"Олечка, распахни окно!"

Если бы в 1918 году на выпускном балу казанской Мариинской гимназии в Дворянском собрании на Театральной площади разгорячённая Олечка Владимирова не распахнула выходившее на Грузинскую улицу окно бального зала и не подставила бы лицо и грудь свежему июньскому ветерку,- ужас! ужас! - они бы больше не встретились! Судьбу решило всего лишь окно,- настойчивые, летящие из него через улицу звуки музыки, и в проёме голубоглазая барышня со вздёрнутым весёлым носиком, золотистыми кудряшками и в пене кружев белого выпускного платья. Хотя, нет, были два окна. Конечно! Как же без второго…

Второе именно в этот момент распахнулось напротив, на втором этаже большого дома профессора терапии Алексея Николаевича Казем-Бека на углу Грузинской и 1-й Театральной улиц. В комнате двадцатилетнего Алексея, младшего сына профессора, студента второго курса юридического факультета, капризничал младенец. Юная мать и нянька сбились с ног. Алексей чувствовал свою полную никчёмность,- мальчик плакал и выплёвывал грудь кормилицы. Раздосадованный, Алексей вышел в соседнюю комнату, отворил окно, и - увидел… Зрачки его светло-карих персидских глаз выстрелили напротив, через улицу, в два широких, окружённых иссиня-голубой радужкой зрачка. Барышня от неожиданности чуть приоткрыла рот, улыбка её стёрлась. Огромные глаза Алексея расширились, стали ещё больше и темнее.

Это случилось прошлой осенью. Не успели Олечка Владимирова с подругой отворить тяжёлую резную дверь дома напротив университета и выйти на Воскресенскую, как к ним кинулась старая цыганка.

- Знаю вашу судьбу, барышни!

- Сколько ты хочешь за свой секрет? - Олечка и не подумала раскрыть сумочку.

- Сколько не пожалеешь. А не дашь ничего, всё равно скажу. Ты скоро останешься одна,- старуха метнула взор на Олечкину спутницу.- А ты,- повернулась она к белокурой розовощёкой Олечке,- выйдешь за князя.

Шестнадцатилетняя Олечка от такой вести не растерялась и залилась смехом. Следом захохотала её подруга. Она была старше, недавно по любви обвенчалась, и теперь с мужем снимала квартиру в богатом доме Зинаиды Ушковой. У этого выстроенного десять лет назад дома уже была своя легенда. Некогда юная хозяйка его с любимым мужем занимала в нём большие дворцовые апартаменты второго этажа, а потом долгое время жила одиноко, благотворительствовала. Её семейная жизнь с сыном промышленника Константина Ушкова, пухленьким, невысоким и смешливым студентом университета Алёшенькой, наследным миллионером, совладельцем Товарищества химических заводов «П. К. Ушков и Ко», оказалась недолгой и несчастливой. Красавица Зинаида, чудесно образованная в гимназии, и дома в музее и библиотеке отца, казанского профессора хирургии и собирателя древностей Николая Фёдоровича Высоцкого, Зинаида, получившая от влюблённого мужа в подарок самый красивый казанский дворец, счастливица, легко отражавшая цепкие взгляды знатных казанских невест, через три года после свадьбы осталась одна, дом перешёл к мужу. Он женился на московской балерине. В 1912-м, то ли в 1913-м году Зинаида стала владелицей большого дома в Москве на Пречистенке, соседнего с особняком Алексея Ушкова. О её недолгом семейном счастье напоминал теперь лишь вензель с монограммой «З.У.» над входной дверью знаменитого казанского дома. Хохотавшие девушки оказались как раз под ним.

- Я не Зинаида Ушкова, я никогда не останусь одна! - смеялась старшая.

- А я буду княгиней, княгиней! Где же ты, мой князь! - Оленька потешно приплясывала на тротуаре, и обе барышни, распалившись, не заметили, что рядом остановилась коляска, запряжённая двумя серыми лошадками. В венце густых ресниц сверкнули огромные карие глаза,- студент небывалой восточной красоты какое-то время наблюдал за весельем молча.

- Разрешите представиться, Алексей Казем-Бек, князь, персидский,- юноша шутил, но старался быть подчёркнуто серь-ёзным. И от этого девичий смех полетел по улице ещё звонче. Прохожие оборачивались.

- А вот и князь! Тут как тут! Как Зинаидин,- Алё-о-о-шенька!!!

Желания ближе познакомиться с нежданной судьбой Олечки Владимировой барышни не выказали, и, ещё немного постояв, коляска укатила вниз по Лобачевской.

По-видимому, она уже немало потанцевала,- щёки её пылали. Девушка в страхе отшатнулась от окна, и теперь Алексей не сомневался, что это она. После той странной встречи на Воскресенской белокурый призрак всё время витал где-то рядом, то неуёмным смехом в стайке гимназисток, то дрожащими на ветру кудряшками под капюшоном проезжавшей в коляске девушки. Напоминал о себе и исчезал. Ко второму курсу университета Алексей уже расстался с первой женой, оперной артисткой, венчался с Зинаидой Пермяковой, и теперь в колыбельке его спальни капризничал малыш Герман. В мгновение позабыв обо всём этом, Алексей быстро оделся и, оправдывая себя тем, что давно не бывал в Собрании, стремглав перебежал улицу. Они протанцевали до утра.

Олечка наотрез отказалась от ухаживаний Алексея,- семья, ребёнок, и, вообще, они не ровня. Два года назад её папа, чиновник Казанской почтовой конторы Василий Иванович Владимиров, получил коллежского асессора, и благодаря прибавке к жалованию семья сняла небольшую квартиру поудобнее, переехала из дома Делунг в Кошачьем переулке на Попову гору в деревянный двухэтажный дом Васильева. Алексей жил на площади в большом двух-трёхэтажном каменном доме отца с дорогими апартаментами и квартирами подешевле. Действительный статский советник Алексей Николаевич Казем-Бек был известным в России профессором терапии, происходил из знатного персидского рода, и по-восточному имя его звучало Мирза Алексей Абдулл Саттар оглы Ка-зем-Бек. Давно обрусевшая, породнившаяся с лучшими российскими фамилиями дворянская семья Казем-Беков называла себя персидскими князьями. Видимо, так оно и было. На Олечкино упрямство Алексей отвечал всё большим напором. Он и сам порою недоумевал, что с ним происходит. Похоже, просто вскипала восточная кровь,- в доме его прапрадеда Мухаммеда Назыр-Хана Казем-Бека, надзирателя за финансами дербентского хана, было двенадцать жён. Алексей добивался лишь третьей.

С лета 1914 года в военные госпитали Казани непрерывно поступали тысячи раненых и больных воинов с германского фронта. Город выхаживал их общими усилиями. Алексей Николаевич пропадал в клинике и руководил созданной им противотуберкулёзной службой губернии. Старший брат Алексея Владимир после четвёртого курса медфака ушёл на фронт хирургом и теперь воевал. Алексей имел в руках приписное свидетельство с призывом в армию в 1918 году. В 1916 году после Первой казанской гимназии он поступил на юридический факультет Казанского университета и сразу записался там в добровольную дружину «Красного креста», на вокзале разгружал эшелоны с ранеными, с товарищами носил их до специально оборудованных трамвайных вагонов, потом из вагонов переносил в госпитали. Это была его помощь воюющей российской армии. Святое.

Почти разрушенная долгой войной российская жизнь уже бешено неслась к полному развалу. События, одно неотвратимее и страшнее другого, чередовались с ужасающей быстротой. Страна гибла.

Первым толчком к большим беспорядкам в Казани днём четырнадцатого августа 1917 года стал взрыв погребов порохового завода. В центре города повыбивало стёкла. Паника была полнейшая, боялись, что вся Казань провалится. Командование округа вынужденно ввело в городе военное положение. Но жёсткая дисциплина лишь подожгла давно тлевшую ненависть солдат к офицерам. В военных частях шумели большевистские солдатские митинги за прекращение войны, офицеров избивали и разоружали. Солдаты не хотели больше воевать,- долгая, кровавая и безуспешная германская война истощила их терпение и силы, и теперь для них был хорош любой повод уйти домой, прихватив с собой оружие. Большевики на немецкие денежки вели в российских войсках свою агитацию. Ядовитые зёрна её падали на готовую почву. Стычки солдат с офицерами 23 октября в Казани завершились военным переворотом. Власть перешла к Советам на два дня раньше столиц. А 19 ноября Казанский городской Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов уже создал Следственную комиссию для борьбы с преступлениями против Советской власти. В ночь с 6 на 7 января 1918 года в Петрограде большевики разогнали законно избранное в стране Учредительное собрание. Началась красная диктатура. Обезумевший от безнаказанности гегемон от имени Советов грабил и убивал всех, кто чуть отличался от него,- носил очки или шляпу, галоши, зонт. Не говоря о буржуях, офицерах и попах. Бандитизм. Грабежи. Реквизиции. Голод. В январе в Казани появилась губернская чрезвычайная следственная комиссия, ЧК. Люди в городе съёжились, втянули головы в плечи и чего-то ждали.

К лету 1918 года в Самаре собралось до сотни членов Учредительного собрания, появилась власть, за ней порядок, полные магазины и рынки. Сформировалась армия Комитета Учредительного собрания, Комуча, усиленная корпусом чешских военнопленных. Большевистская Москва спешила навстречу этой угрозе. Шестнадцатого июля в Казань с пятьюстами угрюмыми бойцами Латышского полка приехал командующий Восточным фронтом, недавний царский полковник, большевик Иоаким Вацетис. Он только что удачно разгромил в Москве левоэсеровский мятеж. Ленин ему доверял, Троцкий считал конкурентом. В день приезда Вацетиса казанцы узнали, что в городе именем Советов учреждена Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией на Восточном, Чехословацком фронте. Возглавил её тоже латыш, бывший учитель со склонностями садиста-убийцы Мартын Лацис. Фронт приближался к городу. Седьмого августа войска Комуча вошли в Казань. Расстреляли советских лидеров и большевистских агитаторов. На второй день вышли запрещённые большевиками казанские газеты, следом открылись магазины и рестораны, наполнились товарами рынки. Но Ленин и Троцкий уже собирали армию для борьбы с контрреволюцией на востоке, и главной на их пути была Казань. Тут хранился золотой запас России, работал пороховой завод, были огромные военные склады, железная дорога, Волжский и Камский водные пути. Для большевиков город оказался ключом к Уралу и Сибири, и они бросили на Казань все возможные силы. Восьмого августа в Свияжск в бронепоезде царя Николая II, полном одетых в чёрную кожу головорезов и с оркестром, приехал лично народный комиссар по военным делам и председатель Высшего военного совета Советской Республики Лев Троцкий. Нарком учредил Военно-революционный трибунал, создал концлагеря, заградительные отряды, дал право комиссарам при необходимости расстреливать командиров из бывших офицеров, ввёл расстрел каждого десятого из дрогнувших частей. Заложников большевики брали и зверски уничтожали уже давно,- детей, женщин, стариков. Там, где власть была у большевиков, убийства людей превратились в конвейер.

Шестнадцатого августа десять большевистских аэропланов начали ночные бомбардировки центра Казани.

Мобилизация в войска большевикам удалась,- припугнули показательными расстрелами, пообещали народу смерть буржуев, делёж их добра, отмену сухого закона, сполна земли, собственности, автономий. Им поверили. В войска Комуча в Казани добровольно записалось человек пятьсот, в основном студенты. Пятнадцатого и тридцатого августа власти Комуча провели в Казанской губернии мобилизацию мужчин 1895-1899 годов рождения. Шестого сентября накануне ухода из города ставили под ружьё всех от восемнадцати до тридцати пяти лет. Алексей Казем-Бек призван не был.

В начале сентября среди казанцев началась тихая паника. Тридцатого августа совершено покушение на Ленина. Советское правительство постановлением Совнаркома пятого сентября объявило о начале Красного террора. Реки крови и без того почти год текли из-под красных рук. Казанские газеты нагнетали страх публикациями об этих зверствах. Да и молва доходила жуткая. Теперь, когда стало понятно, что окружённую с трёх сторон вдесятеро превосходящим противником Казань не отстоять, тем более что чехи, получив золотой запас, спешили в Сибирь, во Владивосток, на корабли, и не рвались в бой, казанцы всерьёз испугались. Промышленники, чиновники, купцы, профессура, врачи, бывшие военные, дворянство, духовенство - все, кого в своих декретах советская власть назвала жуликами и врагами трудового народа, наскоро собравшись, метнулись к Каме за уходящими войсками Комуча. Великий казанский исход восьмого-девятого сентября 1918 года.

Шестьдесят тысяч человек. В числе ста профессоров и доцентов Казанского университета покидала Казань и семья Алексея Николаевича Казем-Бека - он, две юные дочери с детьми, уже вдовы, старая гувернантка. На Арском кладбище оставляли свежую могилу жены профессора. Его сын Николай был далеко. Владимир ушёл с вой-сками на восток, к Колчаку. Младший, Алексей, остался.

Он остался в Казани, потому что осталась семья Владимировых.

Красные войска появились в городе десятого сентября. Через месяц власть советов наладила выпуск казанского журнала «Красный террор» - было о чём рассказать читателям.

Дом профессора А. Н. Казем-Бека отняли одним из первых в городе - стоял на самом виду. Война продолжалась, а с ней и мобилизация в войска. Студент Алексей Казем-Бек на этот раз от призыва не ушёл - дезертиров по доносам тут же стреляли в ЧК. Командир кавалерийского полка грамотного бойца Казем-Бека определил писарем.

- Ты один у них не выживешь, там всё нужно делать самому,- тревожно говорила Олечка Алексею.- Я пойду в полк с тобой вместе.

Командир полка и его штабные долго смеялись над пожелавшей записаться добровольцем худенькой барышней.

- Это кавалерийский полк, мадемуазель! Вы лошадь в жизни хоть раз видали? А винтовку? А шашку?

- Шашку не видела, вернее, в руках не держала. Остальное умею.- Олечка выхватила винтовку у изумлённого бойца.- Дайте лошадь, и мишень поставьте!

Забавы ради барышне дали коня. Она легко вскочила в седло, сделала на плацу круг и, разогнавшись, на скаку точно выстрелила по мишени. Ещё дважды повторила это и с улыбкой спешилась около командира.

- Ну, берёте в полк?

Её взяли вестовым. Теперь Олечке пришлось рассказать Алексею, как её и старшего брата Володю растил отец, страстный охотник. В лесах у марийцев дети провели немало счастливых дней в имении друга Василия Ивановича. Охота, джигитовка, стрельба. Приволье. Лошади. Река. Озёра. Олечка выросла ловкой, выносливой, скакала верхом и стреляла не хуже мужчин. Мама сокрушалась,- для чего это девочке! Да вот, пригодилось.

Всю гражданскую войну Олечка и Алексей прошли рядом. Мечтали о том, как вернутся в Казань, Алексей завершит учёбу в университете. Наивно верили, что теперь они красные бойцы, не контра.

Но Чрезвычайка не дремала. Плевать ей было на боевые красные заслуги бывшего дворянина. Как был, так и остался социально чуждым, врагом трудового народа. Его поразили в правах, нигде не брали на работу. Таскали в ЧК, потом НКВД, допрашивали о связях с заграницей. Десять лет скитаний и бега от всевидящего ока. Анкеты при приёме на работу. Как скрыть, что сёстры и брат эмигранты, сам он родственник предводителя дворянства Боратынского, расстрелянного в казанском ЧК в восемнадцатом, и царского казанского губернатора Стрижевского. Велика страна, а укрыться, оказывается, негде. Был бы Иванов-Петров, оно бы проще. Слишком необычно звучит его фамилия, ни с кем не спутать. И клеймо княжеского рода не стереть с гордого восточного лица,- как ни отводи взгляд, оно всё равно выдаст. В 1928 году в Томске родилась дочка Кира, красотой в отца. Олечка служила в разных учреждениях, чаще секретаршей, он перебивался временными заработками. На это жили. Неустойчиво было, ненадёжно. Родня, оставшаяся после катастрофы в СССР, бедствовала по той же причине, помочь никто не мог.

Впрочем, надежда всё-таки появилась.

В 1923 году после пяти лет эмиграции в СССР вернулся родственник Казем-Беков писатель граф Алексей Николаевич Толстой. Он очень быстро освоился в социалистической отчизне, задружился с властью, с удовольствием отдался на её публичное перевоспитание, и по статусу стал вторым после Максима Горького советским писателем. Власть его неплохо содержала. Верный её граф жил на широкую ногу, водил компании с высшим начальством, громогласно травил указанных ему литераторов и, говорили, даже был накоротке с самим Иосифом Виссарионовичем. К Алексею Толстому в 1927 году и поехала в столицу вконец загнанная скитаниями и ожиданием беды семья.

Они просили помощи. Немного. Позволить жить как все. Выучиться. Работать. Граф с интересом слушал о приключениях Ольги и Алексея, просто вошёл в азарт, задавал массу вопросов. Олечка с мужем тоже возбудились, вспоминали и вспоминали. Граф записывал. И пообещал помочь. И, конечно, ничем не помог. Скорее всего, на второй день забыл о своей непутёвой родне. Да и были ли Казем-Беки ему кровной роднёй, большой вопрос. Беременная будущим трижды лауреатом Сталинской премии орденоносным писателем Алексеем Толстым его матушка ушла от законного мужа к любовнику, где рождённый мальчик получил фамилию и отчество вовсе не графа Николая Александровича Толстого, а Алексея Аполлоновича Бострого, и вырос в его доме. Через много лет мать начала долгую тяжбу о признании Алексея сыном графа Толстого, чтобы делить его наследство и получить титул. Так что неясно, воспылал ли автор опубликованных к тому времени «Аэлиты», «Гиперболоида инженера Гарина» и первой части «Хождения по мукам» родственными чувствами к бедолаге Алексею Казем-Беку. Но услышанный от него и его жены рассказ тут же запустил в дело.

Вскоре, в 1928 году, в журнале «Красная новь» появилась новая повесть графа «Гадюка», или «Повесть об одной девушке». История Ольги и Алексея Казем-Беков, вывернутая наизнанку, искажённая, уничтожающая, оскорбительная, зазвучала в устах Алексея Толстого обличающим вызовом буржуям, змеями подколодными, просочившимся в советское общество и не изменившим своё лицо за всю войну даже в рядах Красной Армии. Повесть стала приговором гадюке Олечке, купеческой дочке с казанской улицы Воскресенской, гимназистке, в семнадцать лет попавшей в красный кавалерийский полк. Даже имени не потрудился изменить родственник. Зато со слов родни красочно рассказал, как в Казань входили белочехи, как красные. Как бомбили город. Как расстреливали в подвалах. Как грабили. И даже старорежимный врач-профессор мельк-нул на страницах. И выплеснулась через всю повесть беззаветная любовь Олечки к красному командиру. И клеймом - послевоенная уродливая трансформация героини в угрюмую и жестокую мужичку, убийцу. Потому что не смогла Олечка до конца перековаться и честно влиться в ряды советских людей.

Повесть наделала немало шума. В рабочих коллективах СССР проводили общественные суды над Ольгой Зотовой, пресса публиковала тексты диспутов, призывавших к борьбе с подобными Ольге Зотовой недобитками. Автор получал общественные письма, полные ненависти к таким, как героиня «Гадюки». Читатели благодарили Толстого за эту правильную и по-настоящему пролетарскую повесть.

Семья Казем-Беков и вся немалая дворянская родня были оскорблены, что в разной форме донесли графу-литератору, и в очередной раз осознали бесповоротность советских событий. Из всей большой родни влился в бурный пролетарский поток только получивший свою фамилию через суд советский граф Алексей Николаевич Толстой. Он не раз переделывал повесть, пытался отвести обвинения родни, назвав другой прототип. Но, по-советски лихо растиражированная, «Гадюка» уже жила своей жизнью. За неё и массу подобных произведений граф получал свои политические гонорары, ордена, Сталинские премии, посты. В одном из публичных ответов на письма рабочих о «Гадюке» он объяснял:

«Товарищи, в общем, правильно ставят вопрос: Ольга совершила преступление потому, что до конца не была перевоспитана Красной Армией, одной ногой стояла в новой жизни, а другой в старой (откуда вышла). Это и не позволило ей стать выше личной обиды, и места в созидательной жизни она найти себе не могла.

Это всё верно. Но дальше товарищи ошибаются, упрекая меня в том, что я не захотел до конца перевоспитать Ольгу, поднять её до высоты, когда она знала бы, за что дралась в 19 году, когда в годы нэпа она сознательно пошла бы на партийную работу, когда задачи революции стали бы для неё выше её личных дел.

Я нарочно написал Ольгу такой, какая она есть». Не нужно забывать, пишет дальше советский Алексей Толстой, что литература описывает типичных живых людей, а не идеальные абстрактные типы (Ольга была одним из живых типов эпохи нэпа).

Вот, оказывается, в чём узрел граф вину Олечки Владимировой. Хотела жить семейной жизнью, любить, растить детей. Не пошла на партийную работу. Личные интересы поставила выше борьбы за мировую революцию. Кристальная чистота и логика графской пролетарской мысли… В нормальные времена за оскорбление женщины мужчины стрелялись на дуэли. А теперь граф ничем не рисковал - честь у большевиков попала в разряд буржуазных пережитков. Затравленный Алексеем Толстым поэт Осип Мандельштам отвесил ему публичную пощёчину, ну, и что с поэтом стало…

17 августа 1933 года группа из ста двадцати советских писателей, фотографов, художников во главе с Максимом Горьким совершила турне на первую крупномасштабную коммунистическую стройку СССР силами заключённых - Беломорско-Балтийский канал в Карелии. Возглавлял кавалькаду инициатор поездки Максим Горький. За ним в ряду стоял Алексей Толстой. Гости, распустив слюни, с ароматом излагали потом, как в полном довольстве, с белорыбицей в тарелках, горами колбасы и сосисок, со свежими овощами в северной мерзлоте трапезничают ударники-каналстроевцы, бывшие уголовники и политические враги, перевоспитанные советской властью. Как рады они чести в северных скалах в ударные сроки, без механизмов, только силой своих мускулов, с тачкой, лопатой и ломом проложить важнейший для безопасности страны водный путь из Онеги в Белое море. Двести двадцать семь километров. Возможно, кто-то из гостей стройки и заметил у каналармейцев признаки тяжёлой смертельной дистрофии, цинги и туберкулёза, но было лето, строители были загорелыми, загар зрительно человека худит… Да и закатанных в бетон в дно и берега канала сто тысяч умерших от истощения, замёрзших, забитых его строителей не было видно. Граф А. Н. Толстой, как и остальные, был в восторге, написал об этой победе социализма коллективную книгу в шестьсот страниц. Путешествуя по каналу, он, к счастью, не встретился лицом к лицу в лагере для политических заключенных с близким родственником, бывшим красноармейцем и недобитым буржуем Алексеем Казем-Беком.

Алексея арестовали в 1933 году. Тогда чекисты были ещё джентльменами, при обыске многое из вещей и документов оставили семье, потом допустили в своё ведомство жену арестованного и даже сообщили ей, что А. А. Казем-Бек отбывает срок на стройке Беломорканала. Олечка не напрасно с детства была бесстрашной. Помчалась в Москву, где одним из первых лиц в прокуратуре страны был одногруппник Алексея по юрфаку Казанского университета. Ровно месяц оголодавшая Олечка дежурила на крыльце прокуратуры. Была она не одинока на этих ступенях. Когда Алёшин товарищ, наконец, появился и проходил мимо, Ольга бросилась наперерез, опередив других женщин, и он её узнал. Он привёл её в свой кабинет, напоил чаем, всё расспросил, и тут же соорудил по всем правилам документ начальнику Беломорстроя Лазарю Когану. Перед дальней дорогой в край уголовников Ольга зашила бумагу в одежду и поспешила поездом на станцию Медвежья гора на берегу Онеги в ста пятидесяти верстах от Петрозаводска. Там находилась главная контора Беломоро-Балтийского лагеря ГУЛАГа «БелБалтЛаг». Коган принял её, изучил московский документ и приказал доставить Алексея в посёлок. ЗК (заключённого каналстроевца) Казем-Бека вымыли, побрили, переодели, и Коган пригласил чету к себе домой на обед. Вот где были балыки, овощи и вина. Коган поздравил Алексея с освобождением, но, прощаясь, сказал, что настоящие беды для него только начались. Мудрый Коган.

В Пятигорске удалось устроиться заместителем управляющего базой Роскондсбыта. Очередная беда нагрянула с родины предков, из Ирана. Оттуда потомкам Николая Касимовича Казем-Бека пришло огромное наследство от родственников. Иранская сторона желала вручить его лично, и Алексея мигом отыскали, поскольку в стране он остался последним из этой ветви рода. Родня зашумела, захлопотала, началась активная переписка. Такие деньги за рубежом! Все советовали эмигрировать,- сумма затуманила мозги, напрочь забыли, где живут. Когда деньги были переведены на имя А. А. Казем-Бе-ка в Торгсин, 15 декабря 1936 года за Алексеем пришли. Конфисковали чековую книжку Торгсина, забрали переписку, все фотографии и документы арестованного, оставили лишь протокол изъятия. В этот раз Олечка ничего не узнала в НКВД, будто никогда на свете не было её мужа, и его только что не увели на её глазах. Молчок. И некому уже было ей и Алексею помочь.

На бесчисленные запросы Ольга Васильевна Казем-Бек в 1939 году получила справку Военной прокуратуры Воронежского округа об осуждении её мужа. В серой бумажке сообщалось, что срок и место высылки А. А. Казем-Бека прокуратуре неизвестны. Вторая справка оттуда же в 1958 году была о том, что А. А. Ка-зем-Бек был расстрелян 22. 08. 1937 года, а в 1958 году посмертно реабилитирован.

Шестнадцатого января 1937 года в Хабаровске арестовали старшего брата Ольги Васильевны Владимира, начальника сектора лескультуры Дальлеса. Обвинили по пятьдесят восьмой и расстреляли восьмого июля. Жену его, медсестру Клавдию Ивановну Маринченко, взяли двадцатого сентября, год продержали в тюрьмах, в конце июля 1938 года дали как ЧСИР - члену семьи изменника родины - восемь лет лагерей. Отбыв срок, она осталась работать в лагерной поликлинике, поскольку возвращаться было некуда и не к кому. В 1945 году под Кёнигсбергом в бою погиб сын Алексея Казем-Бека Герман.

Совсем извели большевики большую семью. Ольга Васильевна двадцать лет надеялась на возвращение мужа, потом доживала вдовой. Вырастила Киру. Студенткой филфака Казанского университета дочка влюбилась в студента из Польши и вышла за него. Ольга Васильевна работала в Казанском сельхозинституте и растила то в Казани, то в Варшаве двоих внуков. Старший, уроженец казанской улицы Тельмана, получился удивительно похожим на деда. Мальчишки обожали бабушку, неугомонную хлопотунью с её ароматной выпечкой, белыми кружевными воротничками, весёлой швейной машинкой, шутками-прибаутками, обязательной газетой перед сном, и ждали её нечастых приездов,- советским гражданам разрешалось побывать у родни в Польше раз в два года. Когда в шестьдесят шесть лет от старого порока сердца в Варшаве умерла Кира, Ольга Васильевна перебралась к внукам. Каждый день она, как приучил папа, по часу делала физзарядку, как мама час углублённо молилась, и с годами оставалась крепкой и активной. И если бы не упала и не сломала ключицу, а врачи не решили бы ошибочно, что это перелом рёбер, и не загипсовали бы её всю безжалостно, она бы по привычке много двигалась и выздоровела. Года с небольшим не дожила до ста, оставив после себя множество невероятных правдивых историй из жизни казанской гимназистки. Вот ещё две из них.

При переезде в Польшу Ольга Васильевна не смогла взять ничего из казембековских вещей. Библиотеку, мебель пришлось раздать друзьям. Везла в Варшаву только документы и фотографии, это разрешалось. Вынутые из старинного семейного альбома детские фотопортреты Алёши, его братьев и сестёр, родителей, их родителей, их братьев и сестёр в целлофановом пакете бездомно прижались друг к другу, будто изгнанная из своих гнёзд некогда счастливая и большая российская семья. Альбом не пропустили. Ольга Васильевна аккуратно скальпелем отслоила с него тиснёную кожу, сняла серебряные накладки и застёжку, отрезала по корешку каждую страницу. Весь этот хлам при каждой поездке частями переправлялся в Варшаву. Наконец старший внук сложил всё в пакет и увёз лучшему переплётчику. Тот хмыкнул, посоветовал выкинуть всё и купить новый альбом. Другой переплётчик назвал сумму, равную немалой месячной зарплате. Внук уплатил. И с тех пор казанские Казем-Беки опять оказались на своих исторических местах и рядом, правда, в Варшаве.

В Казани старую родительскую квартиру на Тельмана, бывшей Поповой горе, как ветерану Гражданской войны Ольге Васильевне заменили новой, на первом этаже в доме у речного порта. Жарко ей было в своей хрущёвке, спала до морозов с открытым окном, затянутым марлей. Соседи предупреждали, что опасно это. Напротив лесопарк. Но они же не знали, кому дают совет. Вор ночью разрезал марлю. Ольга Васильевна услышала и проснулась. Шуметь не стала, дождалась, пока он войдёт через окно в комнату. Тогда из темноты с кровати окрикнула. Мужик растерялся. А она его успокоила и зажгла свет. До утра пили чай в её кухоньке, говорили за жизнь. Провожая гостя, Ольга Васильевна подошла к входной двери, но он пожелал уйти тем же путём, что пришёл. Ну и что? Окно ещё много лет оставалось ночами нараспашку. Распахнутое окно,- как порою оно много значит.