот день дежурил у костра. Он поначалу молчал, боялся. Но недавно заговорил. Так что его показания у нас имеются. И поэтому про руку вы бросьте… У нас и безногие на работу выходят! Мы ведь от вас не выработку требуем, а того, чтобы вы исправлялись и соблюдали порядок в лагере…

- Так что мне теперь, ногу ещё отрезать, чтобы вы от меня отстали?..

- А ты ведь, Газизов, парень не дурак. Ой, не дурак! Мне не хочется с тобой расставаться, но таких, как ты, следует содержать только в строгом режиме. Мы все искренне желали помочь тебе встать на ноги, но ты постоянно спотыкаешься, падаешь, да ещё тянешь на дно случайно оступившихся людей. На строгаче, сами знаете, какие порядки. Уже успели за свою тюремную карьеру и там побывать. Чуть что не так - и карцер! Кроме того, план делится на весь отряд, если ты не пашешь, то, значит, тянет лямку кто-то другой. Да, шестёрка мог бы выручить. Но мы же не лохи! В той тюрьме шестёрки с шестёрками сидят, обиженные с обиженными, воры в законе с законниками. Всё расфасовано, как в бакалее! Так что придётся тебе спину свою погнуть ради своего же блага. Это тебе, Бурундук, только на пользу пойдёт.

Начальник встал из-за стола, медленным шагом, поскрипывая хромом, прошёлся по кабинету, постоял у карты СССР и снова сел в кресло. Из ящика вытащил конверт и, подавая мне, сказал официально:

- Мы готовим документы об отправке вас в Надымскую тюрьму строгого режима. А пока прочтите письмо от своего друга Мирона.

«Бурундук, это я,- представлялся Мирон.- Пишу тебе из ада, кромешного ада, такого, которого и на небе не найдёшь. Представь себе, что я - авторитетнейший авторитет в своей зоне, оказался среди воров всесоюзного значения: Гоша Бакинский, Сразузарежу из Абхазии, Утюг из Крыма, Нарыв из Туапсе… Всех не перечислишь. И кто для них Мирон? Так, букашка неизвестного происхождения. Они все были коронованы на сходках в Москве или Тбилиси не кем-нибудь, а самим Моисеем! И вот, я теперь тут в шестёрки зачислен. Каково, а? Представь себе, что здесь я оказался пешкой, какой-то паршивой овечкой среди разъярённой стаи матёрых волков. Ладно, хоть не опустили. А вспомни, Бурундук, как старшие воры говорили нам, малолеткам, что мы все равны, что все будем наслаждаться жизнью, а пахать будут мужики. Для меня слово «вор» звучало гордо! А что на самом деле? Обман! Среди воров один закон - кто сильный, тот и прав. Если чуть слабинку показал, порвёт тебя стая на клочья! Нелюди они, Бурундук. Не обманывайся. Нет никакой воровской справедливости. Опомнись! Они хуже волков, ведь те не станут жрать друг друга, а вор вора угнетает. Я наелся воровской жизни. Всё - баста! Когда я прибыл сюда на строгач, меня сразу предупредили: «Хоть ты, Мироша, и вор, но здесь другие порядки. Это всё отменяется. Не будешь выполнять норму за двоих, будешь бит. Вон, дубина в углу стоит…» И это мне, Бурундук, вору-законнику так говорят?! Представь себе, я сразу пошёл к главному старому авторитету Занозе, но он только хмыкнул и сказал: «Жалобы не принимаются!» Потом один кореш меня просветил, сказал, что верхушку семь авторитетников заняли, и так как у них нет шестёрок, то припахали законников помельче. Вот такая жопа! Утром меня погнали, как мужика, на лесоповал. Дали топор, и впервые за долгие годы сидки у меня на руке появилась мозоль! Какой позор! Мне было тошно и больно, сердце разрывалось от досады, но что поделаешь… Среди волков жить… Я, как ручной медведь, ворочал деревья, но к концу дня, валясь с ног, узнаю, что дневную норму выполнил лишь на 0,2 процента! Я попытался возмущаться, но мне опять напомнили про дубину в камере. А одного из наших, может, помнишь, Шамиля Чистопольского, порезали на куски. Бурундук, ты не поверишь, я месяц пахал как негр, а когда пришёл в конторку за денежкой, то мне выдали всего пару рубликов. Все мои проценты ворьё записало на себя. А несчастные гроши сразу же отобрали. Я на собственной шкуре испытал, какова она, эксплуатация трудящихся. Я отрекаюсь от воровства! Не поверишь, Бурундук, но я в компартию захотел вступить!»

Начальник наблюдал мою реакцию, дымил папиросой. Даже предложил чай. Заваривал он его в термосе дома - байховый с чабрецом и лимоном. Такой чай пить зекам вредно, его хлебнёшь - и водку разлюбишь! Дело, конечно, понятное. Строгий режим - это прессуха, специально созданная, чтобы горбатому горб его исправить. Здесь я был, значит, князь, а там - грязь! Метод этот мне известен давно. Письмо Мирона - и тут ничего удивительного. Разукрасили ему предварительно рыло, устроили ад, чтобы бока лежебоке поджарить, а потом, через месяц-другой, вызвали и поставили перед фактом - мы тебя обратно в лагерь, где снова ждут почёт и уважение от воров помельче, а ты нам - письмо-раскаянье, которое мы в газете тиснем. Я больше чем уверен, что такие же письма он адресовал всем своим знакомым ворам…

Что делать? От меня ждали ответа или каких-то действий. Автозак - ЗИЛ с приваренной в кузове клетью для перевозки зеков - уже ожидал меня. Попади я на строгач, там меня сломали бы точно. С самими урлаганами я бы, конечно, как-нибудь договорился, но начальство будет их прессовать, подначивать против меня авторитетов, суля им всякого… Как быть? Думай, Бурундук! Чтобы закосить основательно и попасть в больничку, мало проглотить гвоздь, вилку, термометр, мало «напороться» на сук… Здесь нужно подхватить «благородную» болезнь вроде туберкулёза, сифилиса или гепатита, но где ж эту заразу взять, если всех заболевших сразу изолируют и увозят в другой лагерь?..

Как-то утром, после развода среди отказников, я встретил воришку, который весь был жёлтый и дрожал как лист. Я его хорошо знал. Его подставили свои же дружки, повесили мокруху. Вот и сидит!

- Мишка, ты чё, заболел или косишь? - шепнул я ему.

- Желтуха у меня…- ответил он.

- Врёшь, падло! - схватил я его за шкирятник.

Он быстро раскололся. Признался, что пьёт настой из шелухи лука, так, на Пасху яйца бабки красят, а он решил себя. Через недельку стал весь жёлтый! Теперь ждёт отправки в областную больничку, а там можно надолго зависнуть. Лежи, строчи жалобы, требуй к себе внимания. Выдумывай всевозможные небылицы, передёргивай слова врачей - и можно развести такую волокиту по всем инстанциям Советского Союза, что мало не покажется! Начальства ведь у нас много, и все за свои кресла дрожат, пока одно ведомство ответит другому, столько времени пройдёт! Из больнички, если потребуется, можно сделать ноги.

Я исполнил всё, как Мишка сказал. Когда молоденький врач осмотрел меня, то воскликнул:

- Чёрт возьми, все симптомы инфекционной желтухи. Это уже второй случай! Срочно госпитализировать.

Обман мой удался, я был удовлетворён. Эх, а в больничке тишина, покой. Тебя лечат микстурой симпатичные сестрички, кормят три раза в день кашкой и молочным супчиком, и никто тебя не гонит на работу. Мой мозг рисовал радужные картины, как вдруг через несколько дней мы с Мишей - оба жёлтые как осенние листья - предстали пред ясными очами начальника санчасти Ивана Тимофеевича. По его глазам я понял, что «приговор» молодого коллеги будет подвергнут тщательной проверке.

Он прослушал нас стетоскопом, завернул веки, попросил высунуть язык, забрался под рёбра и прощупал печень. Когда вертел Мишку, то произошёл конфуз. Этот придурок нажрался лукового зелья, чтобы усилить симптомы желтухи, да, видать, переборщил. Как только Иван Тимофеевич надавил ему на живот, тот сразу выблевал кашкой из шелухи. Всё сразу стало ясно! Нас выгнали вон.

День стоял с утра пасмурным, и вдруг выглянуло солнышко. Сразу потеплело на душе, сумрак отступил. Как говорят зеки - «Лучше маленький Ташкент, чем большой Сибирь!» Я зашёл в лесочек, присел на пенёчек. Сижу - кумекаю. Как жить дальше? А может, повеситься? Опять сук замаячил надо мной. Торчит - соблазняет. Я уж и ремень ослабил и стал рывками выдёргивать из штанин, но потом сам себя остановил. А может, это была рука бога? А есть ли он вообще? И тут я вспомнил одну историю…

Это было давно. Может быть, и не стоило вам рассказывать, но, на мой взгляд, случай произошёл поучительный. Тогда во мне усомнились и хотели испытать мои способности вора! Как сейчас помню, дул холодный ветер, и ледяные капли дождя как бы вонзались в лицо, струйки проникали за воротник, ноги давно уже хлюпали - из ботинок при ходьбе летели брызги. Мы шли к новому месту отбывания меры наказания. Кругом сопки, покрытые рыжим лесом. Лес плыл в дождевом тумане. Над нами закружил орёл, но крылья его быстро намокли, и он спикировал куда-то.

Внутри нас тоже лил дождь - холодный осенний. Душа вора - потёмки. Сколько мыслей шарахается в ней! Если была бы возможность учесть, то, пожалуй, получилось бы, что заключённый больше думает, чем любой учёный. Мысли бесконечной рекой текут и текут: родной дом, знакомые места, семья, первая кража, как первый поцелуй, образ девушки, погоня, побег, тюрьма, освобождение… А дождь идёт, уже нет смысла прятаться от него. Ты мокрый, как сом в реке! Поэтому зеки не обходят лужи.

Иногда начинает казаться, что мы звери - чёрные, мокрые, напуганные… Охотник, который нас поймал, тащит нас в загон. Мы в полной его власти. Но охотника не видно! Конвоиры, которые шлёпают рядом, такие же несвободные люди, как и мы… Да, у них и хавка получше, и матрас помягче, но через год-два пребывания в лагере они превращаются в таких же зеков. Перенимают базар, жесты, взгляды на житуху… У них тоже дом далеко-далеко, а ближе, чем жена, сторожевая псина, которая верно смотрит снизу вверх, ждёт ласки и сносит побои.

И вот неожиданно из беспросветного неба высунулось солнце. Разорвало тучу - и дорога вся засверкала, грязь покрылась серебром. Угрюмые воры приободрились, шагать стало легче. И вот привал. Но как можно отдохнуть, когда кругом лужи и мокрая трава? Мы с трудом закурили, ибо табак и спички намокли. Хотелось прилечь, но куда? Мы месили грязь, как стадо овец, и матюгались. Всё время, пока сижу в тюрьме, я слышу один только мат. Когда через год сидки в библиотеке взял книжку, то поначалу даже понять не мог, о чём там речь? Непривычные слова…

- Человек заболел, гражданин начальник! - вдруг крикнул кто-то из зеков.

- Встать и идти! - последовал равнодушный приказ.

Но человек в телаге с номером упал лицом в лужу. Этап встал. К упавшему подбежал конвоир, перевернул того носком сапога. Следом подошёл начальник конвоя - седой уже прапорщик.

Приказал сделать из еловых веток носилки. Опять хлынул дождь. Я тогда ещё был очень молод. Это был мой первый срок. Ко мне подошёл какой-то парень и сказал, чтобы я помог нести больного. Но я заартачился. С чего это вору быть носильщиком?

- Дурак, знаешь кто это? - присвистнул тот.- Главный скокарь - квартирный вор Домовой. Лучший специалист! А ты кто? Сопляк! Гордись, что судьба тебя свела с таким человеком, ты ему должен пятки лизать…

И я понёс его. Так мы с ним познакомились. Я как раз держал конец палки у его лица. И тот, очухавшись, повернул ко мне голову и спросил:

- Ты кто? Как звать? Откуда?

Издалека мы, наверное, напоминали похоронную процессию. Потом меня сменили, но я приобрёл старшего покровителя по кличке Домовой. Нет, он не научил меня подбирать ключи и отмычки, он пробудил во мне чутьё. Домовой как-то уже на зоне сказал: «Вот оказался ты в какой-нибудь хате, ну, по наводке. Понятно, что там богатенький живёт - какой-нибудь Абрам Моисеевич - зубной техник. И вот стоишь ты посреди квартиры, чудесно обставленной, и думаешь, куда ж он заныкал своё золотишко и крупные купюры? Вещей до хрена. Что ни шкаф - то тайник! Здесь важно настроиться. Поймать волну. Минуты три на это нужно. Хоп! - поймал. Я в тот момент как будто бы этим Абрамом Моисеевичем становлюсь. То есть в него превращаюсь. Глаза у меня закрыты, я расслаблен, пульс редкий, как у покойника. И вот почему-то потянуло меня в сторонку - за этажерочку. Отодвигаю её. Руки сами нащупывают паркетины, которые надо слегка поддеть ножичком, чтобы до тайника добраться. Тут, парень, интуиция важна, а не отмычка!»

Так я познавал тонкую науку воровства. Я стал понимать, что это может быть искусством. Карты, например, разве это не искусство? Мошенничество, умение заговорить человека так, что он тебе все свои ценности сам на блюдечке принесёт? Аферисты - это же циркачи своего дела! Или как можно семипудовый немецкий сейф производства Круппа с помощью шпильки взломать? Не всякому дано… Тут талант нужен! Такой же природный, как у поэта, например…

Мы разместились в новом, только что сколоченном для нас бараке. Приятно пахло свежей сосновой доской. Всего через месяц этот запах уйдёт, и станет несносно вонять затхлым бельём, потом, мочой, куревом. Откуда-то появятся клопы. Я до этого ни разу не видел, как рубашка сама по себе может шевелиться без участия фокусника, оказалось, ещё как может! Благодаря клопам и вшам - нашим главным мучителям. Но пока их ещё не было, только залетел один разведчик-кровосос, но его быстро припечатали к стенке. Через неделю вся стена была в нашей крови, гнус пробирался в барак, затаившись в кармане бушлата, а во дворе он нас караулил и набрасывался гудящей тучей. Сходить в уборную было мучением. Из будки постоянно доносились крики и мат. Обкуривали их можжевеловыми ветками, да что толку?! Конвойные мазались специальной мазью, присланной из Москвы - спецразработка для разведчиков, а нам её, конечно, не выдавали.

Но все эти мучения ждали нас впереди. А пока мы обживали новый барак и осматривались. Блатняк занял нижние нары у окон. Их шестёрки пошмоняли по баулам зеков в поисках тёплых вещей и изъяли найденное. Съестное также было реквизировано. Домовой пристроил меня рядом с собой и поучал: «Ты приглядывайся, много не болтай. Вообще держи язык за зубами. Отвечай тихо, немногословно, с достоинством. Каждый день тебя ждёт здесь проверка на прочность. Тебя будут испытывать старые зеки. Чуть дрогнешь - и каюк, ходить тебе в шестёрках. Запомни, жизнь здесь ничего не стоит. Пройдёт месяц - и за бараком начнут рыть первые могилки!»

Так и получилось. Вскоре кто-то пырнул заточкой татарина-конокрада за то, что тот пожаловался начальнику на авторитета, дескать, у него на ногах мои шерстяные носки. Почти каждая карточная игра заканчивалась дракой с безжалостным мордобоем. Одного парня так отметелили табуретом, что потом дневальному пришлось его мозги отскребать со стенки. Через год за бараком на косогоре выросло настоящее кладбище - убитых, повесившихся, заблудившихся в тайге и потом найденных собаками. Безымянные холмики. Как-то, проходя мимо, я увидел, как старый волк, которому, видимо, дикая косуля уже была не по зубам, тащил с кладбища чью-то ногу. Закапывали-то неглубоко, мерзлота мешала. Так что и здесь зеку спокойно полежать не дадут!

Пока столовая не была построена, кормили нас в нашем же бараке. Занесут огромную алюминиевую кастрюлю с баландой и поставят, расплескав, на пол. Кто хочет, сам подходит и черпает. Посуда не была предоставлена. Кто-то лакал из консервной банки, кто-то из персональной миски (авторитеты!), был такой, который нашёл в лесу ржавую маньчжурскую каску и хлебал из неё. Да, потом положение исправилось, в лагерь подвезли железную посуду, но поначалу было так. Баланда наша состояла из пшена или гречки с солониной, и всегда была пересолёной. Ведро с зеленоватой водой в углу барака быстро пустело.

Так мы жили. Утром мужики выходили на развод, получали инструмент и отправлялись на лесоповал, а старые воры продолжали лежать на нарах. На вопрос начальника: «Чё лежим?» вяло отвечали «Думу думаем!». Он матюгался, но ничего поделать не мог.

Домовой оставлял меня подле себя. Просил про Казань рассказать. Оказалось, что влюблён он был в одну девушку оттуда по имени Люция. Они переписывались. Жила она на улице Эсперанто. Он меня всё просил эту улицу обрисовать. Помню, интересовался, а трамваи по ней ходят? А парк какой-нибудь есть поблизости с клумбами и деревьями? Потом прикрывал веки и блаженно мечтал.

И вот как-то утром подозвал он меня своим пальчиком и говорит: «Ты, Бурундук, сходи сегодня на делянку, сучков поруби, воздухом подыши!». Я в недоумении, с чего бы это? Но он упорствует, сходи и всё. Я собрался и пошёл. А через час бежит конвоир и кричит: «Барак горит!». Ну, когда прибежали, там уже бесполезно, только угли искры летали и пахло жареным мясом. Видать, почуял Домовой, что будет беда, и отвёл руку смерти от меня. Говорят, шансов у оставшихся не было: печь была неисправна, искры из трубы подожгли сначала опилки на чердаке, оттуда огонь тихонько сполз в сени - и полыхнуло, отрезав выход. А окна все - в решётках. Живьём воры изжарились! И вот я думаю сейчас, а зачем я-то остался жить? Для чего? Чтобы мучиться дальше?..