«…Через много лет видевшие это содрогнутся»

Из архива журнала "Казань", № 4, 2019

Послание из весенней Познани 1945 года

Только кажется, что войны сменяет благополучный мир. Войны накатываются горящим адом, уничтожают всё, чего касаются, или калечат, навсегда оставляя обрубки и уродливые рубцы. Отдельные люди и целые нации несут их на себе, через много лет и поколений ощущая боль от военных ран. И тогда среди благополучия нежданно настигает далёкая, доставшаяся от дедов память о войне.

Для чего люди создают варварский военный механизм уничтожения себе подобных? Почему не усмирятся? Жадность? Голод? Гордыня? Безумие? Что ещё толкает в войну, стирает границы морали и здравомыслия, обесценивая человеческие жизнь и труд? Монумент на площади, кладбищенская звезда, песня, где бьётся в тесной печурке огонь, ордена прадеда в ящике письменного стола — напоминания: ­«Война всегда несчастье».

В начале марта в дни окончания военной главы книги о моём учителе «Война и мир профессора Попелянского», увидев на столе редактора журнала «Казань» Юрия Балашова книгу «Познань 1945 и сейчас», схватила её и стала жадно листать: только что выбирала эти фото для своей работы. В 1970 году на студенческой практике в Познани Марина Сальтина, одногруппница второкурсника филфака Казанского университета Юры Балашова, получила в дар от поляков эту книгу о разрушенном войной красавце городе. Через полвека после этого по дате на фронтовом письме врача 836‑го бомбардировочного авиаполка Якова Попелянского невесте Галочке в Москву я искала город, о котором рассказывал доктор,— полевая коррес­понденция скрывала географию ­войны. Познань! В начале марта 1945 года, готовясь к битве за Берлин, 836‑й авиаполк ВВС РККА из-под Ленинграда перелетел туда на аэродром завода «Фокке Вульф» Крейзинг. Когда советский врач из кузова армейского «Форда» увидел то, что некогда было славной польской столицей и совсем недавно одним из красивейших городов ­Европы, руины ещё дымились после жестокого месячного штурма. Немцы, вверг­нув город в горящий ад, оборонялись фанатично,— за их спинами маячил Берлин.

Среди множества фронтовых писем прошедшего на передовой всю войну Якова Попелянского написанное о Познани в марте 1945 года отличается от остальных,— вопль, плач солдата-победителя. «…Через много лет видевшие это содрогнутся». Что же в те дни было перед взором двадцатисемилетнего советского пацифиста в капитанских погонах?

На моё обращение в Городское издательство Познани менеджер проекта CYRIL пани Магдалена Гржелак отреагировала сразу, тепло и деятельно. Два коротких письма друг другу, и мы уже единомышленники. В мой поиск фотографий, получение разрешений на их публикацию включились далёкие незнакомые друзья. Потому, что пепел их сожжённого семьдесят пять лет назад города ещё не остыл. Колокола его взорванных древних храмов всё ещё созывают.

Яков Попелянский. Познань. Апрель 1945

Не дожидаясь выхода книги, в канун Дня Победы мы публикуем письмо Якова Попелянского и фотографии из весенней Познани 1945 года. Они жгут руки. Невозможно держать их не поделившись, ведь это ПОСЛАНИЕ ВСЕМ НАМ.

Письмо врача 836-го бомбардировочного авиаполка ВВС РККА капитана медслужбы Якова Попелянского невесте

25–26.03.45 г. Познань.

Друг мой! Уже двадцать пять дней длится наша разлука. Вот я еду по старому европейскому городу. В эту страшную, беспощадную ко всему войну я ещё не видел таких разрушений. И впечатление этого апокалипсиса усиливается контрастом его с изящной роскошью всего уцелевшего. Я не видел ещё и таких красивых, роскошных городов. Невольно представляешь себе этот город в мирное время до того, как на мир обрушилась рука фашистского варварства. Когда по улицам идёт аккуратно одетый мещанин, изящная женщина (женщины здесь стройны, красивы, лица их — одухо­творённые и сохранили ещё печать извечной гордости и достоинства), невольно удивляешься: «Откуда ещё они взялись? Как они сохранились?». Остовы многоэтажных зданий. Разбитые, расчленённые, поверженные в прах, продырявленные, повисшие многоэтажные дома. На краю рухнувшего третьего этажа клавиатурой на улицу распростёрлось пиа­нино. Чьи пальцы бегали по этим клавишам в последний раз? Чья песня умерла и повисла над развалинами на краю разрушенного дома? И сквозь эту боль невозможно не восхищаться роскошным богатством города. Представь себе узкие улицы (опять узкие улицы), плотно застроенные по одной и по другой стороне многоэтажными дворцами одинаковой высоты. Большинство домов центральных кварталов, по-видимому, построены в начале нашего столетия, они в стиле модерн. Почти все они тёмной окраски с многочисленными вычурными балконами, с различнейшими окнами, чаще разными на разных этажах, с волнистыми линиями выступающих стен, крыш, с множеством архитектурных украшений. Представь себе московскую гостиницу «Метрополь», рядом гостиницу «Националь», и ещё далеко впереди сплошную стену таких зданий. Все они празднично, но не крикливо соревнуются своей красотой и роскошью, и все они всё-таки составляют одно целое. Присовокупь к этому богатейшие костёлы, цирк, театры, тёмную реку Варту (вблизи неё — огородники с миниатюрными домиками, по-видимому, для развлечения горожан-любителей), и ты представишь впечатление, производимое таким городом. Некогда его осматривать, мы видим его всего минут 15, и то с кузова грузового «Форда». Случайно остановится на минуту машина, и обратишь внимание на прохожих красавиц. Ребята особого интереса к ним не проявляют. Но до чего же делается приятно и светло, когда на перекрёстке увидишь стройную девушку, нашу, русскую, в серой шинели, бойко поворачивающуюся, размахивающую флажками, с чисто женским изяще­ством приветствующую проезжающих. Ребята все оживают, на ходу сыплются шутки, и девушка, широко улыбаясь, помахивает нам флажком. До свидания, девушка, до скорой весёлой и счастливой встречи! И вспоминаются такие же девушки, провожавшие наши машины в 1941 году. Помашешь ей на прощание рукой и поникнешь виновато головой. Через час, через два и она продолжит свой обид­но‑го­рестный  путь на восток. И даже в песне свидания назначались в Туле, и дальше на востоке — в Омске, Томске... Теперь легче на душе. Но легко настолько, насколько это возможно, пока война ещё не закончилась. Всюду следы поверженного в прах врага. В крепости трупы и куски трупов немцев.

Вчера я не дописал своё письмо, не было времени. Сейчас, перечитывая его, я ещё раз убеждаюсь, что такие описания если не тщетны, то, по крайней мере, способны оставить в воображении лишь бледный след. Это надо видеть. Если на минуту отвлечься от привычных мыслей и наблюдать такие руины, легко представить, что пребываешь в кошмарном сне. Как будто объятый ужасом бродишь в подземельях засыпанной лавой Помпеи. А в крепости, вокруг неё — трудно себе представить эту картину! Былинки не осталось, ни на одном дереве не уцелела ни одна ветка. Надо посмотреть разрушенные стены толщиною во много метров, преодолённые широкие рвы, множество разбитой техники и трупов, чтобы осознать, что за война буйствует над землёй. Если на минуту забыть, что с этими фрицами на каждом шагу здесь похоронены их мечты о мировом господстве, если на минуту укротить свой гнев и подумать о трагедии неукротимо разъярённого человечества, представить, сколько тревог, ужасов и молитв с одной и другой стороны пережито и похоронено в этих местах, останется грусть, такая тяжёлая грусть, которую не рассеять годам. И, возможно, через много лет видевшие это содрогнутся, слушая раздирающие сердце слова «...О поле, поле, кто тебя усеял мёртвыми костями?»1, и вспомнят эту крепость, и дрожь охватит их где-нибудь в тихом партере старого театра.

Галочка, дитя моё, я забыл, что пишу это тебе. Прости меня, я больше не буду писать тебе таких писем, бесценный перл мой, цветок мой. Пусть тебе светит ясное солнце, пусть снятся тебе сладкие сны о людях, о звёздах, о мире, прекрасном, как ты. Будь всегда счастлива и спокойна, и в этом будет моё счастье и моё спокойствие. До свидания, Галочка, Галюсь моя, до свидания, вспоминай иногда нежно любящего тебя Яшу.