Волшебство папиной гримёрки

С родителями в гримёрке. Эдуард Трескин в образе Жермона («Травиата»). Фото Фарита Губаева

Театр начинался дома

Полина ОЛЬДЕНБУРГ,

режиссёр

Мой папа — Эдуард Трескин — расхаживал по комнате с нотами в руках и пел. Иногда он подходил к пианино, брал аккорд — один, другой, как бы вдохновляясь, и продолжал петь.

Я слушала эти звуки, слишком громкие для нашей комнаты, но никогда не пугалась. И даже могла заснуть под арию. А иногда подпевала ему: «Фииииигаро!»

Фото Антона Костюка

Я вспоминаю, как папа заворачивал меня в пуховый платок и даже, кажется, в одеяло и нёс куда-то через снежную Казань, через метель, куда-то в недра огромного белого дворца, имя которому было — Театр.

И вот я уже бегу по просторным его коридорам и заглядываю в гримёрки... В одной из них прекрасная принцесса пудрит нос, в другой — вроде солдат и какой-то король, а вот и мой папа переодевается в очень красивый, переливающийся золотом и серебром костюм и лакированные туфли. Мой папа — Тореадор. Я обожаю, когда папа репетирует дома его песню, и пою вместе с ним: «Тореадор, смелее в бой!»

И, конечно, я уже достаточно большая, чтобы понять смысл интриги.

Жила-была себе цыганка, влюбилась в солдата, он помог ей сбежать из тюрьмы, и всё бы ничего, но тут появляется мой папа, который самый смелый и самый красивый. Завалил быка, вскочил на стол. Спел как Бог. Ну, как тут не влюбиться!

Конечно, Кармен и забыла своего Хозе. Жаль только, что тот её убил.

Примерно так я и объясняла себе сюжет оперы Бизе.

Но самая любимая была — «Травиата». Папа пудрил волосы, чтобы выглядеть старше. Он играл отца главного героя, который был ему ровесником в жизни. Театр, такой театр.

А ещё у папы был друг — солист балета. И были они похожи, как братья. А если смотреть из зала, то в «Лебедином озере» можно было заподозрить моего папу в роли Принца, хотя на самом деле танцевал дядя Виталик.

Однажды к папе подошли поклонницы, чтобы взять автограф, и протянули для подписи программку балета. Это было смешно!

А я думала, отчего в балете не поют? Скучно же без текста. Танцуешь-танцуешь... а что хотел сказать конкретно — поди, догадайся.

Любила я и детские спектакли, хотя разницы между ними и «взрослыми» для меня не было. Папа играл Кота в сапогах: в чёрном длинноволосом парике, ботфортах, красивой мушкетёрской шляпе и — с усиками. Он пел балладу, убегал от погони, сражался с Людоедом и побеждал.

Меня за кулисами любили — как всякого театрального ребёнка. Давали подержать шпагу, примерить расшитый блёстками плащ, посидеть на царском троне из «Бориса Годунова».

Я абсолютно веровала в чудо Театра. Однажды ещё совсем маленькой я сидела у папы на коленях и смотрела телевизор. Там показывали концерт, в котором пел и папа. Когда он появился на экране, я была обескуражена: вот папа, который держит меня на руках, а вот он же на экране.

«Так бывает, доченька, — улыбнулся папа. — Это телевидение так делает».

Раз папа сказал — так бывает, то так оно и есть.

Однажды на детском спектакле я сидела в ложе рядом с папой. Я уже видела эту сказку с участием папы — там все артисты играли в масках. А сейчас он тихонько спрашивал меня, указывая на персонажа: «Кто это?»

И я отвечала: «Кошечка... свинка... козлик... петушок...»

Папа указал на артиста в маске (это был папин дублёр): «А это кто?»

И я без сомнений ответила: «Ты!»

Ну, если волшебное раздвоение человека может устроить телевидение, то театр и подавно может  — так, наверное, думала я.

А потом мы уехали жить в Прагу. Надолго. Пражский театр был тоже красив и величественен. Немного холоден, но вскоре тоже — вполне родной.

Каждый день после школы я ехала в театр, чтобы смотреть «Бал-маскарад», «Риголетто», «Травиату», «Трубадур» или «Сказки Гофмана». Здесь у папы был огромный речитатив на французском, который я тоже почти выучила, когда папа громко повторял свою роль дома. Помню, как целыми днями он сидел с клавирами, где жёлтым маркером была выделена его партия. Текста было такое море, что я с трудом понимала, как это можно запомнить. Да ещё и на чужом языке. Как говорится — на языке оригинала. А значит, на французском, немецком, чешском и итальянском.

«Риголетто» — это особый случай. Папа пел заглавную партию — придворного шута, который защищал свою дочку. И такая там творилась несправедливость, что мне, порою, хотелось выскочить на сцену и всех злодеев огреть чем‑нибудь тяжёлым.

Кстати, в одном из моих навязчивых снов примерно так и происходило. Только мне нужно было спеть за папу его арию. И вот я стою на сцене, в глаза светят огни рампы, оркестр играет вступление, а я судорожно вспоминаю папины домашние репетиции. Как там было? «Miei signori... perdono, pietate...»

И я просыпалась в холодном поту.

А ещё была «Летучая мышь». Она традиционно шла в рождественские праздники и даже в Новый год. Ровно трижды мы отмечали его так — мы с мамой в зале, а папа на сцене. Минут за пять до боя курантов действие останавливалось, артисты выходили на авансцену, пели знаменитую «Застольную» из «Травиаты» с бокалами шампанского и снова возвращались  в образы штраусовских героев. Зрителям, кстати, тоже ­разносили шампанское, и все звенели бокалами, становясь на несколько мгновений одной большой семьёй.

Гримёрка в Государственной опере Праги пахла так же, как и папина казанская. Гримом, костюмами, папиным одеколоном, мамиными духами, паркетом и пианино. Чем же пахнет пианино? Деревом, пылью и струнами... Разве не очевидно?

Что может быть прекраснее папиной гримёрки? Этой уютной комнатки — пристанища артиста, которая существует вне времени и вне страны, где-то на просторах театра, в параллельном пространстве, где всё подчинено музыке. Там, где я всегда маленькая, мама всегда молодая и весёлая, а папа — Жермон, Онегин, Грязной, Ренато, Риголетто и, конечно же, Фигаро, который всегда и здесь, и там...