Встречи с Евгением Евтушенко — случайные и неслучайные

Я тоже мог бы похвалиться - тем, что накануне поэт пробыл у нас в гостях целый день, но что‑то останавливало меня, удерживало… Не скромность, а, скорее, сокровенность, желание сохранить событие в тайне - хотя я и понимал, что скоро это будет секретом Полишинеля.

- Как‑нибудь проскочу,- пробормотал я.

- Смотри, старик, лучше позаботься о билетах заранее. Ты слышал, что в Москве во время его выступ­лений дежурит конная милиция?

- Нет…

- То‑то! Ступай в комитет комсомола - тебе не откажут, ты же тоже выступаешь на фестивалях за университет. Кстати, скажи, только честно…- Борис оглянулся по сторонам.- Говорят, тебе по общественным дисциплинам - по истории КПСС, по диалектическому материализму - пятёрки на экзаменах ставят просто так… за талант. Правда?

- Правда,- признался я.- Так и говорят, мол, вот вам пятёрка - пойте дальше, не уходите из университета, а то нас КАИ на следующем смотре задавит.

- Так я и знал,- опечалился Борис.- А мне вот экзамены самому сдавать приходится… хотя уж меня‑то талантом бог тоже не обидел.

- Ещё как не обидел! - горячо поддержал его я.- Не грусти, старик… Я тоже сам сдаю… ино­гда…

Однако приятель мой прав: надо подумать, как попасть на концерт. Вчера, ко­гда Евтушенко был у нас в гостях, нам и в голову не пришло разговаривать с ним о каких‑то пригласительных билетах. Казалось, всё образуется само собой. Какие формальности, ко­гда вчерашний день выпал нам как настоящий пригласительный билет в фантастическое будущее? Там, в этом будущем, нет, конечно же, ни бытовых забот, нет несправедливости, нет жизни вне искусства, там всё дышит поэзией, там Евгений Евтушенко для нас - просто Женя. Так он и велел нам называть его.

Вчера всё было легко, а се­го­дня… Небо хмурое, начинает накрапывать дождь, и надо, всё‑таки, позаботиться о входных билетах на концерт. С этими мыслями я вошёл в вестибюль университета - вестфак - вестибюльный факультет, как его называли то­гда в шутку. Там мы встречались, обменивались новостями, шутили, а порою и влюб­лялись. Были там свои завсе­гдатаи - из тех студентов, кто основную часть времени проводил не на лекциях или в биб­лио­теке, а именно здесь. Был и свой декан Олег - высокий осанистый студент‑физик, похожий на молодого генерала Оте­че­ственной вой­ны 1812 года.

Не успел я оглядеться, как ко мне подошёл парень, учившийся курсом старше меня.

- Привет! Мне сказали, что у тебя в гостях вчера был Евтушенко…

- Кто сказал? - изумился я такой осведомлённости.

- Это неважно. У тебя, случайно, нет лишнего билетика на его концерт?

- Вот у него и спрашивай,- крайне раздосадованный вылезшей наружу правдой ответил я.

В комитете комсомола сказали, что билетов, действительно, нет, но меня как‑нибудь да пропустят в зал.

«Как‑нибудь» меня не устраивало - я кинулся к телефону‑автомату и с замирающим сердцем набрал заветный номер. Телефон молчал.

«Наверное, в архиве работает,- подумал я,- он же рассказал, что изу­чает документы эпохи, чтобы поэма получилась убедительной».

Я вернулся домой и ещё раз позвонил поэту - с телефона соседей, поскольку своего у нас не было.

Телефон отозвался.

- Слушаю,- низким, чуть хрипловатым голосом сказал Евтушенко.- Билеты? Какие билеты? Ах, да, да… конечно. Загляните ко мне се­го­дня с Галей часа через два. Кстати, с тобой кое‑кто хочет сейчас поговорить, минутку.

В телефоне прозвучал женский, тоже чуть хрипловатый голос:

- Алё, Эдик, привет. Это Марго… Неверова… ну, ты узнал?

Марго Неверова училась с моей женой на филологическом и снимала койку у нашей чудаковатой соседки по этажу.

Мы нико­гда с этой Марго по телефону не разговаривали, пришлось сказать, что, да, узнал.

- Ты не по­мнишь, ко­гда у нас консультация по зарубежной литературе?

- Да откуда же я знаю, ко­гда у вас консультация.

- Извини, я спросила так… на всякий случай…- сказала она озабоченно.

Женя снова взял трубку:

- Так я вас жду, приходите.

…В архиве се­го­дня был, по‑видимому, выходной.

Мы с Галей при­шли в гостиницу чуть позднее - мало ли что. Я осторожно постучался - поэт из‑за двери спросил:

- Кто там?

Я ответил.

- Подожди немного,- сказал Женя,- я сейчас выйду.

Пока он мешкал открывать дверь, мы внезапно увидели, как по коридору идёт, словно четвёрка мушкетёров, компания наших университетских и школьных друзей. Только в роли Д'Артаньяна выступала миловидная пухленькая девушка - она смело шла, несмотря на невысокий рост, впереди… Лица их сияли надеждой на встречу с небожителем - тем более, что мы с женой стояли у двери, являя как бы пропускной пункт у райских врат.

Но вот дверь отворилась - Евтушенко выглянул в коридор и мгновенно оценил ситуацию.

- Что вам угодно? - обратился он к мушкетёрам ледяным тоном.

Мушкетёры оцепенели от страха и стали прятаться за спины друг друга.

- Та‑а‑ак,- процедил поэт.- Пойдёмте‑ка со мной.

Он закрыл дверь и первым пошёл по коридору. Все цепочкой двинулись за ним. Мы оказались в холле с маленьким диванчиком, парой потёртых кресел и журнальным столиком.

- Что ж,- сказал Евтушенко,- должен вам заметить, что вы дурно воспитаны. Прежде, чем приходить в гости, надо звонить.

Я похолодел.

- Ну, это‑то - мои друзья,- ободряюще обернулся он к нам с Галей.- Но вас я принять не могу, извините.

Прежде, чем мушкетёры ретировались, один из них сунул мне в руки книжечку стихов Евтушенко - взять автограф у поэта.

- Друзья, я не могу пригласить вас в номер. Там… гм… не убрано,- сказал Женя совершенно другим голосом, нежели говорил только что с мушкетёрами.

Теперь это, действительно, был Женя, а не Евгений Александрович. Он протянул мне два входных билета, взял тонкую книжечку своих стихов, покачал её, лёгонькую, на руке и сказал:

- Какая хорошая книжка… зачитанная…

Потом он достал из нагрудного кармана рубашки шариковую ручку и быстро написал на обложке пожелание счастья… нам с Галей. Я не успел сказать, что книжечка не наша.

Ура! Это был второй автограф великого поэта. Первый он оставил вчера перед самым уходом из нашей квартиры на маленьком виниловом диске из серии «Поэты читают свои стихи».

«Свадьбы», «Окно выходит в белые деревья», «Со мною вот что происходит»… Рядом с этими названиями стихов возникла надпись: «Гале и Эдику с нежностью и с мечтой о их сыне».

- А Женей обязательно называть? - растерянно спросила Галя.

- Нет, конечно, называйте, как хотите.

…Годы спустя у нас родилась дочь, которую мы назвали в честь великой французско‑испанской певицы Полины Виардо, музы Тургенева. Каково же было наше изумление, ко­гда мы обнаружили, что день рождения певицы совпадает с днём рождения Евтушенко - 18 июля!

Конной милиции перед выступ­лением Евтушенко в актовом зале Казанского университета не было. Но толпа перед входом в здание собралась изрядная. В переполненном зале жарко, но окна открывать невозможно. Потому что зрители стояли не только вдоль стен, но и на подоконниках.

Перед концертом я поднялся к поэту в номер - машина ждала у входа в гостиницу. Поэт нервно ходил по тесной комнате и красиво ругался, застёгивая рубашку.

- Не обращай внимания, я все­гда перед выступ­лением немного матерюсь - помогает,- сказал он.- А ты один за мной приехал?

- Нет,- сказал я,- в машине, кроме водителя, заместитель секретаря парткома. Позвать?

- Заместитель? Нет, не надо. Пусть сначала секретарём станет.

Перед самым началом выступ­ления ко мне протиснулся один из комсомольских вожаков.

- Слушай, у нас к тебе просьба: если Евтушенко вдруг, каким‑то образом, начнёт антисоветчину толкать со сцены, осади его, пожалуйста.

- Антисоветчину? Толкать со сцены?

- Ну, в смысле… провоцировать начнёт… призывать…

- К чему? - спросил я.

- Да мало ли к чему,- уклончиво сказал тот.

- Не переживай,- ободрил я,- он не провокатор. А вот его провоцировать не советую - знаешь, как он секретаря ЦК комсомола отделал стихами?

- Слышал,- сказал комсомольский вожак, покраснел почему‑то и отошёл от меня.

Евтушенко вышел к микрофону и сразу стал читать стихи. Я отметил, что его микрофонный голос в сравнении со старой записью звучит богаче и по тембру, и по модуляциям. Он стоял на сцене - то­гда в актовом зале университета ещё была сцена - высокий, широкоплечий, по‑юношески стройный, и зал слушал его, затаив дыхание.

«Идут белые снеги, как по нитке скользя…» - это было его поэтическое кредо. «Любимая, спи…» - и каждая сидящая в зале девушка считала, что это - про неё. «Ярмарка, в Симбирске ярмарка, почище Гамбурга - держи карман!» - и гипсовый Ильич, стоявший в нише сзади поэта, казалось, вздрагивал. Ну, а в Монологе американской девчонки‑хиппи, в которую мастерски, как большой актёр, преображался Евтушенко, скво­зил иной смысл:

«Никакая я не анти,

но скажу вам от души:

вы на рожи эти гляньте,

до чего ж нехороши!»

А ко­гда поэт парадоксально перецитировал Пушкина в прологе к поэме «Под кожей статуи Свободы», зал просто застонал от восторга:

«И, может, буду тем любезен я народу,

что прожил жизнь, борясь,-

не попросту скорбя,

что в мой жестокий век

восславил несвободу

от праведной борьбы,

свобода, за тебя…»

Из зала летели всякие вопросы:

- Как вы относитесь к поэзии Тют­чева?

- К поэзии Тютчева? - переспросил поэт.- Как к воздуху - я ею дышу.

Какой‑то старик, с внешностью учёного из довоенных советских кинофильмов - седая бородка клинышком, очки в стальной оправе - спросил резким голосом, раскатывая букву «р»:

- Не думаете ли вы, что некоторые ваши новые стихи являются духовной аберрацией по отношению к детерминистским принципам развития вашей творческой личности?..

Но конец его фразы утонул в смехе и улюлюкании, не дав Евтушенко ответить.

- А как вы относитесь к тому, что вас частенько называют оформителем в поэзии? - спросил кто‑то ехидно.

Евтушенко просто ответил, что не считает оформительство большим грехом, особенно, ко­гда оформляются настоящие, а не лживые идеи.

Из зала мы вышли вместе с потоком людей, среди которых - беру на себя смелость сказать - не было ни одного равнодушного.

Нам доводилось слушать прекрасных чтецов - то­гда этот жанр был весьма популярен. Замечательно читали стихи и Павлов, и Сомов, и Осмоловский. Но до чтения Евтушенко им было далеко. Собственно, он и не читал стихи - он их проживал, каждое слово, каждую фразу. Так, будто только что на­писал.

Сразу после выступ­ления нам увидеться не удалось - Евтушенко вынесла из университета толпа поклонников, оттеснив нас. На улице возле колонн стояли несколько машин - Женя быстро сел в одну из них, и кавалькада тронулась с места.

Провожали Евтушенко на вокзале. То­гда там был довольно просторный привокзальный ресторан. Мы сидели в уголке за сдвинутыми столами - журналисты Надежда Сальтина, Николай Харитонов, поэт Николай Беляев, кто‑то из университетского начальства, кто‑то из партийного - а рядом с поэтом сидела русоволосая девушка в голубом берете по имени Оля. Евтушенко поднимал бокал с шампанским, смотрел сквозь него на девушку и говорил как бы сам себе:

- Вот кто был - сама нежность…

Девушка пила шампанское и отвечала поэту взглядом голубых глаз в обрамлении чёрной туши ресниц.

Напротив нашей компании - тоже за сдвинутыми столами - сидели парни и девушки, похоже, студенты, в свитерах, куртках. На полу лежали рюкзаки - видимо, ребята собрались в туристический поход. В отличие от нас, они пили чай.

Поэт говорил о том, как он был счастлив приехать в Ка­зань, где встретил новых друзей. Рассказывал о том, как ездил на родину Тукая в Кырлай вместе с молодым талантливым поэтом Ренатом Харисом, о том, как во время сильного ветра оторвался кусок ржавой кровли и, порхая, как железная бабочка, пронёсся в опасной близости.

- Представляете, что сказали бы? В Кырлае родился Тукай - и погиб Евтушенко. А? Каково?

Потом Женя - уже снова Женя! - произносил тосты в честь каждого из присутствующих, о ком‑то говорил кратко, о ком‑то - подольше.

Я сидел за столом один - Галя сдавала зачёт по русской литературе.

Женя взглянул на меня своими «незабудными», сказал о том, как ему понравился мой голос.

- И не только голос - Эдик блестяще перевёл сти­хо­творение моего друга польского поэта Ярослава Ивашкевича «Волк»: «Я волк без стаи - мне кричат об этом!..» Я обязательно передам ему. Вот послушайте!

И он достал из кармана сложенный листок, развернул его и прочитал:

«Холодные лучи мохнатых звёзд,

Лиловый сумрак леса, снег и стужа -

Вот спутники мои на той дороге,

Где я сейчас. Вот всё, что мне осталось.

Я каждый вечер выхожу из леса,

Я каждый вечер подхожу к деревне:

Вокруг костела три десятка изб -

Наседка чёрная и белые цыплята…

А окна льют живой и тёплый свет -

Он так отраден в стужу и ненастье!

И пение, что слышно сквозь пургу,

Напо­мнило о сломанной любви.

Чужое счастье, бывшее моим,

Весёлый пир, мне - тяжкое похмелье…

Дверь распахнётся - шум меня поглотит.

Колодец скрипнет - и опять все тихо…

Скрипач играет. И его веселье

В моей груди рождает боль и злобу,

И в сердце - страх,

А в горле - вой тоскливый.

И я бегу, бегу от страха - вспо­мнить.

Я волк без стаи - мне кричат об этом.

И я глотаю слёзы сожаленья.

Я не один. Ведь у меня есть звёзды».

Женя опустил голову, как будто задумался о чём‑то:

- Мне ино­гда кажется, что я тоже - волк без стаи…

И в этот самый момент из противоположного угла, оттуда, где сидели туристы, раздался хор молодых голосов:

«Бежит река, в тумане тает,

бежит она, меня дразня.

Ах, кавалеров мне вполне хватает,

но нет любви хорошей у меня…»