Запоздалый поклон

Журнал "Казань", № 4, 2013

В первом номере журнала «Казань», который вышел двадцать лет назад, был публикован дневник старожила Старотатарской слободы Казани. Дневник Мухамедгали Бикчантаева, деда Нурании Биктемировой, ныне почётной гражданки Казани, вёлся (продолжили родственники) семьдесят три года! Некоторые читатели оценили эту неприкрашенную летопись жизни как лучшую публикацию номера. Дело в том, что эта летопись принадлежит «простому человеку» из тех слоёв, которые, как правило, не оставляют дневников, её уникальность - в предельной простоте и правдивости.

Все два десятилетия, что выпускается журнал «Казань», редакция стремилась продолжить публикацию таких документальных свидетельств жизни «простых людей». И вот перед вами новая летопись - автобиографическая. Натура автора, видимо, противилась тому, чтобы что-то скрывать или приукрашивать, однако обстоятельства иногда заставляли, и в этом тоже примета времени. А комментарии дочери, унаследовавшей, вероятно, прямоту отца, не менее интересны и ценны, чем сама автобиография. И то, и другое составляют, по сути, единый документ.

Нынче модно составлять родословные. Многое из жизни предков, чего раньше боялись и что скрывали от власти и даже от собственных детей, теперь вызывает в потомках гордость или кокетство. Занятие это должно быть особенно интересно, если в предках имелись дворяне, а также известные личности. Людям простым трудно проследить свой род дальше деда и бабки. Я знала только своих бабушек, дедушки умерли ещё до моего рождения. О более далёких предках не знаю ничего, поскольку первыми грамотными в нашем роду были мои родители, и нет письменных свидетельств их происхождения. Следуя автобиографии отца, написанной им собственноручно, и воспоминаниям детства, я попробую изложить родословную семьи, шагнувшей за время, равное веку, через три социальных формации. Следующий после монархии и социализма «изм», в котором пребываем мы ныне, определить трудно. Возможно, для него со временем придумают совсем новое слово.

Автобиография отца, кадрового офицера Красной Армии, хранится в архиве военкомата одного из районов Украины. Подлинные отрывки из автобиографии набраны курсивом. Немного поразмыслив, я решила не оставлять в оригинальном тексте ошибки, проистекающие из татарского акцента отца.

Я, Зият Имамутдинов, родился в 1909 году в семье бедного крестьянина в деревне Мамадышского района Татарской республики.

Родился папа в 1908 году. A когда собрался поступать в лётное училище, его годы уже вышли. Пришлось один год приписать.

- Как это? - спросила я.

- Да так: исправил в паспорте ручкой.

Какие же тогда были паспорта?!

До 1921 года жил на иждивении отца.

В те годы папа учился в медресе на полном пансионе. Знал татарскую грамоту, умел писать арабской вязью. Новая власть медресе закрыла. Мама, активистка из первых комсомолок, в минуты ссор не забывала упрекнуть отца:

- На муллу учился!

В 1921 году отец умер.

Дед мой был здоровым человеком. Его подкосил голод.

С 21 года я пошёл работать батраком у кулака. И так работал до 1925 года.

Скорее, не у кулака, а у крестьянина, нанятого богатым хозяином и взявшего мальчишку в помощники, оплачивая его труд едой.

Папа был прекрасным рассказчиком и любил вспоминать детство. Голодные годы, в избытке выпавшие на его долю, по силе впечатлений превосходили даже военные. В старости папа пытался писать воспоминания. Кое-что из этих записей я помню:

- Утром пришёл к хозяину. Зашёл в избу - он там голый с женой валяется. Запрягли мы лошадь, пошли пахать. Днём отдыхали. Хозяин домой ушёл, а я остался в поле. Уснул, лошадь меня разбудила. (В устных рассказах папа смешно изображал ржанье лошади, обнажая свои крепкие белые зубы.) Работали до вечера. После рабочего дня зашли к хозяину. Он усадил нас за стол, накормил. Я ел первый раз в этот день. А мой кулак меня коленом под столом толкает, мол, не ешь, как голодный... И отправил меня домой со словами: «Ну, иди. Ты уже поел».

Так за день работы расплатился со мной чужим обедом.

За усердие в работе обещали батраку взять его с собой на ярмарку, что было в скучной деревенской жизни знаменательным событием. Не взяли. Что делать? Уже и подружка была, которой обещал привезти подарок. Сплёл он две пары лаптей, продал, на вырученные копейки купил подарки - кусочек мыла и ленту. Кулаков же с тех пор крепко невзлюбил.

Отец - сын крестья­нина‑середняка, до революции был крестьянин-бедняк и после революции крестьянин-бедняк. Мать - дочь бедного крестьянина, с 1932 г. член колхоза. Имел четырёх сестёр. Старшая сестра умерла в 1938 году по болезни. Трое младших в настоящее время замужем. М., 1914 года рождения, член колхоза. Её муж с 1937 года находится под заключением, так как во время уборки урожая в 1937 г. занимался срыбом уборки, вражавшихся пьянством. (Сохранила всё же акцент.)

Этот мой дядя и после войны сидел - уже за то, что побывал в плену.

Дважды в моём детстве ездили мы на родину родителей. Первый раз в 1946 году из-за тяжёлой болезни бабушки Мегри, маминой мамы. Она после освобождения Крыма в 1944 году приехала с нами в Евпаторию, где до войны базировался папин полк. При депортации крымских татар её тоже выселили в Среднюю Азию. Разницы в написании национальности в паспортах не было - татарка и татарка, никто не разбирался, какая. Какое-то время бабушка жила там, не знаю точно, где. О несправедливости по отношению к ней она написала письмо самому Ворошилову, и ей разрешили вернуться, но не в Крым, а на родину - в Мамадыш.

Ехали мы к бабушке поездом. Я, к большому удовольствию отца, на ходу прочитывала названия мелькавших мимо станций. Как из Казани добирались до Мамадыша, уже не помню. Бабушка была очень больна. Она сидела во дворе на солнышке, вся высохшая, сплёвывая в таз кровавую отрыжку. Подбегала собака, вылизывала. Я прогнала собаку, а бабушка за это прогнала меня.

Мне было пять лет. Дети в этом возрасте уже всё понимают. Напрасно взрослые полагают, что при них можно говорить обо всём. Моя мама была в таком же заблуждении. Обладая патологической памятью, я до сих пор помню её доверительные беседы с подругой. Помню, как мама на открытой террасе читала подруге письмо от какого-то старого поклонника. Тот уговаривал её уйти от мужа к нему со всеми (двумя тогда) детьми. Предупреждал: ты с ним ещё наплачешься! Папа же в это время, лёжа внизу на кровати, внимательно слушал разговор подруг, не подозревавших об этом. Родители тогда очень не ладили между собой, и мама жаловалась подруге на мужа.

- А ты отрави его,- посоветовала та, то ли в шутку, то ли всерьёз.

При этих словах папа замер и делал мне знаки, чтобы я не шумела. Как же я переживала за маму! Выбежала во двор и там старалась привлечь её внимание, чтоб не болтала лишнего. Она, по-видимому, не согласилась на крайнюю меру. Но папа какое-то время после не приступал к еде, пока не попробует мама. Причину знала только я... Шекспир отдыхает.

Мать жены работает в городе Мамадыш заведующей детдомом. Член партии с 1924 года.

Бабушка действительно работала в детском доме, но не уверена, что заведующей. Все её трое детей, благодаря этому обстоятельству, выжили в голодные годы. Детдом даже переезжал в сибирский город Омск, где в двадцатые годы не было так голодно, как в Поволжье. Сохранилась фотография сотрудников детского дома, из которой маминой рукой аккуратно вырезано лицо директора.

- Враг народа,- комментировала законопослушная мама. Возможно, именно после его «разоблачения» бабушка и была некоторое время директором. Есть ещё один эпизод из жизни бабушки, говорящий о её твёрдом характере. Родители выдали её замуж за будущего папиного отца. Она не ужилась с мужем и вернулась к родителям. Как сейчас говорят, не сошлись характером. Наша мама частенько в сердцах называла папу «щаярынский порода» - по деревенскому прозвищу его семьи. Если я правильно толкую, «щаяры» - растопка для печи, которую заготавливали из сухой берёсты. Вспыхивает она мгновенно. Так же вспыхивал дед Имамутдин. Унаследовал эту черту и папа. Да и среди правнуков Имамутдина известны мне представители той самой породы.

Непокорную Мегри вторично отдали за пожилого человека, от которого она уже не бегала. Его фотографий не сохранилось. Может, не такой уж старик был дед Имамутдин? А мамина красота, голубоглазость и светлоликость уж не от него ли? Бабушка на сохранившихся фотографиях красавицей не смотрится. Дед же, оставленный строптивой Мегри, женился вторично на бабушке Шамсикамал. Это роскошное имя на фарси означает «уносящая сердца».

Мама же при нас, детях, частенько говаривала:

- Предупреждала меня мама - не ходи за него (за папу) - плохая порода!

Жена моя, Зияда Ситдикова, 1909 года рождения, дочь бедного крестьянина. Отец её умер в 1918 году по болезни.

Дед Измаил не был крестьянином. Он валял валенки, жил в городе Мамадыше. Кроме мамы, были у них с бабушкой ещё два сына. Один умер молодым от опухоли мозга. Он хорошо учился, настолько хорошо, что был награждён путёвкой в Артек. Есть фотография казанской группы в Артеке, где смуглый длинноногий дядя лежит в первом ряду в обнимку с пионерским горном. Второй мамин брат был женат на русской женщине. После войны, похоронив мать, он оставил скучную работу счетовода и завербовался на рыбные промыслы Дальнего Востока, куда и отправился с женой и двумя белокурыми мальчиками. И пропал. Мама искала их следы. Из органов ответили, что пароход с рыбаками, где был и наш дядя с семьёй, подорвался на мине на пути с острова Сахалин к Камчатке.

Во второй раз я была в деревне в 1950 году и хорошо помню трёх папиных сестёр. Жила я в доме у Миньямал-апы. Мне не было скучно и одиноко, хотя родители занимались где-то своими делами. А я проводила время с четырьмя детьми тётушки. Старшая из них, Фирдауся, красивая, черноокая, с длинной косой, была уже девушкой и с нами, младшими, общалась мало. Малюся тоже была постарше меня. На год старше был и брат Рамис. Он из уважения называл меня Роза-апа (тётя), пока не узнал, что я младше него. По иерархии татарских семей я должна была называть его Рамис-абый (дядя), но политесу мне в детстве недоставало, и почтительного обращения с моей стороны он не дождался. Четвёртым ребёнком в семье был малыш Ахматгаян лет трёх-четырёх. Он бегал в ветхой маечке всегда довольно чумазый. Меня просто обожал. Наверное, ему, нежеланному мальчишке, рождённому между войной и отсидками отца, городская Роза-апа казалось очень доброй. Ему не хватало ласки от заморённой работой и нищетой матери. Подумать только, ей было тогда тридцать шесть лет! Он льнул ко мне как ласковый щенок. Я же постоянно упрекала его за грязь, твердила - «пычрак» (грязный). Может быть, и мыла, что для него было несомненным знаком внимания со стороны обожаемой апы.

Впоследствии Фирдауся и Малюся благополучно вышли замуж, а Рамис и Ахматгаян спились. Рамис привёл в дом к матери пьющую женщину. Миньямал наложила на себя руки - повесилась, что папа объяснял её нездоровьем.

А в те далёкие годы у них были крепкий бревенчатый дом и просторный, чистый двор. В хозяйстве имелись корова, несколько овец, куры. Стая гусей по вечерам чинно возвращалась с речки. К той же речушке сбегали картофельные грядки, а на берегу стояла банька. Топили её по‑чёрному. Вместо шампуня использовали «щёлок» - воду, настоянную на древесной золе. Сёстры мазали головы катыком (кислым молоком), чтобы волосы были гуще. На той же речке песком и ягодами красной бузины чистили мы, дети, большой медный самовар - украшение стола.

Еда у тётушки была простая, но вкусная. Готовили открытые пироги с кашей, сдобренной семенами конопли. Тёмно‑зелёные узорчатые кустики ныне запретного растения свободно росли среди картошки, так же, как и ярко цветущий мак. Картошку варили всегда очищенной, не в мундире. Масло из молока сёстры сбивали в высокой ступе, выдолбленной из тонкого ствола, длинным деревянным пестом. Масло (май) было очень вкусное, но нам больше перепадал обрат. «Май» шёл на продажу. В послевоенные годы колхозники работали на страну бесплатно, за трудодни ставили палочки. Люди кормились со своего хозяйства. Помню, как не в сезон почему‑то зарезали гуся. Обычно их забивают поздней осенью. Сёстры отмывали в речке жирные гусиные кишки, потом ими заправляли кашу. А гусятины нам не досталось - её снесли на базар.

В избе было чисто, но в изобилии водились тараканы, наличие которых, впрочем, никого, кроме меня, в ужас не приводило. Как-то, узнав, что из города приехали травить тараканов (только надо заплатить), я, премудрая, рассказала об этом взрослым. За что услышала от тёти хорошо знакомое мне слово - «мэгнэсез» (бестолковая). Деньгам, будь они, нашлось бы и другое применение.

Иногда я смешила свою родню. Папа любил вспоминать, как я, пересчитав глазами конфеты на столе, перепавшие как-то детям, в уме поделила их и взяла свою часть. Мои способности к математике ему импонировали. Помню, как ходили с роднёй и с мамой на колхозное поле убирать горох. Там же на костре в большом казане готовили для всех гороховую кашу. Ничего вкуснее я с тех пор не едала. Мама даже одёргивала меня, как тот кулак из отцовского детства, за мой непомерный, на её взгляд, аппетит. А сёстры потихоньку наполняли сухим горохом штанины своих рейтуз, подвязанные верёвочками. У меня же, городской, резинки были на месте, и уж я набрала гороху вволю, не боясь растерять. Как же взрослые смеялись, когда вслед за сёстрами и я высыпала дома свои припасы.

Помню, как тётя с косой ходила к лесу и там выкашивала траву между кустами, тревожно оглядываясь по сторонам. Сено для коровы нельзя было заготавливать, покосы не выделялись. Подобные запреты со стороны властей с точки зрения просто здравого смысла невозможно понять. Ведь часть молока от каждой коровы отдавалась бесплатно в фонд колхоза или государства, уж не знаю. Оно предназначалось больницам, детским садам.

Деревню окружали леса. Грибов в те годы в татарской деревне не ели и не собирали. Но в изобилии водились там ягоды и орех-лещина. Как-то мы с сёстрами пошли по малину. Здесь в первый и последний раз в жизни увидела я волка на воле. Он вышел из чащи на поляну, где мы обирали малинник, и стал рассматривать нас. Пока я любовалась им и соображала, откуда здесь взялась немецкая овчарка, сёстры, более продвинутые в местной фауне, с визгом сыпанули в лес. Насладившись произведённым эффектом, волк не торопясь ушёл, до последнего не отводя от меня взгляда. С тех пор я чувствую безотчётную симпатию к этим хищникам. Малины было много. Я старательно наполняла бидончик, не смея съесть лишнюю ягодку. И зря. Только и видели мы ту малину - ушла она вслед за гусиком на базар. Ещё одна мелочь удивила меня. В военном гарнизоне, где мы жили, хозяйки тоже иногда брали в долг у соседей краюху хлеба. Здесь же заёмный хлеб прежде, чем отдать, взвешивали на каких-то допотопных весах коромыслом. Хлеб в деревне хозяйки пекли сами - отношение к нему было трепетным.

Село, где жила родня, было строго спланировано, улицы широкие, заросшие в то время мягкой гусиной травкой. Дома стояли за высокими сплошными заборами с воротами. У каждых ворот - лавочка и неизменная берёза.

Дом бабушки Шамсикамал был стареньким, убогим, вросшим в землю. В огороде росла та же картошка с коноплёй и маками. Хозяйства она не держала, а баночку молока ей приносили от дочери. Была она маленькая, старенькая, лица не помню, а фотографий, возможно, и не было. Тлела какая-то непонятная мне вражда между мамой и бабушкой. Они ругались между собой в отсутствии папы. Тот приезжал и разбирался, не всегда коррект­но по отношению к маме. Я, разумеется, всегда была за маму и подозревала, что ссоры между родителями провоцирует бабушка. Как-то после очередного скандала, уловив удовлетворённую улыбку на её лице, я в сердцах плюнула в баночку с молоком, стоящую в сенях. Надо ли говорить, что бабушка сварила мне на этом молоке кашу. Ещё пакость я делала бабушке: вместо того, чтобы подкапывать картошку под кустом (так летом добывали её к столу), я вырывала куст, а после присыпала землёй. Бабушка это заметила, но не ругала меня. Сказала просто, что так не надо делать. Она была добра ко мне. Сейчас я понимаю, что была она проще и добрее бабушки Мегри. А вражда между двумя женскими линиями - уж не от ревности ли, учитывая обстоятельства замужества моих бабок? Кто объяснит извилистые пути этого не­управляемого чувства...

Вторая сестра, Газиза, 1918 года рождения, учительница в школе. Замужем. Муж тоже учитель.

Газиза-апа была самой способной из папиных сестёр и более всех на него похожей. Ещё в раннем детстве отличалась она большой сообразительностью. В голодные годы ходила с котомкой побираться по деревням. Папа рассказывал: в русских деревнях по-русски молилась «Христа ради», в татарских - по-татарски, Аллаху. Она сумела выучиться. Родила четырёх сыновей, дав им красивые имена на французский манер. В их доме было красиво. Ахун‑абый, муж Газизы-апы, прошёл всю войну и привёз из-за границы «трофеи» - какие-то ткани, занавески, скатерти. Частички обустроенного европейского быта очень украшали деревенскую избу. Во дворе на цепи у них сидел большой рыжий пёс - Сарыбай. Газиза-апа дожила до преклонных лет, пережив мужа, старшего сына и старшего брата. Один из её сыновей, мой ровесник, окончил институт, хорошо зарабатывал и перевёз старую мать в город, поселив в отдельную квартиру. Пожалуй, она была самой счастливой из сестёр. В старости, как это принято у татарок, ударилась в религию, пять раз в день молилась по шариату. В послевоенные годы я за ней этого не замечала.

Третья сестра, Мадина, замужем, живёт на иждивении мужа. Её муж работает на лесоучастке в леспромхозе.

Мадина в юности была красоткой. В деревне её называли куклой - там зря не скажут. Папа говорил, что на неё похожа Расима, наша младшая сестра. Я запомнила Мадину-апу толстой и весёлой, а её красивого мужа маленькая Расима сразу же нарекла «охотником», оценив его статность и чёрные усы. У них было шестеро красивых чернявых детей, имена всех начинались на «л»: Линур, Линар, Ляля, Лейсан... Жили они в сосновом бору, точно таком, как на полотнах Шишкина. Жили весело и довольно беспечно для тех унылых времён. Помню, как брат Рамис осуждал их:

- Они красное вино пьют, белый хлеб едят! - это мне, смеясь, перевела с татарского мама. Весёлая Мадина болела туберкулёзом лёгких и до старости не дожила. Её дети все вышли в люди, как говорят, писали письма абыю, нашему папе, ухаживали за своим отцом, который к старости стал беспомощным инвалидом - обезножил.

В сентябре 1925 сгорел наш дом, поэтому я перешёл работать на своё хозяйство, так как четыре сестры и мать остались без ничего.

Дом был старый, горел хорошо. Когда соседи пытались вытащить из огня хоть что-то, отец кидал спасённое обратно в огонь. Не хотел оставлять ничего из нищего хозяйства. Советская власть дала погорельцам хорошие по тем временам деньги. На них отец не только избу построил (купил сруб), но и лошадь купил. Это в шестнадцать лет.

В 1927 году июне месяце я поехал на Урал искать работу. По октябрь ходил без работы.

Поехали вдвоём с другом: без денег, без продуктов, не зная русского языка. Поселились где-то в общежитии. В недалёком лесу у отца были три берёзы, из которых он добывал сок и пил его по мере накопления, ограничиваясь порою только этим харчем. У друга в запасе была лепёшка. В приступе отчаянного голода папа не выдержал и съел её. Рассказывая об этом прискорбном факте, он изображал, как запихивает в себя хлеб и глотает. Друг обиделся, отвернулся к стене, не разговаривал. Утром папа пошёл по городку искать заработок. Увидел, как парень копает огород. Плохо копал - неумело. Хозяйка вынесла работнику плату - буханку хлеба.

- Это за такую работу... Эх! - до сего времени возмущался отец.

Кто-то и его пригласил вскопать участок. На Урале для начала июня это не поздно. Уж тут он постарался! Хозяйка пригласила работника в дом. С каким восторгом отец описывал невиданную обстановку: на столе белая скатерть, на кровати белые подушки горой, из-под одеяла - белые кружева! Хозяйка налила ему полную тарелку супа, нарезала большими ломтями белый хлеб, а после ещё и второе принесла. Папа, соразмерив аппетит, половину второго на тарелке отделил, показал - убери! Настоял упрямо, чтобы не оставлять за собой еду. Добрая женщина и с собой дала ему хлеб. Этой натуроплатой отец наладил испорченные накануне отношения с другом.

С октября 1927 по 1930 год работал на Пашинском заводе, в Свердловском прииске, на железной дороге, на Гороблагодатском руднике по добыче железной руды, в шахте по добыче каменного угля, на Нижнетагильском металлургическом заводе. В 1929 году поступил в ряды Ленинского комсомола. Работал членом бюро городского комитета комсомола Нижнего Тагила. И в 1929 же году окончил ликбез неграмотных и малограмотных.

Об учёбе в медресе папа нигде не заикается. Русский язык он освоил уже на Урале. Рассказывал, что первые слова, выученные им, были матерные. Всю жизнь он говорил на русском с лёгким акцентом и путал женский род с мужским.

В 1930 году в городе Нижний Тагил окончил трёхмесячные курсы подготовительного рабфака. С 1930 по 31 год учился в Казани в Госветрабфаке и закончил два курса. В 1932 году в июне Обком ВЛКСМ командировал меня учиться в Казанский авиатехникум, где тоже окончил два курса. В 1933 в июле учёбу бросил, так как желал учиться на лётчика, и также из-за плохого материального положения матери. В июле 1933 г. окончил планёрную школу. С 1933 г. августа месяца до августа 1934 работал в райсовете Осоавиахима в городе Мамадыш инструктором планеризма и одновременно военруком в РК ВЛКСМ Мамадышского района. В 1934 году по спецнабору Татарского обкома ВЛКСМ был мобилизован в военную школу авиационных техников (город Вольск), где учился до 1937 года и окончил в звании воентехника второго ранга. Был направлен на Тихоокеанский флот в авиационный полк, где служил до 1940 г. техником и техником звена. В 1940 по болезни жены был переведён в Крым, где участвовал в организации нового авиаполка и служил техником звена до начала ВОВ.

Старшей сестре Ларе было два года, когда мама заболела туберкулёзом. После лечения её отправили в санаторий в Ялту. Маленькая Лара осталась с отцом. Трудно представить его в роли няньки, но как-то справился. Всю жизнь отношение к Ларе у родителей было особенным: больше тепла, понимания, доброты, снисходительности, чем к младшим. Она была дитя любви и возможно поэтому красавица. Но папины способности к математике ей не передались. Я хорошо помню, как он пытался объяснить ей задачи школьного курса через уравнения с неизвестным. И с раздражением повторял непонятливой дочери: икес, икес! (Что означало «икс».) У Лары из карих глаз по-киношному красиво стекали по щекам крупные прозрачные слёзы. В дальнейшем в обиход нашей ­семьи вошла знаменитая фраза, сказанная папой по поводу неуспехов в математике Лариного сына: эх, на Лара пошёл!

По окончании школы папа вплотную занялся дальнейшим образованием старшей дочери. Он ездил с ней по городам, пытаясь устроить в институт. В итоге они оказались в Казани и сдали документы в медучилище, где математика не котируется. В училище шёл летний ремонт, и помощь бравого майора (форму папа не снимал, так как гражданского костюма у него просто не было) женскому коллективу была очень кстати. Только убедившись, что дочь - студентка, и устроив её на квартиру, папа вернулся домой, доучивать младших. С нами он так не носился. Младшие оказались более самостоятельными.

Из-за болезни мамы моим родным городом стала курортная Евпатория. Родилась я за восемнадцать дней до начала войны. Крым немцы начали бомбить с первых дней войны. Мама таскала в бомбоубежище Лару за руку, а меня в свёртке под мышкой. Едва мне исполнился месяц, как нашу семью эвакуировали. Членов семей офицеров Красной Армии немцы расстреливали, если таковые попадали к ним в плен. В годы эвакуации мы жили в Мамадыше в доме бабушки Мегри. После освобождения Крыма в 1944 году сразу же вернулись в Евпаторию. Пятиэтажка, где находилась наша квартира, под бомбёжками превратилась в руины. Нас поселили в одноэтажном доме в самом центре, неподалёку от городского театра. Этот старый каменный дом до сих пор обитаем. Просторный двор наших детских игр весь застроен верандами, террасами, времянками, которые на лето занимают приезжие отдыхающие. Евпатория моего детства помнится смутно, но кое-что осталось: лакомлюсь из горсти свежевыпавшим снегом. Неожиданно во двор выходит мама, я в ужасе кидаю снежок за дверь. За воротами, выйдя на улицу, вдыхала выхлопные газы от изредка проезжавших полуторок. Запах казался приятным. Помню приезд папы в отпуск, который был связан с выселением крымских татар. Могли и нас выселить, как выселили бабушку Мегри. Он был очень бравый в форме офицера морской авиации с наградами на груди. Сбежались дворовые друзья. Папа всех выстроил в ряд и каждого угостил халвой. Думаю, наш с сестрой рейтинг с того дня заметно вырос.

Четырём годам войны отец уделил в своей биографии всего полстранички с перечислением фронтов, где воевал, и полученных наград.

Участвовал в обороне городов (ныне города-герои) Одесса, Севастополь, Новороссийск и Кавказа в составе гвардейского авиаполка. С 1942 года член ВКП(б). С 1947 года служу в авиацион­но‑техническом батальоне в должности командира спецвзвода. Старший техник‑лейтенант с 1942 года.

Оборона Одессы... Сохранилось папино письмо школьникам, написанное им в годы активной патриотической работы компартии, руководимой тогда участником войны.

- С начала войны наш авиационный полк защищал Севастополь и военно‑морские базы Черноморского флота. Мы стояли на аэродроме Кача. 22 августа шесть наших экипажей были направлены помогать защитникам Одессы. Из технического состава старшим был назначен я. Лётчики улетели, а мы - техники, мотористы, оружейники - всего 18 человек, шли на катере-охотнике морем. К утру были в Одессе. 18-20 наших самолётов ходили по восемь раз в день штурмовать линию фронта противника. Лётчикам часто приходилось вести воздушные бои. А мы без отдыха день и ночь готовили боевую технику. Наш аэродром находился всего в трёх километрах от линии фронта, противник обстреливал нас из дальнобойных орудий.

На время нам пришлось сдать город врагу. Фашисты узнали, что Сталин приказал оставить Одессу, и немецкие лётчики забросали наш аэродром листовками. (Мне папа пересказывал «поэтическую» составляющую листовок: бей жида-политрука, морда просит кирпича!) Там говорилось, что мы уже в плену, приказывали не сопротивляться, сохранить оружие, а коммунистов расстреливать. Написали и мы Гитлеру, как запорожцы турецкому султану. В письме называли его слепой каргой, дураком и ещё много ругательных слов, и все 45 человек подписались. Мы там написали, что пока отступаем, а потом будем наступать, и тогда пощады от нас не жди. Письмо наклеили на стабилизатор бомбы и «отправили». Писал это письмо я. Об этом случае узнали в политотделе фронта и из агитмашины по громкоговорителю пересказали населению содержание письма.

Из Одессы мы пришли на танкере в Севастополь... Позже я участвовал в боях за освобождение Кавказа, Крыма, города Севастополя… Участвовал в освобождении Болгарии и Румынии.

Количество обслуживания боевых вылетов не могу припомнить точно. Помню, что шесть раз получал денежное вознаграждение по три тысячи рублей. Каждое давали за сто безаварийных боевых вылетов.

О войне отец рассказывал только смешные истории. Иногда по крупицам просачивалась правда.

О бомбёжках: - Хочется с головой зарыться в землю. Не знаешь, где небо, где земля...

О потерях: - Лётчиков мы не успевали запоминать. Только начнёшь привыкать - уже сбили.

О ворошиловских ста граммах: - Я свои сто граммов отдавал товарищам, не пил. А кормили нас, технический состав, всё больше перловкой. Вот сижу за столом, смотрю на кашу, а в рот она не лезет. Друг наливает мне столовую ложку спирта: - Пей, потом не дыши и сразу водой запей. И правда, каша пошла после этого. Так и приучился понемногу.

О буднях: - Дождь льёт. В небе тучи. Войны нет, никто не летает. Сидим в блиндаже, скучно. Лётчик молодой, из городских, спрашивает: «Стармех, а стармех, пшено на каком дереве растёт?» - Я деревенский, должен знать. А то шинел мой спрячут. Я нервничаю, ищу: «Где мой шинел? где мой шинел?» - им смешно.

Смешно и мне. Папин акцент со времени войны не изменился.

Когда папу представляли к ордену, командир спросил:

- Ты какой хочешь - Красного Знамени или Красной Звезды?

Папа выбрал Красную Звезду - красивый.

А за что техников награждали? После войны однополчане стали писать воспоминания, печатались книги. В одной из них отца как механика очень хвалили. Вот что он сам писал о своей работе на Тихоокеанском флоте.

Наш полк участвовал в боях на озере Хасан. Я, будучи техником звена, со своими механиками готовил самолёты. Лётчики были нами довольны. Во время боевых действий надо было срочно заменить мотор на самолёте И-16. Мы сделали это за пять часов. В то время это был настоящий стахановский рекорд. Обычно на такую работу уходило два дня.

Из «смешных» воспоминаний:

- Однажды молодой техник собрал мотор самолёта после ремонта и приносит мне пригоршню гаек, болтов - вот, лишние оказались! У меня на голове фуражка поднялась!

Думаю, что экономный техник услышал весь набор первых русских слов, выученных папой когда-то на Урале.

После сдачи врагу Севастополя полк отца перебросили на Кавказ. Техники перелетели с экипажами истребителей. Отец после войны никогда не летал на самолётах, говорил:

- Слишком часто видел, как они разбивались.

О боях на Кавказе и в Новороссийске он ничего не рассказывал. Только помню с детства название города Гудермеса, теперь печально известного в связи с террористами. Может быть, там была у авиаторов передышка после боёв в Крыму?

Победа застала полк отца в Румынии в местечке Валянегро. Победу отмечали каждый со своими: радисты, механики, лётчики, стрелки - все по своим комнатам.

- Зачем-то я вышел в тёмный коридор,- рассказывал папа.- И вдруг светло стало: это у меня из глаз искры посыпались - кто-то как дал по морде! И тут началось: все повыскакивали, радисты бьют техников, техники лётчиков, лётчики всех подряд. Весело отметили!

Имею благодарности от Верховного Главнокомандующего Генералиссимуса товарища Сталина: за освобождение Новороссийска от немецко-фашистских захватчиков, за освобождение Крыма и Севастополя, за освобождение Одессы, за взятие Констанцы.

Имею награды: орден «Боевого Красного знамени», орден «Отечественной войны второй степени», два ордена «Красной Звезды», медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Одессы», «За оборону Кавказа», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов».

В 1946 году полк стоял в Малой Акардже, пригороде Одессы. 1947 год был голодным. Страна кормила кашей вновь обретённых союзников в Европе. Свои голодали. Среди детей ходили страшилки о том, как убивают людей и после продают котлеты из человечины. Мама рассказывала о прохожем, зашедшем к нам в те дни. У него было с собой несколько варёных картошек. Попросил подогреть. Спросила его, куда идёт, но он, видно, и сам не знал, куда.

Родители там имели огород и даже выкормили свинью (татары!). Еды вдосталь не было, но благодаря офицерскому пайку и заколотому кабанчику мы не голодали. Ели бутерброды со смальцем, сахар к чаю мама насыпала нам горкой по чайной ложечке. В него я макала чёрный хлеб и запивала чаем. Мое поколение помнит, что вкуснее лакомства не было. Я, как истинная татарка, очень любила чай. И когда мне вечером отказывали в лишней чашке по причине ночного недержания, возмущалась:

- Вода же бесплатно!

Одессу не помню. А мама, не понявшая своеобразного одесского юмора, добром этот город не поминала. Ей как-то довелось спросить у прохожего дорогу, в ответ услышала, к величайшему своему возмущению:

- А что я буду с этого иметь?

Татарского языка я не знала, но, видимо, определённый акцент от родителей передался. Меня дразнили подруги старшей сестры:

- Роза, скажи «чернила»,- приставали они.

- Идите к щёрту,- отвечала я, что, собственно, и требовалось для веселья.

В 1947 году папин полк снова перевели в Крым на аэродром Кача. Мы жили на квартирах в деревне Хаджибулат (тогда ещё сохранялись татарские названия). Надолго мы там не задержались. За короткое время в Любимовке, под Севастополем, силами пленных немцев построили ­жильё для офицеров, казармы для матросов (рядовые полка морской авиации носили морские форменки). Силами пленных построили и два очень красивых двухэтажных штабных дома. Наверное, среди пленных были и архитекторы. Эти здания и сейчас, спустя шестьдесят лет, служат армии, но уже Украинской.

В 1947 году в Севастополе не было ни одного целого дома. Среди руин вначале очистили для проезда две главные улицы: Ленина и Большую Морскую. Работал городской транспорт, в том числе и катера в бухте, разделяющей город на части. На обрывистом мысе над Северной бухтой уже был установлен памятник Славы, а под ним в рукотворных пещерах жили севастопольцы. Гора была заселена очень тесно. Интересно, как же там решались бытовые проблемы: вода, туалет, отопление? Пещерных жителей выселили только к пятилетию победы. Или раньше? Не помню. Но помню, что уже в 1947 году старшеклассников из гарнизона возили в новую среднюю школу, построенную на Северной стороне.

Аэродром был повыше нашего городка, на холмах над морем. Сейчас это известный Бельбек. Между жилым городком и аэродромом склон был изрыт окопами. Они осыпались и заросли травой. Мы с мамой собирали в них цветы. Там же ржавели остатки самолёта, а на берегу моря - большая баржа. Её постепенно засасывал песок. Послевоенная жизнь в гарнизоне была для обывателей абсолютно безмятежна. Первое время в наших домах не было электричества, и мы использовали для освещения коптилку, сделанную папой по-фронтовому из патрона небольшого снаряда. Потом появилась керосиновая лампа. Послевоенная бытовая нищета была неописуемой. Чемоданы и сундук папа смастерил из дюраля (самолётный алюминий). Своими же руками собрал этажерку из бамбука, охапку которого привёз из санатория на Кавказе. Воду мама грела на печке в бидоне без дужки, и как-то в неудачный для меня день ошпарила мне спину, не удержав его в руках. Она мыла меня в тазу у печки. Я взвыла, а папа, накинув шинель на нижнее бельё, завернул меня в одеяло и потащил на руках в санчасть. Как сейчас помню армейские кальсоны на нём с развевающимися тесёмочками - быстро бежал.

Семьи лётчиков жили в двухэтажных коробках, предшественниках хрущёвок - мы называли их «большие дома», построенных на самом обрыве над морем уже нашими строителями - солдатами из стройбата. Офицеры-техники поселились в коттеджах на две семьи. Семейным старшинам выделили сараи, построенные аккуратными немцами для жильцов коттеджей. В одном из этих сараев жила мамина подруга тётя Катя. Мы любили навещать её - в несостоявшемся сарае было очень уютно. Наша квартира состояла из двух комнат и крошечных сеней, где умещался стол с примусом. Высокое крыльцо было обращено к морю. Окно проходной комнаты выходило на холм перед аэродромом, на вершине которого располагалась гауптвахта. Иногда можно было видеть медленно бредущего к ней арестанта в сопровождении охраны - своих же товарищей, которые, приноровившись к похоронному шагу узника, не торопили его к месту заключения. За что их наказывали? Один случай знаю. Старшая сестра дружила с матросом, капитаном футбольной команды гарнизона. Как-то сборная полка проиграла важное первенство, за что Колю и посадили на «губу». Лара его навещала, охрана свиданиям не препятствовала.

Окно светлой, парадной комнаты смотрело на море. Это было открытое море, раскинувшееся до горизонта, где часто стояли или проходили большие военные корабли серого цвета, а на западе вдоль берега виднелись в дымке дома Севастополя.

Папа заведовал на аэродроме складом ГСМ и иногда очень осторожно и понемногу приносил с работы спирт. Крепко выпив, он становился буйным и неуправляемым. Мама, не отличаясь дипломатичностью, часто «на грубость нарывалась», что заканчивалось потасовками не в её пользу и громкими скандалами. Долго ещё после детства я панически боялась пьяных мужчин. Папу «разбирали» и командиры, и на партбюро. Я осуждала отца. Только хорошо повзрослев, многое поняла. Может ли быть мир в семье, где муж и жена спят врозь? Родители же почивали даже в разных комнатах.

Как мама позже рассказывала, отношения между ними сильно расстроились после войны. Якобы у папы там была женщина. В этом можно не сомневаться: он был красивым, весёлым и компанейским. Такие, если заживались на войне, находили себе фронтовых подруг. К окончанию войны ситуация стала проблемной, и товарищ Сталин справедливо решил, что мужчины должны возвратиться к семьям, где их четыре года ожидали жены. Вернулся и папа. А куда бы он делся, если партия так решила. Но, по справедливости, папа всегда чувствовал ответственность за нас, дочерей. Мама же катастрофически не умела прощать, а честно развестись боялась. Наблюдая не прекращающуюся пятидесятилетнюю войну между ними, я как-то провела раздельный опрос: почему вы не развелись? У папы ещё спросила:

- Почему ты женился на маме?

- Красивая была,- прозвучал немногословный ответ.- А не развёлся, потому что за вас боялся - проститутками станете.

В те времена проституция не считалась престижной профессией. Это слово означало в устах отца только то, что в люди она одна без мужа не сумела бы нас вывести.

Мама же с раздражением ответила:

- А вас бы я на что растила!

Однако после смерти мамы папа сразу одряхлел и превратился в старика, всё же пережив её на пять лет. Может, это была такая любовь?

Мама была хорошей хозяйкой. В доме было чисто, всегда к приходу отца со службы был приготовлен обед. Выросшая в детском доме, она научилась вкусно готовить. На праздники, а это были 7 Ноября, Новый год и 1 Мая, готовились пироги и винегрет.

В 1948 году у нас родилась третья сестричка, Расима. Папа очень надеялся на сына и не по-отечески в досаде пошучивал первое время, что сошьёт для неё деревянный бушлатик. Ничего не боялись наши атеисты! Мама же частенько после сетовала:

- И зачем я родила эту собаку?

Расима была очень самостоятельной почти с пелёнок, что мало радует недальновидных родителей.

Короче, третья дочь не была плодом любви. Мама по простоте своей рассчитывала на большие алименты в случае развода, о котором подумывала всерьёз. Расима же оказалась ребёнком на редкость умным и развитым. Она рано начала говорить, на всё имела свой взгляд. Один остроумный одноклассник старшей сестры иначе, как «бабка Расимка», её не называл. В два‑три года такое прозвище надо заслужить. По отношению к нам, старшим, она была задира и прилипала. Лара ходила у неё по верёвочке, я же пыталась воспитывать. Расима скоро стала любимицей не только отца, но и всего гарнизона. Папа приносил с работы раскрошенные краюшки хлеба, завёрнутые в измятые клочки газеты (остатки обеда), и преподносил ей как подарок от зайчика. Она искренне верила и с горящими глазами выспрашивала о подробностях заячьей жизни. У неё и в кубрике (казарма по-флотски) были все свои. Матросов она забавляла, напоминая им собственных далёких сестрёнок. Бывало, что загулявшую Расиму разыскивали по гарнизонному радио, и какой-нибудь матрос приносил её на руках. Какое всё же безмятежное было время!

Однажды, возвращаясь из школы короткой дорогой, то есть форсируя речку Бельбек по скользким камушкам, я свалилась в холодную воду. Оказия случилась зимой. С рёвом прибежав домой, я попала в руки разгневанной мамы. Она, сдирая с меня мокрую одежду, хорошенько отшлёпала меня. Я ревела и от обиды и от своеобразного массажа по мягким частям, а маленькая Расима скакала вокруг и кричала во всю мочь:

- Не бей её! Не бей! - с младенческих лет она обладала обострённым чувством справедливости и сочувствия к обиженным. Запомнила эту драматическую сцену на всю жизнь: не часто так самоотверженно кидались на мою защиту.

Тёплыми вечерами женщины с детьми сидели у своих домов, кто-то выносил патефон с пластинками, звучали песни военных лет. Ворковала о любви Клавдия Шульженко. Мужчины играли в шахматы. Не знаю, когда отец научился этой игре, но играл мастерски, был чемпионом гарнизона. Лётчики уходили на ночные полёты, испытывали первые реактивные истребители. Бывало, разбивались.

Вот так мы и жили, не тужили. Собирали цветы в старых окопах, прыгали в море с остова ржавой баржи, мальчишки иногда подрывались, куроча найденные боеприпасы. Берег, где стоял гарнизон, был абсолютно лишён растительности. Здесь шли жестокие бои. Рассказывали, что немцы, уходя, обработали землю каким-то ядом. Не думаю, что на это у них было время. Сейчас, спустя шестьдесят лет, «большие дома» и коттеджи скрылись за высокими деревьями. Так вот, первым, кто посадил на выжженном берегу сад, был наш папа. Под окнами по весне зацветали вишня, абрикос и айва - любимое папино дерево с крупными белыми цветами. Всё‑таки в душе был он эстет. Мама занялась огородом и развела цветник. Помню астры, мальвы, вьюнки, в черноте южных ночей благоухала ночная фиалка - маттиола.

В 1953 году умер Сталин. Население утирало слёзы:

- Как же мы теперь...

В детстве, бредя вдоль моря с под­ружкой-фантазёркой, я с ней мечтала найти книгу с предсказанием будущего и подарить её товарищу Сталину. Не сбылось. Вскоре быстро разоблачили и расстреляли «шпиона» Берию. Потом надолго воцарился Хрущёв.

После очередного посещения родной деревни отец написал письмо в ЦК Компартии. В частности, он возмущался тем, что к деревне нет дороги. Наверное, текст письма вычитывала я, раз помню. Репрессий по отношению к папе не последовало, и даже, кажется, что-то сделали для деревни. Значит, это было уже после Сталина.

Папа до конца оставался убеждённым сталинистом. Никиту Сергеевича с его кукурузой, налогами на плодовые деревья и другими ляпами не принял совсем. Трудно было офицерам, прошедшим войну, простить Генсеку вдвое урезанную пенсию.

В 1957 году папа в чине майора вышел в отставку. Наверное, выставили. В то время, кажется, проходило сокращение армии. Он учился на каких-то курсах и работал сначала заведующим то в магазине, то в столовой. Быстро понял, что в торговле головы ему не сносить, и ушёл из этой зыбкой сферы. Потом вдруг увёз семью из города в деревню. Почему-то и мама не противилась, нас же, детей, никто и не спрашивал. Мне два года оставалось до окончания школы, Лара уже училась в Казани. Иногда отец говорил со вздохом, отвечая на свои внутренние сомнения:

- Эх, не с кем было посоветоваться...

Деревня, куда мы переселились, считалась посёлком городского типа. Офицерам запаса тогда выделяли участок земли и давали ссуду на строительство дома. Всё это папа мог бы получить и в Севастополе. Правда, деревня, куда мы переехали, находится в красивейшем уголке предгорного Крыма. В тех местах частенько снимают художественные фильмы. Поросшие лесом холмы и живописные скалы успешно имитируют на экране экзотические заморские страны.

Папа же рассуждал так: трое иждивенцев, четвёртая - мать в татарской деревне, на одну усечённую пенсию не прокормятся. А здесь земля поможет. Каждый год он сажал картошку, святой для татар корнеплод. Мама выращивала овощи, навеки любимые ею цветы, держала кур. Папа ещё и работал до семидесяти восьми лет. Поначалу выделили нам квартиру в коммунальном доме, старом жилище выселенных татар. При доме были колодец и огород с садом. Вдоль участка протекал арык, затенённый высокими вишнями.

В то время мы не рассуждали, почему выгнали с родной земли целый народ. Значит, были предателями, помогали немцам. В опустошённый Крым переселили колхозников из Смоленской, Вологодской, Тамбовской областей, с которыми особенно не церемонились, так же как и с высланными. Людей грузили в вагоны без имущества, скота и без денег. Поселили в опустевшие дома. Благо, была земля под огороды и остались после изгнанных хозяев прекрасные сады. Колхозники, привыкшие растить лён и картошку, превратились в табаководов и виноградарей.

Сначала папа был начальником коммунального хозяйства посёлка. При нём построили новое здание средней школы, баня, два жилых дома, начали строить водонапорную башню - водопровода в селе тогда ещё не было. Потом его сняли с должности, подозреваю, что за строптивый характер. В 1964 году отец на партсобрании сказал по какому-то поводу (а их было немало) в адрес тогдашнего генсека:

- Дурак ваш Хрущёв! - после чего немедленно последовало требование к нему положить на стол партбилет. На что отец резонно ответил:

- Не вы мне его давали,- и ушёл, хлопнув дверью. В партию отец вступил в боевом 1942 году.

Дома он ни с кем не делился своими партийными проблемами. Позже рассказывал, что буквально на другой день Хрущёва отправили в отставку. «Дело» на папу, разумеется, прикрыли, а может, и не успели открыть.

Работу по душе папа нашёл на Бахчисарайском винзаводе. Он устроился проводником вагонов, доставлявших продукцию завода в самые отдалённые места страны. Вторым проводником устроил маму, которая, разумеется, никуда не ездила, и получал зарплату за двоих. Работа его устраивала: независимость, длительные командировки, обилие приятного натурального вина. К работе относился серьёзно. Имел тулуп и походную спиртовку для приготовления еды. При его неприхотливости этого было достаточно. Страну повидал. Как-то на стройках коммунизма на Дальнем Востоке его вагон взяли в осаду строители, прознавшие о заветном грузе. Папа развозил вино по разнарядке, выдавал по накладным в определённые торговые организации и не имел права торговать им. Он заперся в теплушке и продавать вино категорически отказался. Толпа строителей, немного побившись в двери, вроде бы успокоилась. Потом прозвучало многообещающее:

- Ничего, сейчас сам откроешь!

После топота шагов по крыше вагона дым из горевшей буржуйки чёрными клубами дохнул на проводника: жаждущие строители заткнули трубу. Папа вынужденно отодвинул двери. О дальнейшем рассказывал с большим волнением:

- Смотрю: передо мной толпа молодых здоровых мужиков! У меня от страха шапка на голове поднялась. Думаю, хана мне. Но, ничего, всё культурно было. Говорят: отец, не бойся, за всё заплатим, документ подпишем.

Папе пришлось уволиться, когда его обокрали, или обманули на большую сумму. Заявились судебные приставы, или кто то­гда был, описывать имущество. Походили по дому и, оценив аскетическую обстановку, ушли ни с чем. Было понятно, что расхитители соцсобственности так не живут.

Дом папа построил вопреки своему материальному положению: не имея ни денег, ни помощников, ни стройматериалов. Помню, как мы с ним летом (я была на студенческих каникулах) ездили в сады собирать яблоки. За день работы в оплату давали нам ящик яблок, которые мы выбирали сами. Выбирать тогда было из чего: ещё плодоносили старые татарские сады с разнообразием прекрасных сортов. Заработанное папа возил в Ялту на продажу, вырученные деньги шли в фонд строительства. Стены из камня-ракушечника выкладывали в один ряд, месили глину ногами, готовили саманный кирпич. В этом я тоже принимала участие. Благодарный папа говорил позже, что в этом доме есть и мой труд.

Тонкостенный дом был очень холодным ещё и потому, что печь сложили неудачно - для тепла она должна была гореть постоянно. Дровами занимался отец - покупал, пилил, рубил. Топила мама. Заготовка дров превращалась в летнюю эпопею. Это было сложно и организационно, и физически.

Заканчивается автобиография обязательным абзацем.

В период Февральской и Октябрьской революции жил на иждивении отца. Семья, родные и родители в оккупационных территориях не были и в плену никто не был.

Отец часто повторял без тени иронии, что живёт при коммунизме. Святой человек! Как сейчас он перед моими глазами: стоит, опершись на лопату, в драной соломенной шляпе на голове, и произносит протяжно, по-хозяйски осматривая свои четыре сотки:

- Эх, что бы я делал без этот земля!..

Кострулина Розалия Зиятовна - дочь Зията Имамутдинова. Имеет высшее техническое образование, с 1997 года начала профессионально заниматься журналистикой. Работала в ведомственных газетах нефтегазовой отрасли, в «Казанских ведомостях», печаталась в журналах «Югра», «Тюмень литературная».

В первом номере журнала «Казань», который вышел двадцать лет назад, был публикован дневник старожила Старотатарской слободы Казани. Дневник Мухамедгали Бикчантаева, деда Нурании Биктемировой, ныне почётной гражданки Казани, вёлся (продолжили родственники) семьдесят три года! Некоторые читатели оценили эту неприкрашенную летопись жизни как лучшую публикацию номера. Дело в том, что эта летопись принадлежит «простому человеку» из тех слоёв, которые, как правило, не оставляют дневников, её уникальность - в предельной простоте и правдивости.

Все два десятилетия, что выпускается журнал «Казань», редакция стремилась продолжить публикацию таких документальных свидетельств жизни «простых людей». И вот перед вами новая летопись - автобиографическая. Натура автора, видимо, противилась тому, чтобы что-то скрывать или приукрашивать, однако обстоятельства иногда заставляли, и в этом тоже примета времени. А комментарии дочери, унаследовавшей, вероятно, прямоту отца, не менее интересны и ценны, чем сама автобиография. И то, и другое составляют, по сути, единый документ.

Автобиография отца с комментариями дочери

Нынче модно составлять родословные. Многое из жизни предков, чего раньше боялись и что скрывали от власти и даже от собственных детей, теперь вызывает в потомках гордость или кокетство. Занятие это должно быть особенно интересно, если в предках имелись дворяне, а также известные личности. Людям простым трудно проследить свой род дальше деда и бабки. Я знала только своих бабушек, дедушки умерли ещё до моего рождения. О более далёких предках не знаю ничего, поскольку первыми грамотными в нашем роду были мои родители, и нет письменных свидетельств их происхождения. Следуя автобиографии отца, написанной им собственноручно, и воспоминаниям детства, я попробую изложить родословную семьи, шагнувшей за время, равное веку, через три социальных формации. Следующий после монархии и социализма «изм», в котором пребываем мы ныне, определить трудно. Возможно, для него со временем придумают совсем новое слово.

Автобиография отца, кадрового офицера Красной Армии, хранится в архиве военкомата одного из районов Украины. Подлинные отрывки из автобиографии набраны курсивом. Немного поразмыслив, я решила не оставлять в оригинальном тексте ошибки, проистекающие из татарского акцента отца.

Я, Зият Имамутдинов, родился в 1909 году в семье бедного крестьянина в деревне Мамадышского района Татарской республики.

Родился папа в 1908 году. A когда собрался поступать в лётное училище, его годы уже вышли. Пришлось один год приписать.

- Как это? - спросила я.

- Да так: исправил в паспорте ручкой.

Какие же тогда были паспорта?!

До 1921 года жил на иждивении отца.

В те годы папа учился в медресе на полном пансионе. Знал татарскую грамоту, умел писать арабской вязью. Новая власть медресе закрыла. Мама, активистка из первых комсомолок, в минуты ссор не забывала упрекнуть отца:

- На муллу учился!

В 1921 году отец умер.

Дед мой был здоровым человеком. Его подкосил голод.

С 21 года я пошёл работать батраком у кулака. И так работал до 1925 года.

Скорее, не у кулака, а у крестьянина, нанятого богатым хозяином и взявшего мальчишку в помощники, оплачивая его труд едой.

Папа был прекрасным рассказчиком и любил вспоминать детство. Голодные годы, в избытке выпавшие на его долю, по силе впечатлений превосходили даже военные. В старости папа пытался писать воспоминания. Кое-что из этих записей я помню:

- Утром пришёл к хозяину. Зашёл в избу - он там голый с женой валяется. Запрягли мы лошадь, пошли пахать. Днём отдыхали. Хозяин домой ушёл, а я остался в поле. Уснул, лошадь меня разбудила. (В устных рассказах папа смешно изображал ржанье лошади, обнажая свои крепкие белые зубы.) Работали до вечера. После рабочего дня зашли к хозяину. Он усадил нас за стол, накормил. Я ел первый раз в этот день. А мой кулак меня коленом под столом толкает, мол, не ешь, как голодный... И отправил меня домой со словами: «Ну, иди. Ты уже поел».

Так за день работы расплатился со мной чужим обедом.

За усердие в работе обещали батраку взять его с собой на ярмарку, что было в скучной деревенской жизни знаменательным событием. Не взяли. Что делать? Уже и подружка была, которой обещал привезти подарок. Сплёл он две пары лаптей, продал, на вырученные копейки купил подарки - кусочек мыла и ленту. Кулаков же с тех пор крепко невзлюбил.

Отец - сын крестья­нина‑середняка, до революции был крестьянин-бедняк и после революции крестьянин-бедняк. Мать - дочь бедного крестьянина, с 1932 г. член колхоза. Имел четырёх сестёр. Старшая сестра умерла в 1938 году по болезни. Трое младших в настоящее время замужем. М., 1914 года рождения, член колхоза. Её муж с 1937 года находится под заключением, так как во время уборки урожая в 1937 г. занимался срыбом уборки, вражавшихся пьянством. (Сохранила всё же акцент.)

Этот мой дядя и после войны сидел - уже за то, что побывал в плену.

Дважды в моём детстве ездили мы на родину родителей. Первый раз в 1946 году из-за тяжёлой болезни бабушки Мегри, маминой мамы. Она после освобождения Крыма в 1944 году приехала с нами в Евпаторию, где до войны базировался папин полк. При депортации крымских татар её тоже выселили в Среднюю Азию. Разницы в написании национальности в паспортах не было - татарка и татарка, никто не разбирался, какая. Какое-то время бабушка жила там, не знаю точно, где. О несправедливости по отношению к ней она написала письмо самому Ворошилову, и ей разрешили вернуться, но не в Крым, а на родину - в Мамадыш.

Ехали мы к бабушке поездом. Я, к большому удовольствию отца, на ходу прочитывала названия мелькавших мимо станций. Как из Казани добирались до Мамадыша, уже не помню. Бабушка была очень больна. Она сидела во дворе на солнышке, вся высохшая, сплёвывая в таз кровавую отрыжку. Подбегала собака, вылизывала. Я прогнала собаку, а бабушка за это прогнала меня.

Мне было пять лет. Дети в этом возрасте уже всё понимают. Напрасно взрослые полагают, что при них можно говорить обо всём. Моя мама была в таком же заблуждении. Обладая патологической памятью, я до сих пор помню её доверительные беседы с подругой. Помню, как мама на открытой террасе читала подруге письмо от какого-то старого поклонника. Тот уговаривал её уйти от мужа к нему со всеми (двумя тогда) детьми. Предупреждал: ты с ним ещё наплачешься! Папа же в это время, лёжа внизу на кровати, внимательно слушал разговор подруг, не подозревавших об этом. Родители тогда очень не ладили между собой, и мама жаловалась подруге на мужа.

- А ты отрави его,- посоветовала та, то ли в шутку, то ли всерьёз.

При этих словах папа замер и делал мне знаки, чтобы я не шумела. Как же я переживала за маму! Выбежала во двор и там старалась привлечь её внимание, чтоб не болтала лишнего. Она, по-видимому, не согласилась на крайнюю меру. Но папа какое-то время после не приступал к еде, пока не попробует мама. Причину знала только я... Шекспир отдыхает.

Мать жены работает в городе Мамадыш заведующей детдомом. Член партии с 1924 года.

Бабушка действительно работала в детском доме, но не уверена, что заведующей. Все её трое детей, благодаря этому обстоятельству, выжили в голодные годы. Детдом даже переезжал в сибирский город Омск, где в двадцатые годы не было так голодно, как в Поволжье. Сохранилась фотография сотрудников детского дома, из которой маминой рукой аккуратно вырезано лицо директора.

- Враг народа,- комментировала законопослушная мама. Возможно, именно после его «разоблачения» бабушка и была некоторое время директором. Есть ещё один эпизод из жизни бабушки, говорящий о её твёрдом характере. Родители выдали её замуж за будущего папиного отца. Она не ужилась с мужем и вернулась к родителям. Как сейчас говорят, не сошлись характером. Наша мама частенько в сердцах называла папу «щаярынский порода» - по деревенскому прозвищу его семьи. Если я правильно толкую, «щаяры» - растопка для печи, которую заготавливали из сухой берёсты. Вспыхивает она мгновенно. Так же вспыхивал дед Имамутдин. Унаследовал эту черту и папа. Да и среди правнуков Имамутдина известны мне представители той самой породы.

Непокорную Мегри вторично отдали за пожилого человека, от которого она уже не бегала. Его фотографий не сохранилось. Может, не такой уж старик был дед Имамутдин? А мамина красота, голубоглазость и светлоликость уж не от него ли? Бабушка на сохранившихся фотографиях красавицей не смотрится. Дед же, оставленный строптивой Мегри, женился вторично на бабушке Шамсикамал. Это роскошное имя на фарси означает «уносящая сердца».

Мама же при нас, детях, частенько говаривала:

- Предупреждала меня мама - не ходи за него (за папу) - плохая порода!

Жена моя, Зияда Ситдикова, 1909 года рождения, дочь бедного крестьянина. Отец её умер в 1918 году по болезни.

Дед Измаил не был крестьянином. Он валял валенки, жил в городе Мамадыше. Кроме мамы, были у них с бабушкой ещё два сына. Один умер молодым от опухоли мозга. Он хорошо учился, настолько хорошо, что был награждён путёвкой в Артек. Есть фотография казанской группы в Артеке, где смуглый длинноногий дядя лежит в первом ряду в обнимку с пионерским горном. Второй мамин брат был женат на русской женщине. После войны, похоронив мать, он оставил скучную работу счетовода и завербовался на рыбные промыслы Дальнего Востока, куда и отправился с женой и двумя белокурыми мальчиками. И пропал. Мама искала их следы. Из органов ответили, что пароход с рыбаками, где был и наш дядя с семьёй, подорвался на мине на пути с острова Сахалин к Камчатке.

Во второй раз я была в деревне в 1950 году и хорошо помню трёх папиных сестёр. Жила я в доме у Миньямал-апы. Мне не было скучно и одиноко, хотя родители занимались где-то своими делами. А я проводила время с четырьмя детьми тётушки. Старшая из них, Фирдауся, красивая, черноокая, с длинной косой, была уже девушкой и с нами, младшими, общалась мало. Малюся тоже была постарше меня. На год старше был и брат Рамис. Он из уважения называл меня Роза-апа (тётя), пока не узнал, что я младше него. По иерархии татарских семей я должна была называть его Рамис-абый (дядя), но политесу мне в детстве недоставало, и почтительного обращения с моей стороны он не дождался. Четвёртым ребёнком в семье был малыш Ахматгаян лет трёх-четырёх. Он бегал в ветхой маечке всегда довольно чумазый. Меня просто обожал. Наверное, ему, нежеланному мальчишке, рождённому между войной и отсидками отца, городская Роза-апа казалось очень доброй. Ему не хватало ласки от заморённой работой и нищетой матери. Подумать только, ей было тогда тридцать шесть лет! Он льнул ко мне как ласковый щенок. Я же постоянно упрекала его за грязь, твердила - «пычрак» (грязный). Может быть, и мыла, что для него было несомненным знаком внимания со стороны обожаемой апы.

Впоследствии Фирдауся и Малюся благополучно вышли замуж, а Рамис и Ахматгаян спились. Рамис привёл в дом к матери пьющую женщину. Миньямал наложила на себя руки - повесилась, что папа объяснял её нездоровьем.

А в те далёкие годы у них были крепкий бревенчатый дом и просторный, чистый двор. В хозяйстве имелись корова, несколько овец, куры. Стая гусей по вечерам чинно возвращалась с речки. К той же речушке сбегали картофельные грядки, а на берегу стояла банька. Топили её по‑чёрному. Вместо шампуня использовали «щёлок» - воду, настоянную на древесной золе. Сёстры мазали головы катыком (кислым молоком), чтобы волосы были гуще. На той же речке песком и ягодами красной бузины чистили мы, дети, большой медный самовар - украшение стола.

Еда у тётушки была простая, но вкусная. Готовили открытые пироги с кашей, сдобренной семенами конопли. Тёмно‑зелёные узорчатые кустики ныне запретного растения свободно росли среди картошки, так же, как и ярко цветущий мак. Картошку варили всегда очищенной, не в мундире. Масло из молока сёстры сбивали в высокой ступе, выдолбленной из тонкого ствола, длинным деревянным пестом. Масло (май) было очень вкусное, но нам больше перепадал обрат. «Май» шёл на продажу. В послевоенные годы колхозники работали на страну бесплатно, за трудодни ставили палочки. Люди кормились со своего хозяйства. Помню, как не в сезон почему‑то зарезали гуся. Обычно их забивают поздней осенью. Сёстры отмывали в речке жирные гусиные кишки, потом ими заправляли кашу. А гусятины нам не досталось - её снесли на базар.

В избе было чисто, но в изобилии водились тараканы, наличие которых, впрочем, никого, кроме меня, в ужас не приводило. Как-то, узнав, что из города приехали травить тараканов (только надо заплатить), я, премудрая, рассказала об этом взрослым. За что услышала от тёти хорошо знакомое мне слово - «мэгнэсез» (бестолковая). Деньгам, будь они, нашлось бы и другое применение.

Иногда я смешила свою родню. Папа любил вспоминать, как я, пересчитав глазами конфеты на столе, перепавшие как-то детям, в уме поделила их и взяла свою часть. Мои способности к математике ему импонировали. Помню, как ходили с роднёй и с мамой на колхозное поле убирать горох. Там же на костре в большом казане готовили для всех гороховую кашу. Ничего вкуснее я с тех пор не едала. Мама даже одёргивала меня, как тот кулак из отцовского детства, за мой непомерный, на её взгляд, аппетит. А сёстры потихоньку наполняли сухим горохом штанины своих рейтуз, подвязанные верёвочками. У меня же, городской, резинки были на месте, и уж я набрала гороху вволю, не боясь растерять. Как же взрослые смеялись, когда вслед за сёстрами и я высыпала дома свои припасы.

Помню, как тётя с косой ходила к лесу и там выкашивала траву между кустами, тревожно оглядываясь по сторонам. Сено для коровы нельзя было заготавливать, покосы не выделялись. Подобные запреты со стороны властей с точки зрения просто здравого смысла невозможно понять. Ведь часть молока от каждой коровы отдавалась бесплатно в фонд колхоза или государства, уж не знаю. Оно предназначалось больницам, детским садам.

Деревню окружали леса. Грибов в те годы в татарской деревне не ели и не собирали. Но в изобилии водились там ягоды и орех-лещина. Как-то мы с сёстрами пошли по малину. Здесь в первый и последний раз в жизни увидела я волка на воле. Он вышел из чащи на поляну, где мы обирали малинник, и стал рассматривать нас. Пока я любовалась им и соображала, откуда здесь взялась немецкая овчарка, сёстры, более продвинутые в местной фауне, с визгом сыпанули в лес. Насладившись произведённым эффектом, волк не торопясь ушёл, до последнего не отводя от меня взгляда. С тех пор я чувствую безотчётную симпатию к этим хищникам. Малины было много. Я старательно наполняла бидончик, не смея съесть лишнюю ягодку. И зря. Только и видели мы ту малину - ушла она вслед за гусиком на базар. Ещё одна мелочь удивила меня. В военном гарнизоне, где мы жили, хозяйки тоже иногда брали в долг у соседей краюху хлеба. Здесь же заёмный хлеб прежде, чем отдать, взвешивали на каких-то допотопных весах коромыслом. Хлеб в деревне хозяйки пекли сами - отношение к нему было трепетным.

Село, где жила родня, было строго спланировано, улицы широкие, заросшие в то время мягкой гусиной травкой. Дома стояли за высокими сплошными заборами с воротами. У каждых ворот - лавочка и неизменная берёза.

Дом бабушки Шамсикамал был стареньким, убогим, вросшим в землю. В огороде росла та же картошка с коноплёй и маками. Хозяйства она не держала, а баночку молока ей приносили от дочери. Была она маленькая, старенькая, лица не помню, а фотографий, возможно, и не было. Тлела какая-то непонятная мне вражда между мамой и бабушкой. Они ругались между собой в отсутствии папы. Тот приезжал и разбирался, не всегда коррект­но по отношению к маме. Я, разумеется, всегда была за маму и подозревала, что ссоры между родителями провоцирует бабушка. Как-то после очередного скандала, уловив удовлетворённую улыбку на её лице, я в сердцах плюнула в баночку с молоком, стоящую в сенях. Надо ли говорить, что бабушка сварила мне на этом молоке кашу. Ещё пакость я делала бабушке: вместо того, чтобы подкапывать картошку под кустом (так летом добывали её к столу), я вырывала куст, а после присыпала землёй. Бабушка это заметила, но не ругала меня. Сказала просто, что так не надо делать. Она была добра ко мне. Сейчас я понимаю, что была она проще и добрее бабушки Мегри. А вражда между двумя женскими линиями - уж не от ревности ли, учитывая обстоятельства замужества моих бабок? Кто объяснит извилистые пути этого не­управляемого чувства...

Вторая сестра, Газиза, 1918 года рождения, учительница в школе. Замужем. Муж тоже учитель.

Газиза-апа была самой способной из папиных сестёр и более всех на него похожей. Ещё в раннем детстве отличалась она большой сообразительностью. В голодные годы ходила с котомкой побираться по деревням. Папа рассказывал: в русских деревнях по-русски молилась «Христа ради», в татарских - по-татарски, Аллаху. Она сумела выучиться. Родила четырёх сыновей, дав им красивые имена на французский манер. В их доме было красиво. Ахун‑абый, муж Газизы-апы, прошёл всю войну и привёз из-за границы «трофеи» - какие-то ткани, занавески, скатерти. Частички обустроенного европейского быта очень украшали деревенскую избу. Во дворе на цепи у них сидел большой рыжий пёс - Сарыбай. Газиза-апа дожила до преклонных лет, пережив мужа, старшего сына и старшего брата. Один из её сыновей, мой ровесник, окончил институт, хорошо зарабатывал и перевёз старую мать в город, поселив в отдельную квартиру. Пожалуй, она была самой счастливой из сестёр. В старости, как это принято у татарок, ударилась в религию, пять раз в день молилась по шариату. В послевоенные годы я за ней этого не замечала.

Третья сестра, Мадина, замужем, живёт на иждивении мужа. Её муж работает на лесоучастке в леспромхозе.

Мадина в юности была красоткой. В деревне её называли куклой - там зря не скажут. Папа говорил, что на неё похожа Расима, наша младшая сестра. Я запомнила Мадину-апу толстой и весёлой, а её красивого мужа маленькая Расима сразу же нарекла «охотником», оценив его статность и чёрные усы. У них было шестеро красивых чернявых детей, имена всех начинались на «л»: Линур, Линар, Ляля, Лейсан... Жили они в сосновом бору, точно таком, как на полотнах Шишкина. Жили весело и довольно беспечно для тех унылых времён. Помню, как брат Рамис осуждал их:

- Они красное вино пьют, белый хлеб едят! - это мне, смеясь, перевела с татарского мама. Весёлая Мадина болела туберкулёзом лёгких и до старости не дожила. Её дети все вышли в люди, как говорят, писали письма абыю, нашему папе, ухаживали за своим отцом, который к старости стал беспомощным инвалидом - обезножил.

В сентябре 1925 сгорел наш дом, поэтому я перешёл работать на своё хозяйство, так как четыре сестры и мать остались без ничего.

Дом был старый, горел хорошо. Когда соседи пытались вытащить из огня хоть что-то, отец кидал спасённое обратно в огонь. Не хотел оставлять ничего из нищего хозяйства. Советская власть дала погорельцам хорошие по тем временам деньги. На них отец не только избу построил (купил сруб), но и лошадь купил. Это в шестнадцать лет.

В 1927 году июне месяце я поехал на Урал искать работу. По октябрь ходил без работы.

Поехали вдвоём с другом: без денег, без продуктов, не зная русского языка. Поселились где-то в общежитии. В недалёком лесу у отца были три берёзы, из которых он добывал сок и пил его по мере накопления, ограничиваясь порою только этим харчем. У друга в запасе была лепёшка. В приступе отчаянного голода папа не выдержал и съел её. Рассказывая об этом прискорбном факте, он изображал, как запихивает в себя хлеб и глотает. Друг обиделся, отвернулся к стене, не разговаривал. Утром папа пошёл по городку искать заработок. Увидел, как парень копает огород. Плохо копал - неумело. Хозяйка вынесла работнику плату - буханку хлеба.

- Это за такую работу... Эх! - до сего времени возмущался отец.

Кто-то и его пригласил вскопать участок. На Урале для начала июня это не поздно. Уж тут он постарался! Хозяйка пригласила работника в дом. С каким восторгом отец описывал невиданную обстановку: на столе белая скатерть, на кровати белые подушки горой, из-под одеяла - белые кружева! Хозяйка налила ему полную тарелку супа, нарезала большими ломтями белый хлеб, а после ещё и второе принесла. Папа, соразмерив аппетит, половину второго на тарелке отделил, показал - убери! Настоял упрямо, чтобы не оставлять за собой еду. Добрая женщина и с собой дала ему хлеб. Этой натуроплатой отец наладил испорченные накануне отношения с другом.

С октября 1927 по 1930 год работал на Пашинском заводе, в Свердловском прииске, на железной дороге, на Гороблагодатском руднике по добыче железной руды, в шахте по добыче каменного угля, на Нижнетагильском металлургическом заводе. В 1929 году поступил в ряды Ленинского комсомола. Работал членом бюро городского комитета комсомола Нижнего Тагила. И в 1929 же году окончил ликбез неграмотных и малограмотных.

Об учёбе в медресе папа нигде не заикается. Русский язык он освоил уже на Урале. Рассказывал, что первые слова, выученные им, были матерные. Всю жизнь он говорил на русском с лёгким акцентом и путал женский род с мужским.

В 1930 году в городе Нижний Тагил окончил трёхмесячные курсы подготовительного рабфака. С 1930 по 31 год учился в Казани в Госветрабфаке и закончил два курса. В 1932 году в июне Обком ВЛКСМ командировал меня учиться в Казанский авиатехникум, где тоже окончил два курса. В 1933 в июле учёбу бросил, так как желал учиться на лётчика, и также из-за плохого материального положения матери. В июле 1933 г. окончил планёрную школу. С 1933 г. августа месяца до августа 1934 работал в райсовете Осоавиахима в городе Мамадыш инструктором планеризма и одновременно военруком в РК ВЛКСМ Мамадышского района. В 1934 году по спецнабору Татарского обкома ВЛКСМ был мобилизован в военную школу авиационных техников (город Вольск), где учился до 1937 года и окончил в звании воентехника второго ранга. Был направлен на Тихоокеанский флот в авиационный полк, где служил до 1940 г. техником и техником звена. В 1940 по болезни жены был переведён в Крым, где участвовал в организации нового авиаполка и служил техником звена до начала ВОВ.

Старшей сестре Ларе было два года, когда мама заболела туберкулёзом. После лечения её отправили в санаторий в Ялту. Маленькая Лара осталась с отцом. Трудно представить его в роли няньки, но как-то справился. Всю жизнь отношение к Ларе у родителей было особенным: больше тепла, понимания, доброты, снисходительности, чем к младшим. Она была дитя любви и возможно поэтому красавица. Но папины способности к математике ей не передались. Я хорошо помню, как он пытался объяснить ей задачи школьного курса через уравнения с неизвестным. И с раздражением повторял непонятливой дочери: икес, икес! (Что означало «икс».) У Лары из карих глаз по-киношному красиво стекали по щекам крупные прозрачные слёзы. В дальнейшем в обиход нашей ­семьи вошла знаменитая фраза, сказанная папой по поводу неуспехов в математике Лариного сына: эх, на Лара пошёл!

По окончании школы папа вплотную занялся дальнейшим образованием старшей дочери. Он ездил с ней по городам, пытаясь устроить в институт. В итоге они оказались в Казани и сдали документы в медучилище, где математика не котируется. В училище шёл летний ремонт, и помощь бравого майора (форму папа не снимал, так как гражданского костюма у него просто не было) женскому коллективу была очень кстати. Только убедившись, что дочь - студентка, и устроив её на квартиру, папа вернулся домой, доучивать младших. С нами он так не носился. Младшие оказались более самостоятельными.

Из-за болезни мамы моим родным городом стала курортная Евпатория. Родилась я за восемнадцать дней до начала войны. Крым немцы начали бомбить с первых дней войны. Мама таскала в бомбоубежище Лару за руку, а меня в свёртке под мышкой. Едва мне исполнился месяц, как нашу семью эвакуировали. Членов семей офицеров Красной Армии немцы расстреливали, если таковые попадали к ним в плен. В годы эвакуации мы жили в Мамадыше в доме бабушки Мегри. После освобождения Крыма в 1944 году сразу же вернулись в Евпаторию. Пятиэтажка, где находилась наша квартира, под бомбёжками превратилась в руины. Нас поселили в одноэтажном доме в самом центре, неподалёку от городского театра. Этот старый каменный дом до сих пор обитаем. Просторный двор наших детских игр весь застроен верандами, террасами, времянками, которые на лето занимают приезжие отдыхающие. Евпатория моего детства помнится смутно, но кое-что осталось: лакомлюсь из горсти свежевыпавшим снегом. Неожиданно во двор выходит мама, я в ужасе кидаю снежок за дверь. За воротами, выйдя на улицу, вдыхала выхлопные газы от изредка проезжавших полуторок. Запах казался приятным. Помню приезд папы в отпуск, который был связан с выселением крымских татар. Могли и нас выселить, как выселили бабушку Мегри. Он был очень бравый в форме офицера морской авиации с наградами на груди. Сбежались дворовые друзья. Папа всех выстроил в ряд и каждого угостил халвой. Думаю, наш с сестрой рейтинг с того дня заметно вырос.

Четырём годам войны отец уделил в своей биографии всего полстранички с перечислением фронтов, где воевал, и полученных наград.

Участвовал в обороне городов (ныне города-герои) Одесса, Севастополь, Новороссийск и Кавказа в составе гвардейского авиаполка. С 1942 года член ВКП(б). С 1947 года служу в авиацион­но‑техническом батальоне в должности командира спецвзвода. Старший техник‑лейтенант с 1942 года.

Оборона Одессы... Сохранилось папино письмо школьникам, написанное им в годы активной патриотической работы компартии, руководимой тогда участником войны.

- С начала войны наш авиационный полк защищал Севастополь и военно‑морские базы Черноморского флота. Мы стояли на аэродроме Кача. 22 августа шесть наших экипажей были направлены помогать защитникам Одессы. Из технического состава старшим был назначен я. Лётчики улетели, а мы - техники, мотористы, оружейники - всего 18 человек, шли на катере-охотнике морем. К утру были в Одессе. 18-20 наших самолётов ходили по восемь раз в день штурмовать линию фронта противника. Лётчикам часто приходилось вести воздушные бои. А мы без отдыха день и ночь готовили боевую технику. Наш аэродром находился всего в трёх километрах от линии фронта, противник обстреливал нас из дальнобойных орудий.

На время нам пришлось сдать город врагу. Фашисты узнали, что Сталин приказал оставить Одессу, и немецкие лётчики забросали наш аэродром листовками. (Мне папа пересказывал «поэтическую» составляющую листовок: бей жида-политрука, морда просит кирпича!) Там говорилось, что мы уже в плену, приказывали не сопротивляться, сохранить оружие, а коммунистов расстреливать. Написали и мы Гитлеру, как запорожцы турецкому султану. В письме называли его слепой каргой, дураком и ещё много ругательных слов, и все 45 человек подписались. Мы там написали, что пока отступаем, а потом будем наступать, и тогда пощады от нас не жди. Письмо наклеили на стабилизатор бомбы и «отправили». Писал это письмо я. Об этом случае узнали в политотделе фронта и из агитмашины по громкоговорителю пересказали населению содержание письма.

Из Одессы мы пришли на танкере в Севастополь... Позже я участвовал в боях за освобождение Кавказа, Крыма, города Севастополя… Участвовал в освобождении Болгарии и Румынии.

Количество обслуживания боевых вылетов не могу припомнить точно. Помню, что шесть раз получал денежное вознаграждение по три тысячи рублей. Каждое давали за сто безаварийных боевых вылетов.

О войне отец рассказывал только смешные истории. Иногда по крупицам просачивалась правда.

О бомбёжках: - Хочется с головой зарыться в землю. Не знаешь, где небо, где земля...

О потерях: - Лётчиков мы не успевали запоминать. Только начнёшь привыкать - уже сбили.

О ворошиловских ста граммах: - Я свои сто граммов отдавал товарищам, не пил. А кормили нас, технический состав, всё больше перловкой. Вот сижу за столом, смотрю на кашу, а в рот она не лезет. Друг наливает мне столовую ложку спирта: - Пей, потом не дыши и сразу водой запей. И правда, каша пошла после этого. Так и приучился понемногу.

О буднях: - Дождь льёт. В небе тучи. Войны нет, никто не летает. Сидим в блиндаже, скучно. Лётчик молодой, из городских, спрашивает: «Стармех, а стармех, пшено на каком дереве растёт?» - Я деревенский, должен знать. А то шинел мой спрячут. Я нервничаю, ищу: «Где мой шинел? где мой шинел?» - им смешно.

Смешно и мне. Папин акцент со времени войны не изменился.

Когда папу представляли к ордену, командир спросил:

- Ты какой хочешь - Красного Знамени или Красной Звезды?

Папа выбрал Красную Звезду - красивый.

А за что техников награждали? После войны однополчане стали писать воспоминания, печатались книги. В одной из них отца как механика очень хвалили. Вот что он сам писал о своей работе на Тихоокеанском флоте.

Наш полк участвовал в боях на озере Хасан. Я, будучи техником звена, со своими механиками готовил самолёты. Лётчики были нами довольны. Во время боевых действий надо было срочно заменить мотор на самолёте И-16. Мы сделали это за пять часов. В то время это был настоящий стахановский рекорд. Обычно на такую работу уходило два дня.

Из «смешных» воспоминаний:

- Однажды молодой техник собрал мотор самолёта после ремонта и приносит мне пригоршню гаек, болтов - вот, лишние оказались! У меня на голове фуражка поднялась!

Думаю, что экономный техник услышал весь набор первых русских слов, выученных папой когда-то на Урале.

После сдачи врагу Севастополя полк отца перебросили на Кавказ. Техники перелетели с экипажами истребителей. Отец после войны никогда не летал на самолётах, говорил:

- Слишком часто видел, как они разбивались.

О боях на Кавказе и в Новороссийске он ничего не рассказывал. Только помню с детства название города Гудермеса, теперь печально известного в связи с террористами. Может быть, там была у авиаторов передышка после боёв в Крыму?

Победа застала полк отца в Румынии в местечке Валянегро. Победу отмечали каждый со своими: радисты, механики, лётчики, стрелки - все по своим комнатам.

- Зачем-то я вышел в тёмный коридор,- рассказывал папа.- И вдруг светло стало: это у меня из глаз искры посыпались - кто-то как дал по морде! И тут началось: все повыскакивали, радисты бьют техников, техники лётчиков, лётчики всех подряд. Весело отметили!

Имею благодарности от Верховного Главнокомандующего Генералиссимуса товарища Сталина: за освобождение Новороссийска от немецко-фашистских захватчиков, за освобождение Крыма и Севастополя, за освобождение Одессы, за взятие Констанцы.

Имею награды: орден «Боевого Красного знамени», орден «Отечественной войны второй степени», два ордена «Красной Звезды», медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Одессы», «За оборону Кавказа», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов».

В 1946 году полк стоял в Малой Акардже, пригороде Одессы. 1947 год был голодным. Страна кормила кашей вновь обретённых союзников в Европе. Свои голодали. Среди детей ходили страшилки о том, как убивают людей и после продают котлеты из человечины. Мама рассказывала о прохожем, зашедшем к нам в те дни. У него было с собой несколько варёных картошек. Попросил подогреть. Спросила его, куда идёт, но он, видно, и сам не знал, куда.

Родители там имели огород и даже выкормили свинью (татары!). Еды вдосталь не было, но благодаря офицерскому пайку и заколотому кабанчику мы не голодали. Ели бутерброды со смальцем, сахар к чаю мама насыпала нам горкой по чайной ложечке. В него я макала чёрный хлеб и запивала чаем. Мое поколение помнит, что вкуснее лакомства не было. Я, как истинная татарка, очень любила чай. И когда мне вечером отказывали в лишней чашке по причине ночного недержания, возмущалась:

- Вода же бесплатно!

Одессу не помню. А мама, не понявшая своеобразного одесского юмора, добром этот город не поминала. Ей как-то довелось спросить у прохожего дорогу, в ответ услышала, к величайшему своему возмущению:

- А что я буду с этого иметь?

Татарского языка я не знала, но, видимо, определённый акцент от родителей передался. Меня дразнили подруги старшей сестры:

- Роза, скажи «чернила»,- приставали они.

- Идите к щёрту,- отвечала я, что, собственно, и требовалось для веселья.

В 1947 году папин полк снова перевели в Крым на аэродром Кача. Мы жили на квартирах в деревне Хаджибулат (тогда ещё сохранялись татарские названия). Надолго мы там не задержались. За короткое время в Любимовке, под Севастополем, силами пленных немцев построили ­жильё для офицеров, казармы для матросов (рядовые полка морской авиации носили морские форменки). Силами пленных построили и два очень красивых двухэтажных штабных дома. Наверное, среди пленных были и архитекторы. Эти здания и сейчас, спустя шестьдесят лет, служат армии, но уже Украинской.

В 1947 году в Севастополе не было ни одного целого дома. Среди руин вначале очистили для проезда две главные улицы: Ленина и Большую Морскую. Работал городской транспорт, в том числе и катера в бухте, разделяющей город на части. На обрывистом мысе над Северной бухтой уже был установлен памятник Славы, а под ним в рукотворных пещерах жили севастопольцы. Гора была заселена очень тесно. Интересно, как же там решались бытовые проблемы: вода, туалет, отопление? Пещерных жителей выселили только к пятилетию победы. Или раньше? Не помню. Но помню, что уже в 1947 году старшеклассников из гарнизона возили в новую среднюю школу, построенную на Северной стороне.

Аэродром был повыше нашего городка, на холмах над морем. Сейчас это известный Бельбек. Между жилым городком и аэродромом склон был изрыт окопами. Они осыпались и заросли травой. Мы с мамой собирали в них цветы. Там же ржавели остатки самолёта, а на берегу моря - большая баржа. Её постепенно засасывал песок. Послевоенная жизнь в гарнизоне была для обывателей абсолютно безмятежна. Первое время в наших домах не было электричества, и мы использовали для освещения коптилку, сделанную папой по-фронтовому из патрона небольшого снаряда. Потом появилась керосиновая лампа. Послевоенная бытовая нищета была неописуемой. Чемоданы и сундук папа смастерил из дюраля (самолётный алюминий). Своими же руками собрал этажерку из бамбука, охапку которого привёз из санатория на Кавказе. Воду мама грела на печке в бидоне без дужки, и как-то в неудачный для меня день ошпарила мне спину, не удержав его в руках. Она мыла меня в тазу у печки. Я взвыла, а папа, накинув шинель на нижнее бельё, завернул меня в одеяло и потащил на руках в санчасть. Как сейчас помню армейские кальсоны на нём с развевающимися тесёмочками - быстро бежал.

Семьи лётчиков жили в двухэтажных коробках, предшественниках хрущёвок - мы называли их «большие дома», построенных на самом обрыве над морем уже нашими строителями - солдатами из стройбата. Офицеры-техники поселились в коттеджах на две семьи. Семейным старшинам выделили сараи, построенные аккуратными немцами для жильцов коттеджей. В одном из этих сараев жила мамина подруга тётя Катя. Мы любили навещать её - в несостоявшемся сарае было очень уютно. Наша квартира состояла из двух комнат и крошечных сеней, где умещался стол с примусом. Высокое крыльцо было обращено к морю. Окно проходной комнаты выходило на холм перед аэродромом, на вершине которого располагалась гауптвахта. Иногда можно было видеть медленно бредущего к ней арестанта в сопровождении охраны - своих же товарищей, которые, приноровившись к похоронному шагу узника, не торопили его к месту заключения. За что их наказывали? Один случай знаю. Старшая сестра дружила с матросом, капитаном футбольной команды гарнизона. Как-то сборная полка проиграла важное первенство, за что Колю и посадили на «губу». Лара его навещала, охрана свиданиям не препятствовала.

Окно светлой, парадной комнаты смотрело на море. Это было открытое море, раскинувшееся до горизонта, где часто стояли или проходили большие военные корабли серого цвета, а на западе вдоль берега виднелись в дымке дома Севастополя.

Папа заведовал на аэродроме складом ГСМ и иногда очень осторожно и понемногу приносил с работы спирт. Крепко выпив, он становился буйным и неуправляемым. Мама, не отличаясь дипломатичностью, часто «на грубость нарывалась», что заканчивалось потасовками не в её пользу и громкими скандалами. Долго ещё после детства я панически боялась пьяных мужчин. Папу «разбирали» и командиры, и на партбюро. Я осуждала отца. Только хорошо повзрослев, многое поняла. Может ли быть мир в семье, где муж и жена спят врозь? Родители же почивали даже в разных комнатах.

Как мама позже рассказывала, отношения между ними сильно расстроились после войны. Якобы у папы там была женщина. В этом можно не сомневаться: он был красивым, весёлым и компанейским. Такие, если заживались на войне, находили себе фронтовых подруг. К окончанию войны ситуация стала проблемной, и товарищ Сталин справедливо решил, что мужчины должны возвратиться к семьям, где их четыре года ожидали жены. Вернулся и папа. А куда бы он делся, если партия так решила. Но, по справедливости, папа всегда чувствовал ответственность за нас, дочерей. Мама же катастрофически не умела прощать, а честно развестись боялась. Наблюдая не прекращающуюся пятидесятилетнюю войну между ними, я как-то провела раздельный опрос: почему вы не развелись? У папы ещё спросила:

- Почему ты женился на маме?

- Красивая была,- прозвучал немногословный ответ.- А не развёлся, потому что за вас боялся - проститутками станете.

В те времена проституция не считалась престижной профессией. Это слово означало в устах отца только то, что в люди она одна без мужа не сумела бы нас вывести.

Мама же с раздражением ответила:

- А вас бы я на что растила!

Однако после смерти мамы папа сразу одряхлел и превратился в старика, всё же пережив её на пять лет. Может, это была такая любовь?

Мама была хорошей хозяйкой. В доме было чисто, всегда к приходу отца со службы был приготовлен обед. Выросшая в детском доме, она научилась вкусно готовить. На праздники, а это были 7 Ноября, Новый год и 1 Мая, готовились пироги и винегрет.

В 1948 году у нас родилась третья сестричка, Расима. Папа очень надеялся на сына и не по-отечески в досаде пошучивал первое время, что сошьёт для неё деревянный бушлатик. Ничего не боялись наши атеисты! Мама же частенько после сетовала:

- И зачем я родила эту собаку?

Расима была очень самостоятельной почти с пелёнок, что мало радует недальновидных родителей.

Короче, третья дочь не была плодом любви. Мама по простоте своей рассчитывала на большие алименты в случае развода, о котором подумывала всерьёз. Расима же оказалась ребёнком на редкость умным и развитым. Она рано начала говорить, на всё имела свой взгляд. Один остроумный одноклассник старшей сестры иначе, как «бабка Расимка», её не называл. В два‑три года такое прозвище надо заслужить. По отношению к нам, старшим, она была задира и прилипала. Лара ходила у неё по верёвочке, я же пыталась воспитывать. Расима скоро стала любимицей не только отца, но и всего гарнизона. Папа приносил с работы раскрошенные краюшки хлеба, завёрнутые в измятые клочки газеты (остатки обеда), и преподносил ей как подарок от зайчика. Она искренне верила и с горящими глазами выспрашивала о подробностях заячьей жизни. У неё и в кубрике (казарма по-флотски) были все свои. Матросов она забавляла, напоминая им собственных далёких сестрёнок. Бывало, что загулявшую Расиму разыскивали по гарнизонному радио, и какой-нибудь матрос приносил её на руках. Какое всё же безмятежное было время!

Однажды, возвращаясь из школы короткой дорогой, то есть форсируя речку Бельбек по скользким камушкам, я свалилась в холодную воду. Оказия случилась зимой. С рёвом прибежав домой, я попала в руки разгневанной мамы. Она, сдирая с меня мокрую одежду, хорошенько отшлёпала меня. Я ревела и от обиды и от своеобразного массажа по мягким частям, а маленькая Расима скакала вокруг и кричала во всю мочь:

- Не бей её! Не бей! - с младенческих лет она обладала обострённым чувством справедливости и сочувствия к обиженным. Запомнила эту драматическую сцену на всю жизнь: не часто так самоотверженно кидались на мою защиту.

Тёплыми вечерами женщины с детьми сидели у своих домов, кто-то выносил патефон с пластинками, звучали песни военных лет. Ворковала о любви Клавдия Шульженко. Мужчины играли в шахматы. Не знаю, когда отец научился этой игре, но играл мастерски, был чемпионом гарнизона. Лётчики уходили на ночные полёты, испытывали первые реактивные истребители. Бывало, разбивались.

Вот так мы и жили, не тужили. Собирали цветы в старых окопах, прыгали в море с остова ржавой баржи, мальчишки иногда подрывались, куроча найденные боеприпасы. Берег, где стоял гарнизон, был абсолютно лишён растительности. Здесь шли жестокие бои. Рассказывали, что немцы, уходя, обработали землю каким-то ядом. Не думаю, что на это у них было время. Сейчас, спустя шестьдесят лет, «большие дома» и коттеджи скрылись за высокими деревьями. Так вот, первым, кто посадил на выжженном берегу сад, был наш папа. Под окнами по весне зацветали вишня, абрикос и айва - любимое папино дерево с крупными белыми цветами. Всё‑таки в душе был он эстет. Мама занялась огородом и развела цветник. Помню астры, мальвы, вьюнки, в черноте южных ночей благоухала ночная фиалка - маттиола.

В 1953 году умер Сталин. Население утирало слёзы:

- Как же мы теперь...

В детстве, бредя вдоль моря с под­ружкой-фантазёркой, я с ней мечтала найти книгу с предсказанием будущего и подарить её товарищу Сталину. Не сбылось. Вскоре быстро разоблачили и расстреляли «шпиона» Берию. Потом надолго воцарился Хрущёв.

После очередного посещения родной деревни отец написал письмо в ЦК Компартии. В частности, он возмущался тем, что к деревне нет дороги. Наверное, текст письма вычитывала я, раз помню. Репрессий по отношению к папе не последовало, и даже, кажется, что-то сделали для деревни. Значит, это было уже после Сталина.

Папа до конца оставался убеждённым сталинистом. Никиту Сергеевича с его кукурузой, налогами на плодовые деревья и другими ляпами не принял совсем. Трудно было офицерам, прошедшим войну, простить Генсеку вдвое урезанную пенсию.

В 1957 году папа в чине майора вышел в отставку. Наверное, выставили. В то время, кажется, проходило сокращение армии. Он учился на каких-то курсах и работал сначала заведующим то в магазине, то в столовой. Быстро понял, что в торговле головы ему не сносить, и ушёл из этой зыбкой сферы. Потом вдруг увёз семью из города в деревню. Почему-то и мама не противилась, нас же, детей, никто и не спрашивал. Мне два года оставалось до окончания школы, Лара уже училась в Казани. Иногда отец говорил со вздохом, отвечая на свои внутренние сомнения:

- Эх, не с кем было посоветоваться...

Деревня, куда мы переселились, считалась посёлком городского типа. Офицерам запаса тогда выделяли участок земли и давали ссуду на строительство дома. Всё это папа мог бы получить и в Севастополе. Правда, деревня, куда мы переехали, находится в красивейшем уголке предгорного Крыма. В тех местах частенько снимают художественные фильмы. Поросшие лесом холмы и живописные скалы успешно имитируют на экране экзотические заморские страны.

Папа же рассуждал так: трое иждивенцев, четвёртая - мать в татарской деревне, на одну усечённую пенсию не прокормятся. А здесь земля поможет. Каждый год он сажал картошку, святой для татар корнеплод. Мама выращивала овощи, навеки любимые ею цветы, держала кур. Папа ещё и работал до семидесяти восьми лет. Поначалу выделили нам квартиру в коммунальном доме, старом жилище выселенных татар. При доме были колодец и огород с садом. Вдоль участка протекал арык, затенённый высокими вишнями.

В то время мы не рассуждали, почему выгнали с родной земли целый народ. Значит, были предателями, помогали немцам. В опустошённый Крым переселили колхозников из Смоленской, Вологодской, Тамбовской областей, с которыми особенно не церемонились, так же как и с высланными. Людей грузили в вагоны без имущества, скота и без денег. Поселили в опустевшие дома. Благо, была земля под огороды и остались после изгнанных хозяев прекрасные сады. Колхозники, привыкшие растить лён и картошку, превратились в табаководов и виноградарей.

Сначала папа был начальником коммунального хозяйства посёлка. При нём построили новое здание средней школы, баня, два жилых дома, начали строить водонапорную башню - водопровода в селе тогда ещё не было. Потом его сняли с должности, подозреваю, что за строптивый характер. В 1964 году отец на партсобрании сказал по какому-то поводу (а их было немало) в адрес тогдашнего генсека:

- Дурак ваш Хрущёв! - после чего немедленно последовало требование к нему положить на стол партбилет. На что отец резонно ответил:

- Не вы мне его давали,- и ушёл, хлопнув дверью. В партию отец вступил в боевом 1942 году.

Дома он ни с кем не делился своими партийными проблемами. Позже рассказывал, что буквально на другой день Хрущёва отправили в отставку. «Дело» на папу, разумеется, прикрыли, а может, и не успели открыть.

Работу по душе папа нашёл на Бахчисарайском винзаводе. Он устроился проводником вагонов, доставлявших продукцию завода в самые отдалённые места страны. Вторым проводником устроил маму, которая, разумеется, никуда не ездила, и получал зарплату за двоих. Работа его устраивала: независимость, длительные командировки, обилие приятного натурального вина. К работе относился серьёзно. Имел тулуп и походную спиртовку для приготовления еды. При его неприхотливости этого было достаточно. Страну повидал. Как-то на стройках коммунизма на Дальнем Востоке его вагон взяли в осаду строители, прознавшие о заветном грузе. Папа развозил вино по разнарядке, выдавал по накладным в определённые торговые организации и не имел права торговать им. Он заперся в теплушке и продавать вино категорически отказался. Толпа строителей, немного побившись в двери, вроде бы успокоилась. Потом прозвучало многообещающее:

- Ничего, сейчас сам откроешь!

После топота шагов по крыше вагона дым из горевшей буржуйки чёрными клубами дохнул на проводника: жаждущие строители заткнули трубу. Папа вынужденно отодвинул двери. О дальнейшем рассказывал с большим волнением:

- Смотрю: передо мной толпа молодых здоровых мужиков! У меня от страха шапка на голове поднялась. Думаю, хана мне. Но, ничего, всё культурно было. Говорят: отец, не бойся, за всё заплатим, документ подпишем.

Папе пришлось уволиться, когда его обокрали, или обманули на большую сумму. Заявились судебные приставы, или кто то­гда был, описывать имущество. Походили по дому и, оценив аскетическую обстановку, ушли ни с чем. Было понятно, что расхитители соцсобственности так не живут.

Дом папа построил вопреки своему материальному положению: не имея ни денег, ни помощников, ни стройматериалов. Помню, как мы с ним летом (я была на студенческих каникулах) ездили в сады собирать яблоки. За день работы в оплату давали нам ящик яблок, которые мы выбирали сами. Выбирать тогда было из чего: ещё плодоносили старые татарские сады с разнообразием прекрасных сортов. Заработанное папа возил в Ялту на продажу, вырученные деньги шли в фонд строительства. Стены из камня-ракушечника выкладывали в один ряд, месили глину ногами, готовили саманный кирпич. В этом я тоже принимала участие. Благодарный папа говорил позже, что в этом доме есть и мой труд.

Тонкостенный дом был очень холодным ещё и потому, что печь сложили неудачно - для тепла она должна была гореть постоянно. Дровами занимался отец - покупал, пилил, рубил. Топила мама. Заготовка дров превращалась в летнюю эпопею. Это было сложно и организационно, и физически.

Заканчивается автобиография обязательным абзацем.

В период Февральской и Октябрьской революции жил на иждивении отца. Семья, родные и родители в оккупационных территориях не были и в плену никто не был.

Отец часто повторял без тени иронии, что живёт при коммунизме. Святой человек! Как сейчас он перед моими глазами: стоит, опершись на лопату, в драной соломенной шляпе на голове, и произносит протяжно, по-хозяйски осматривая свои четыре сотки:

- Эх, что бы я делал без этот земля!..

Кострулина Розалия Зиятовна - дочь Зията Имамутдинова. Имеет высшее техническое образование, с 1997 года начала профессионально заниматься журналистикой. Работала в ведомственных газетах нефтегазовой отрасли, в «Казанских ведомостях», печаталась в журналах «Югра», «Тюмень литературная».