Уха

Никогда не слышал, чтобы Казань называли хлебным городом. Вот Ташкент - другое дело. Под его южным солнцем многие изгнанники войны нашли приют и не умерли с голода. А потом будет землетрясение 1966 года, вся страна примется восстанавливать разрушенный глинобитный город и жители узнают, что такое проспекты, скверы и фонтаны. Увы, побывав там в конце восьмидесятых, не почувствовал дружелюбия, особенно от молодёжи. Казань же в годы войны жила своей тихой скромной жизнью: принимала многочисленных беженцев, размещая их в своих большей частью деревянных домах - в тесноте, да не в обиде, осваивала перевезённые с запада заводы и давала фронту столь необходимую продукцию, делилась скудными припасами - по сусекам скребли, но делились же! И надо вспомнить, как жил‑выживал, творил и добивался успеха, рос и перестраивался наш город, как казанцы сохраняли свои жизни и свои души, поддерживая друг друга и помогая совсем незнакомым людям. Ведь есть о чём рассказать!

…Шёл год 44‑й. Зимы у нас бывают серьёзные, не стала исключением и та. Наш двор, перенаселённый эвакуированными ленинградцами, жил тяготами и заботами войны, но мальчишки не унывали: после школы все высыпали на улицу, и начиналась наша жизнь. Кто крепил гаги на валенки и осваивал конькобежный спорт, другие - таких было больше - загоняли клюшкой из железного прута тряпичный мячик в снежные лунки или рыли в сугробах ходы, представляя себе блиндажи и доты.

Было шумно и беззаботно. Но только до сумерек, до дома. Там поселилась неотступная тревога - все ждали писем с фронта. Трагическая весть моментально распространялась по другим квартирам, и боль одной семьи делилась на всех. Не до улыбок было. А жили дружно, даже очень. Особенно мы - ребятня. Все вместе помогали взрослым по дому: носили воду с колонки, дрова из сараев, стояли в очередях за хлебом, мылом, керосином.

Особенно бережно относились к семье Марьям‑апы, тяжело больной женщины, у которой был полуслепой муж - зрение потерял в Первую мировую при химической атаке немцев, а дочь служила в Красной армии (была мобилизована из прифронтового города, сына же её эвакуировали с детдомом). Марьям‑апа жила ожиданием вестей от дочери и сведений о судьбе внука, которого разыскивала с помощью посланий на арабском языке (по‑русски не писала) в различные учреждения - говорили, писала даже самому Сталину.

И вот однажды двор встревожился: Марь­ям‑апа получила сообщение, что вскоре привезут её внука.

Наверное, был март. Ушли голубоватые снеги февраля, солнце поднималось выше и светило ярче, кое‑где появлялись сосульки (эти со­здания природы мы использовали и по прямому назначению - не отсюда ли и название?), и все ждали тепла, столь долгожданного в нашей средней климатической полосе. В один из таких дней старшие ребята увидели, что подъехала крытая машина и из неё вынесли что‑то завёрнутое в одеяло, лица никто не видел. Свёрток пронесли в квартиру Марьям‑апы. К вечеру весь двор уже знал, что мальчишка болен, а осмотревший его доктор, выходя из квартиры, горестно покачал головой: «Жаль, не жилец». Наши мамы, всячески стараясь помочь, наведывались к Марь­ям‑апе, а приходя к себе домой, плакали. Кто‑то в сердцах оборонил: «И за что ей такая боль?» Всё это трогало и нас, ребятню, поэтому старались играть подальше от окон первого этажа Марьям‑апы, чтобы своим шумом‑гамом не тревожить её квартиру, больного мальчишку. А звали его Ильнур, что в дословном переводе могло бы означать «Родины луч».

В мае было уже тепло, особенно в первой декаде, и все бросились сажать картошку на своих сотках, выделенных на пустырях. В эти дни мы впервые увидели Ильнура - его вынесли в палисадник перед домом, чтобы подышал воздухом, и ещё - напоить солнцем, как говорили взрослые. На маленьком сморщенном личике светились огромные карие глаза, а сам он был закутан в тёплое одеяло, как обычно пеленают маленьких детей. Не разговаривал и только поводил глазами, время от времени прикрывая их, видимо, от усталости. Насмотревшись, мы убегали по своим делам и в то же время радовались, что «не жилец» подавал все признаки выздоровления. Время меняло его: постепенно одеяло спадало до плеч, затем настал день, когда он был закутан лишь по пояс, и, наконец, пришёл день его «выхода в свет» - Марьям‑апа была не только нашей всеобщей любимицей, но и большой мастерицей: из старой одежды сшила приличный костюм. В таком наряде Ильнур сделал первые шаги, опираясь на палку. Как‑то странно было видеть, что в наше голодное время его кости обрастали мышцами, а малоподвижные суставы рук и ног двигались всё увереннее. Мальчишка выживал благодаря помощи соседей и, конечно же, неустанной заботе бабушки. Она называла Ильнура улым, сынок.

А во дворе намечались перемены: после снятия блокады Ленинграда наши поселенцы постепенно стали уезжать к себе, их места занимали другие - так мы все продолжали жить с чужими людьми и в тесноте. Но вдруг на втором этаже освободилась комната, и там поселилась семья с ребёнком лет восьми‑девяти. Даже сейчас, спустя десятки лет, не могу унять дрожь возмущения от неприятия этого пацана - так мы его невзлюбили. Ну, ладно, он был упитанный, что само по себе показалось нам странным, так ещё и противно себя вёл - с первого же дня нахально втиснулся в наши игровые порядки и даже двинул одного из нас кулаком. Когда мы обступили его с намерением проучить за наглость, он вдруг истошно закричал, прося маму спасти его. На шум выскочила растрёпанная женщина и обрушилась на нас бранными словами. Мы опешили. Нет, мы не были паиньками, но чтобы такое… Вообще‑то мы бы забыли скоро об этом - мало ли что бывало в нашей пацанской среде: из‑за чепухи поссорились, что‑то не поделили, а через мгновение опять вместе. Но здесь получалось по‑другому, не по‑нашенски: мы ведь нико­гда не звали на помощь родителей, да днём их и дома не было, работали…

Вечером многое прояснилось: старшие вполголоса доходчиво объяснили, что с этим пацаном лучше не связываться, потому что его отец работает в «эч хареф» (с татарского - «три буквы», помнили, видимо, ещё ВЧК). Другие шёпотом говорили, что он - сексот, секретный сотрудник, а ссориться с такими людьми опасно. Хотя какой же секретный, если об этом все знают? Так или иначе, с «эч хареф» шутки плохи, а яблоко от яблони недалеко падает, и нам велели держаться подальше от опасности.

Мы, ребятня, так и поступали - убегали играть в другие дворы (в те годы Казань была городом невысоких дореволюционных застроек - преобладали одно‑двухэтажные каменно‑деревянные дома, нередко дворы были проходными, и мы вольготно себя в них чувствовали). Жирный (это прозвище приклеилось к нему тотчас) оставался скучать в одиночестве. Но… недолго наша музыка играла - отец Жирного через дворника попросил наших родителей, чтобы мы подружились с его сыном. Выхода не было, и постепенно Жирный стал включаться в наши игры. И зачем только мы пошли на это? Если бы знали, чем это кончится…

День за днём шли своим чередом, в разгар вступало лето. Это было самое благодатное время: каникулы, озерца и прудики на пойменных лугах Волги, самодельные бредни из старых сеток для вылавливания рыб. И, конечно, уха в ведре с волжской водой, не столько для наслаждения, как сейчас, а для сытости. В один из таких дней кто‑то предложил взять и Ильнура. Он ещё плохо передвигался, старался опираться на палку, и если выходил во двор, то большей частью стоял, тихонько переставляя ноги, либо сидел с книгой. Мы уже свыклись с его худобой, поначалу испугавшей нас, землистым цветом лица, медленной тягучей походкой. Нас удивило, что он умел читать. Поражались, что он играл в шашки, занимательно рассказывал всякие истории. И уж прямо‑таки наповал сразил нас Ильнур знанием шахматной азбуки, ведь ему не было даже шести лет! Ему очень хотелось научить умной игре и нас (годы спустя один из его «учеников» станет мастером спорта международного класса по стоклеточным шашкам), но нам было не до таких игр - тянуло на волю, на прибрежные волжские просторы, благо было где разгуляться.

Однажды мы отпросили Ильнура у Марьям‑апы, пообещав, что часть дороги он проедет на тачке. На том сошлись. Погода соответствовала нашему настроению, с шутками, попеременно сменяясь у тачки, добрались до первого подходящего озерца и принялись удить рыбу. Кто‑то занялся огнём, другие чистили ведёрко, третьи налаживали стойки для подвешивания ведра. Все вместе потрошили рыбу, кипятили воду и с нетерпением ожидали момента, когда можно будет запустить в неё улов и наслаждаться будоражащим ноздри запахом готовящейся ухи.

Кажется, историку Карамзину принадлежат слова о том, что дети войны взрослеют много быстрее. Вот и мы уже наловчились и дрова колоть, и хлеб добывать без долгого пребывания в очереди, и готовить уху. Даже теперь, спустя много лет, ко­гда оставшиеся в живых собираемся, обязательно вспоминаем ни с чем не сравнимые дни полного счастья и свободы на берегу Волги и вкус нашего рыбного супа.

Но всегда к этим воспоминаниям примешивается большая грусть, потому что та рыбная похлёбка в нашей компании оказалась последней.

Уха уже дозревала, все сгрудились вокруг огня, когда к ведёрку подошёл Жирный. И плюнул в него. Все оцепенели, но схватить за грудки негодяя никто не решился. Вдруг с тачки - как только смог?! - медленно поднялся Ильнур. Он взял из рук «повара» ложку, привязанную к ветке (так удобно было размешивать), зачерпнул плевок и выплеснул в лицо Жирному. Истошный крик и проклятия, что это так просто не пройдёт, были его ответом, пока он бежал к воде ополоснуться. Свой «спектакль» (мы‑то видели, что Ильнур не смог дотянуться до подлеца и содержимое ложки не достигло цели) Жирный продолжал ещё несколько минут. Его терзала обида. А нам оставалось загасить готовой ухой огонь и не солоно хлебавши пуститься в обратный путь.

Через день поздним вечером приехал «чёрный ворон» и увёз деда Ильнура. Дед для семьи был кормильцем, и жизнь без него означала голодное существование: пенсии Ильнура за погибшего на фронте отца едва хватало на полбуханки хлеба, пенсия Марьям‑апы по инвалидности была такой же скудной. Только работа деда в артели слепых, вкупе с пособием за потерянное зрение, позволяла семье сводить концы с концами. И вот деда забрали.

Переживали все, казалось, двор погрузился в туманную мглу. Утром взрослые разговаривали вполголоса, мы кучкой собрались у дровяников.

Витавший в воздухе страх преодолел знакомый скрип открывающейся двери. Вышел Ильнур. Поприветствовал нас кивком головы и медленно стал переходить двор. Сколько же сейчас ему лет?

- Ильнур, ты куда? - хором завопили мы. Он же плохо ходил!

- В «эч хареф»,- тихо ответил Ильнур, ковыляя к выходу на улицу (удивительно, но он произнёс это по‑татарски, хотя прежде говорил лишь на русском). Обескураженные, мы сопроводили его до угла другой улицы, которая в конце концов приводила к зданию людских скорбей возле Чёрного озера. Идти Ильнуру было очень трудно, он останавливался. И всё же дальше пошёл один, попросив нас не беспокоиться.

Через пару дней вернулся дед. Без Ильнура.

Мы действительно в одночасье повзрослели. Наши сердца кипели ненавистью. Но родители вновь строго предупредили: не играть во дворе, не ввязываться в драки.

Жирный не появлялся. Показалось, что его семья собирается съехать. А нам так хотелось насолить им! Ждали Ильнура, но он не появлялся. Молчал и дед. Возвращался с работы и тотчас замыкался в своей квартире.

Как‑то мы перехватили его по пути домой: «Скажите, где Ильнур?» Суровый взгляд из‑под очков‑велосипедов не оставил надежд на ответ.

Но как нельзя утаить шила в мешке, так не удержишь под спудом и молву. Оказалось, что Ильнур добрался до своей цели - попутный возница довёз его до нужного дома. Переходя от подъезда к подъезду, каждому входящему и выходящему он втолковывал: «Отпустите деда, больная бабушка умрёт с голоду». Так продолжалось дня два. То ли по этой причине, то ли не нашли, как говорят, состава преступления, но деда действительно выпустили.

На выходе старик столкнулся с Ильнуром.

- Дед! - бросился к нему Ильнур,- Дед…

Осунувшееся, зараставшее бородой лицо деда не сулило ничего хорошего.

- Дармоед! Хай… (это начальные буквы слова «скотина»),- хлёстко выкрикнул он, словно выстрелил.

Дед занёс руку для удара. Но не успел ударить - уставшее за дни тревожного ожидания голодное, иссохшее тело Ильнура рухнуло на подкосившихся ногах.

На счастье, из ворот выезжала машина, водитель всё видел. Переложив лёгкое, как пёрышко, тело в машину, он повёз мальчишку в больницу, благо она была совсем рядом.

Лечение затянулось, и у представителей власти было время лучше познакомиться с Ильнуром. Выяснилось, что дед не был ему родным. Марьям‑апа стала жить с бабаем во втором браке через десять с лишним лет после смерти первого мужа, умершего от голода в двадцатые годы. От первого брака была и дочь‑подросток, отношения с отчимом у которой не сложились. Не достигнув и восемнадцати лет, она вышла замуж и уехала, как потом окажется, в прифронтовой город, откуда была мобилизована в действующую армию. Отправленный в тыл Ильнур в суматохе потерялся, и бабушка по просьбе дочери долго разыскивала внука. К этому времени «подоспела» похоронка о гибели его отца. А в больнице Ильнура застала весть и о смерти матери. Он стал сиротой.

Из больницы Ильнура направили в санаторий для долечивания. Так он потерялся и для нашего двора.

…Несколько лет спустя сентябрьским воскресным днём во двор вошёл маленький суворовец в парадной форме. Было видно, что он хорошо знал наш дом. Уверенно приблизился к чудом сохранившейся старинной резной двери. Позвонил, едва дотянувшись до звонка. Выждав какое‑то время, позвонил ещё, затем, более продолжительно, снова. Наконец дверь отворилась, и в проёме показалась Марьям‑апа.

- Тебе чего, улым? - ласково протянула старуха.- Ты не ошибся?

Суворовец медленно снял фуражку, и стриженная под ноль голова обнажила угловатые дефекты черепа, доставшиеся от тяжёлого рахита.

- Улым! - ахнула Марьям‑апа, и её дрожащие руки потянулись к макушке головы мальчика.- Улым! - повторила она.- Неужели ты?

Руки Марьям‑апы гладили голову, опускаясь к щекам.

- Улым, улым! - шептала Марьям‑апа, и слёзы текли по её щекам.- Улым, кадерлем, заходи…

Мальчишка, обнимая старуху, медленно сползал на колени. Наконец он уткнулся в них, худенькое тело сотрясали рыдания.

Стал собираться народ - ведь мы потеряли надежду когда‑либо вновь увидеть Ильнура - и вот он, да каков! Увидев обступавших его людей, Ильнур вытер тыльной стороной ладони слёзы.

- Дау‑ани,- еле слышно произнёс он.- Да‑а‑а‑а ни‑и‑и, я тебя‑а‑а‑а нашё‑о‑о‑л… Теперь мы всегда будем вместе…