Архивная девушка

Лоскут ткани на ней зеленел полянкой и при ходьбе подмигивал капельками земляники. Гладкие коленки вспыхивали, красная сумочка хлопала по бедру, а старые клёны лапали её пятипалыми листьями. Такая вот приятная сердцу летняя картинка!
Как обычно, без четверти девять она, как утренний сквознячок, проскальзывала между угрюмыми сталинками и бежала наискосок к монастырским кельям. Под ржавой луковкой без креста, как в голубятне, ворковали божьи птицы. Поборовшись с тяжёлой дверью, входила в сумеречный коридор, где сладковато тянуло бумажным тленом. Девушка переобувалась в тихие тапочки, они у неё были из войлока с надписью «Валаам». Первым делом поливала какие-то древние цветы, превратившиеся в заскорузлые деревья, кормила беззвучную кошечку Муиззу, нацедив ей в треснутое блюдце сметану из пакетика. Она была уверена, что в неё после смерти превратилась биб­лиотекарь Саида Шамилевна, портрет которой стоял за стеклом шкафа. Странное лицо, вроде бы даже красивое, а закроешь глаза, и уже не можешь припомнить ни чёрточки. Только чёрно‑белое пятно. Шкаф тянулся во всю стену, и там в рядок выстроилось много покойников: некоторых жёлтеньких уже потеснили новенькие. Девушка знала только Саиду Шамилевну, познакомившую её с нехитрыми обязанностями архивариуса: заполнять карточки и отыскивать на стеллажах пыльные папки или амбарные тетради. Биб­лиотекарша угостила её домашним пирогом с курагой, а ночью умерла.
Девушке казалось, что за снимками умерших сотрудников стоят не книги, а урны с прахом. И тогда аркадные своды архива начинали давить всей тяжестью на голову, а в ушах ныть заупокойные песнопения. Так и на этот раз. Она сбросила с подоконника ворох подкисшей от подтёков бумаги и принялась дёргать оконную раму. Та задрожала, но не поддалась. Сверху посыпались перхоть старой краски и дохлые мухи. Одинокий зайчик, спрыгнув в келью с рано пожелтевшей головы клёна, пробежал по коридору и нырнул в валенок уборщицы. 
— Альфия! — позвал из-за стенки старый библиотекарь-горбун, сам уже превратившийся в потрёпанную книжку. Казалось, что на нём можно, послюнявив, полистать заношенную душегрейку, пиджачок, жилетку, рубашечку и прочитать скушный соцреалистический роман. Он мёрз даже в июле…
Монастырские кельи летом согревались распахнутыми форточками, но стоило отойти в угол комнаты, как пробирал озноб. Если поднести ладонь к щелям пола, то можно было поймать дыхание зимы. Поговаривали, что там находится склеп настоятеля. 
Старик шуршал за стенкой бутербродами, завёрнутыми в современные газеты, которые он презирал за пустозвонство. Звали его Гарип-абый. Целыми днями перебирал подшивки татарских газет за 20-е годы, когда просвистела его молодость, и, прихлёбывая чаёк с лимоном из термоса, наслаждался.
— Я нашёл тут одна заметка, — протянул ей старик ветхую газету на латинице. — На-ка, почитай, как татарский молодёжь боролся! Эх, кызым…
Альфия увидела, как с полок, заваленных папками на неё потёк сумрак, и тогда она поспешила по лестнице вниз — на воздух. Но выход загородили два неповоротливых медведя, которые дёргали пружину. Командовал ими сторож, дядя Филя: 
— Дверь надо менять, а не пружину. Даже кошки заходят…
Плотники шутили: 
— А ты на чё, дядя? Отпукивайся и никого не пускай!
Альфия вернулась в келью, намочила тряпку и стала протирать подоконник, полку, древний стол, на котором зелёное сукно доедал лишайник. Сдвинула стопку бумаги, какие-то папки, и вдруг под ноги ей прыгнуло что-то коричневое, покрытое шерстью. Она вскрикнула, и уже стоя на табуретке, разглядела, что в зверька превратилось яблоко, которое ей недели две назад дал Гарип-абый.
— Смотри, какой наливной! — крутил он его над головой. — Сиңа ошаган, кызым. Сказка, а не яблоко! 
Внутри в медвяном соку плавали косточки. Она им любовалась, как произведением искусства. Было жалко кусать. Отложила и забыла. Теперь мохнатый зверёк истекал гнилью… 
Вдруг фотография Саиды Шамилевны заёрзала и полетела на пол — лицом вниз. Место на полке освободилось. Под конец рабочего дня старик уснул, уронив большой ушастый череп на мягкую подуш­ку из газет. Тюбетейка покатилась в угол кельи, и в ней уютно расположилась кошка. Дядя Филя будил-будил, не добудился. 
А утром в келье бабая кто-то зашуршал газетами. Альфия заглянула в замочную скважину — седая мышь пировала на столе остатками бутерброда. Муизза сидела рядом и мурлыкала, как будто пела грустную татарскую песню.