Казань моего детства

Зачем? Зимой не было надобности заезжать во дворы. Зимой малыши деревянными лопаточками копали в сугробах пещеры. Во время оттепелей сугробы превращались в снежные крепости, где дети вели осадные бои. Весной сугробы таяли, вдоль улиц текли полноводные ручьи, стекая в овраги, которыми изобиловала округа. Ребята пускали самодельные кораблики, ручьи перегораживались плотинами, делались запруды, для водяных потоков прокладывались новые русла…

Зимами на пересечении Айвазовского, Достоевского, Овражной на естественных склонах ребятишки от трёх до десяти лет, а то и старше катались на санках, коньках и лыжах. Детей было много. Вся округа оглашалась ребячьими криками, визгами. Настоящая пешеходная зона, хотя её таковой никто не объявлял. Просто машин не было.

Очень распространёнными были самодельные сани, которые изготовлялись из толстого металлического прута: он гнулся так, что образовывал два полоза и дугу, которыми эти полозы соединялись. Обладатели таких саней ставили ноги на полозья, хватались за дугу впереди - и вперёд, с горы любой крутизны!

Крутые горы были рядом. Это склоны глубокого Шамовского оврага, по которым спускалась на самодельных санях и лыжах не такая мелюзга, что довольствовалась катанием на пологих горках на Айвазовского, а парни постарше и покруче. «Уличные мальчишки», как их называли добропорядочные тётки, общавшиеся с моей бабушкой. Особым шиком считалось среди них съехать с крутой горы на одной, спе­циально укороченной лыже без палок. Про ловко проделывавших это говорили: «Фикстулит!» Это значило: воображает, «выпендривается». Встречались среди фикстуливших и отчаянные малолетки - ребята с Суконки, не чета домашним детишкам из «хороших семей» бывшего разночинного околотка!

«Уличные мальчишки» играли в «чику» на деньги. Заядлые игроки имели свинцовые битки, которые постоянно носили с собой. Ими разбивали столбики монеток, бросая битку с расстояния в несколько шагов. Бросавший забирал все монетки, которые легли «орлом». Затем, кидая битку так, чтобы она ударилась о край лежавшей «решкой» кверху монетки, он пытался её перевернуть. Если удавалось, забирал и эту, а нет - в игру вступал следующий. На деньги играли и в «пристенок»: монетку бросали так, чтобы она, отскочив от стенки, упала, задев уже брошенную монетку. Когда это получалось, бросавший забирал обе денежки. Популярна была игра в «махнушку». Так назывался небольшой кусочек кожи с шерстью, чаще всего собачьей, к которому снизу пришивалась свинчатка для тяжести. Махнушку требовалось как можно дольше подкидывать ногой. Были непобедимые чемпионы, проделывавшие это по сотне раз, могли и дольше.

Когда сходил снег, многие мальчишки начинали гонять на самокатах, которые мастерились из досок. Самая важная и дорогостоящая деталь такого средства передвижения, конечно же, подшипник. Купить его в магазине было невозможно: «доставали», «выносили» с заводов, где работали родители счастливых обладателей самокатов. Детям учителей, врачей и прочих интеллигентов оставалось только завидовать выходцам из рабочей среды. Эти довольствовались играми в вышибалы, ловилки, «штандер» или ножички.

Асфальтированные тротуары в первые послевоенные годы на улице Волкова отсутствовали - они появились позже. Как только уложили асфальт, дети немедленно расчертили его мелом на квадраты для игры в классики. Не только девчонки, но и ребята азартно прыгали на одной ножке, пиная из квадрата в квадрат заигрышек - банку из-под сапожной ваксы или плоский камешек. Девчонки прыгали через скакалки. Да и мальчишки были не прочь посоревноваться с ними.

«Казанская Швейцария». Хоровод вокруг крокодила. Картошка за «Коровьим мостом»

В сопровождении взрослых можно было ходить в парк культуры и отдыха имени Горького, раскинувшемуся в живописной местности, ещё в девятнадцатом веке прозванной «Казанской Швейцарией». Из дома на Волкова направлялись к Чеховскому базару, затем шли к трамвайному парку, располагавшемуся там, где сейчас «Корстон», пробираясь между одноэтажных бараков, которыми была застроена вся территория нынешнего сада имени Николая Ершова. Перешагивали трамвайные пути и, пройдя через деревянную высокую арку, попадали на аллею, которая вела уже в сам парк.

Справа от ворот в парк высилась ещё одна красивая деревянная арка, приглашавшая на стадион «Трудрезервы». Она сохранилась ещё с 1896 года, когда была возведена для украшения входа на Казанскую промышленную выставку. Сгорела в шестидесятые годы. В ночь на 1 августа 1965 года (прекрасно помню эту дату!) полыхнул и деревянный театр, долгое время украшавший парк…

В парке было много интересного. «Комната смеха» с кривыми зеркалами, которые превращали посетителей в разнообразных уродцев, качели-лодочки, карусели, тир. Привлекал летний деревянный павильон «Мороженое». Мне, как и всем детям, нравился фонтан: изваянные из бетона пионеры водили весёлый хоровод вокруг крокодила, а хоровод, в свою очередь, окружали лягушки, обдавая пионеров струями воды из раскрытых ртов. Приятно было сесть на широкую влажную спину лягушки и смотреть на летящие водяные струи.

Зимой парк оккупировали лыжники. Их было много. Лыжни прокладывали по всем оврагам, всем склонам. Из парка на лыжах можно было дойти до кремля и Ливадии. Казанка была ещё узкой рекой, ходили и за неё. Но там на лыжах было неинтересно - плоско и ветрено.

На всей этой территории, ныне затопленной, были огороды. Во время ­войны многие казанцы получили там землю под огороды. Моя семья тоже обзавелась участком почти сразу за деревянным «Коровьим мостом» через Казанку, к которому можно было пройти, спускаясь к реке по улице Толстого. Огородами многие пользовались до самого разлива Казанки в 1957 году. Когда дедушка и бабушка копали картошку на нашем огороде, я был ещё мал и болтался у них под ногами…

Школа. «Пробный день» и серёжка с красным камушком в маленьком ушке.

Проверка на вшивость. Наябедничали…

В первый класс меня вынужденно (по прописке!) отдали в школу № 86, что находилась на нынешней улице Ульянова-Ленина по соседству с домом-музеем Ленина. Деревянное двухэтажное здание этой школы сне­сли в конце шестидесятых годов во время подготовки к празднованию столетия со дня рождения Ленина. На месте школы теперь бетонный пристрой, через который можно попасть в музей. А школа перестала там располагаться ещё раньше - в последние годы жизни этого старого здания в нём размещался Казанский клуб туристов и альпинистов.

В «пробный день» незадолго до 1 сентября 1954 года, когда я пошёл в первый класс, всех детей посадили за парты и начали инструктировать, как себя вести на уроках:

- Сидеть надо, положив руки на парту - вот так! Если вас спрашивают, и вы знаете ответ, надо поднять руку - вот так!

Нам показывали, как что делать.

- Ну-ка, ребятки, сядьте правильно и поднимите руки!

Я поспешил выполнить это немудрёное задание.

Моя соседка по парте равнодушно, со скучающим видом слушала все инструкции и вовсе не собиралась участвовать в предложенном нам «флешмобе». Когда я поднял руку, как велели, девочка с презрением посмотрела на меня и сквозь зубы процедила: «Дурак!»

Хотя мы и были ровесниками, мне показалось, что она значительно старше меня. Мы с ней оказались в разных классах: я в «А», она в «Б». Потом, встречая её в школьных коридорах, я тушевался и отводил глаза. До сих пор, вспоминая этот эпизод, закрою глаза и вижу дешёвенькую серёжку с маленьким красным камушком в её ушке, на которую уставился, услышав презрительное «дурак».

Учиться в начальной школе мне было безумно скучно. Читать и считать я умел задолго до школы, чистописания терпеть не мог.

Курьёзный эпизод: меня собирают в первый класс. Покупают букварь, учебники, тетради. Но так называемых «Прописей» для уроков чистописания найти не удалось. Бабушка пошла по соседкам: нет ли у кого? И ей принесли две тетрадки «Прописей» издания 1913 года! На вид - совершенно новые, видимо, лежали где-то спрятанными от солнечного света - даже не выцвели! А какие там буквы старой орфографии были выписаны: витиеватые, с закорючками! Так жаль, что не сохранились эти две подаренные нам прописи!

Но каллиграфия и её упрощённый вариант чистописание - это «не моё». В моих тетрадях нередко появлялись кляксы. Чернильницы-«непроливашки», которые в матерчатых мешочках каждый день приходилось таскать в школу, всё же выливали чернила. Мои пальцы были испачканы ими постоянно. Тоскуя, я делал домашние задания, решая по три или четыре заданных на дом «столбика» примеров из учебника арифметики в тетрадях «в клетку» и выполняя упражнения «по письму» в тетрадях «в линейку». Всё интересное было не в школе, а на улицах и во дворах. Да ещё в книгах, которые я глотал одну за другой. Случалось, дома книги прятали от меня, чтобы не отвлекался от заданного учителем. Утром я напяливал школьную форму - брюки и гимнастёрку, подпоясывался ремнём с буквой «Ш» на пряжке, надевал на коротко остриженную голову фуражку с лакированным козырьком (если дело было не зимой) и плёлся в школу.

Родители отступали от общепринятого канона стрижки «под ноль» и просили парикмахера оставить мне жиденькую чёлочку. Я сопротивлялся, но безуспешно. А однажды пресловутая чёлочка стала причиной моего позора. Случилось это так. Я учился, кажется, во втором классе, когда нас посетили тёти из санинспекции. Они приходили в школу часто: вши и гниды в волосах учеников не были редкостью. Поэтому стричь мальчишек наголо настоятельно рекомендовали. Так вот, перед тем, как покинуть наш класс, одна из санитарных тёток, положив свою пятерню мне на голову, развернула её лицом к классу:

- Вот, полюбуйтесь! И не поймёшь - то ли мальчик, то ли девочка?

Все засмеялись.

Я утешил себя мыслью о том, что смеются не надо мной, а над дурой тёткой. Но утешение было слабым. Всё же я был единственный в классе мальчик с чёлочкой.

И ещё одно невесёлое воспоминание о школе.

Я учился не то в третьем, не то в че­твёртом классе. На уроке «по письму» наша учительница Анна Михайловна раздала тетради с проверенными ею домашними заданиями. Моя тетрадь как раз кончилась. На последней страничке стояла поставленная ею пятёрка. Надо было начать новую тетрадь, что я и намеревался сделать дома. После последнего урока наш класс вывалился во двор школы. Был октябрь, моросил дождик. Почему мне вдруг пришло в голову засунуть исписанную тетрадку в водосточную трубу, из которой капала дождевая вода,- не знаю!

Увидевшие это девчонки закричали:

- Вот мы Анне Михайловне скажем!

- Ну, и ладно,- легкомысленно махнул рукой я,- там только пятёрки и четвёрки.

Девчонки, действительно, тут же наябедничали учительнице. Она извлекла размокшую тетрадь из водосточной трубы. На следующий день родителей вызвали в школу. Пошла бабушка. При ней и Анне Михайловне завуч пытала меня: зачем это сделал? Я не знал, и объяснить ничего не мог. Я и сейчас не знаю. И сейчас не понимаю, почему этой детской шалости придали такое значение?

Мне за случившееся не нагорело, но симпатий к школе это не прибавило.

Когда окончил школу, навестил свою первую учительницу Анну Михайловну Романову в её крошечной комнатке на улице Некрасова («Собачка», как все называли эту улицу), где она обитала в одиночестве. Визит вежливости. Всё же она ни разу не назвала меня бестолочью. А то, бывало, подойдёт на уроке к ученику, который довёл её своей несообразительностью, сложит свои пять пальцев на руке в щепоть и этой щепотью начинает долбить по стриженому ученическому затылку: «Бестолочь, бестолочь, бестолочь!» Раз пять ударяла, не меньше…

Березиха и другие соседи по дому. «Пузырёчный» бизнес.

Добрый ангел сосед-главбух Гершман

В нашем доме вторая трёхкомнатная квартира на первом этаже была коммунальной. В одной комнате проживала Анна Эдуардовна Березина. Моя бабушка Зинаида Васильевна дружила с нею и за глаза называла Березихой. В годы ­войны они вместе работали в сберкассе. Анна Эдуардовна, седая, коротко стриженная, постоянно курила папиросы «Беломор» и наслаждалась свободной жизнью на пенсии. Муж соседки, по её рассказам, несколько месяцев прослужил у белых на излёте гражданской войны, за что и поплатился свободой, а потом и жизнью в 1938 году. Сын Лёва, отслужив на флоте, женился и переехал к супруге. Березихе вполне хватало её маленькой пенсии на еду, «Беломор» и дневные сеансы в кино. Что-то подбрасывал Лёва. Когда в середине пятидесятых годов на экраны вышел фильм-балет «Жизель» с Галиной Улановой, она ходила на него восемнадцать раз, о чём всем сообщала с плохо скрываемой гордостью.

В другой комнате жила супружеская пара - Коля и Капа. Глава семьи, безногий инвалид войны, был «холодным сапожником», как его все называли. Работал он дома. Летом во дворе раскладывал инструменты и стучал молотком, забивая гвоздики в каблуки или орудуя шилом и нитками, накладывая кожаные заплатки на заношенную обувь. Капа, крикливая особа, постоянно скандалила с Николаем, её голос часто доносился из-за стенки. Повод был: Николай регулярно выпивал - горячительное поставляли благодарные клиенты.

Одинокая жиличка третьей комнаты Вера Николаевна была учительницей географии. Пожилая, худая, высокая, в неизменной вязаной кофте и длинной юбке, она, в отличие от Капы, всё время молчала. Что было в её прошлом, не знал никто. Был ли муж? Репрессирован или погиб на фронте? Были ли дети? Неизвестно.

На втором этаже над коммуналкой жила семья «хозяев» Шпагиных. Все звали их просто «хозяева». Старик Шпагин, невысокий седобородый, его жена и двое сыновей, отслуживших в армии и где-то работавших. Во дворе всё время крутились собаки Шпагиных - крупный всегда печальный пёс-дворняга Верный и чёрный лохматый пудель Артошка, который часто драл глотку без причины противным визг­ливым с хрипотцой лаем.

Шпагины, люди практичные, садов не разводили - предпочитали обихаживать огород: сажали картошку, капусту, огурцы и помидоры. Живя на втором этаже, они были лишены подпола, зато во дворе имели ледник, который зимой набивали льдом и снегом.

Над нами обитали инвалид с женой. Тихие, незаметные. Он вообще не выходил из квартиры, супругу видели редко. Они «пускали к себе студентов»: сдавали комнаты внаём. У них постоянно жили трое или четверо молодых людей. Этим супруги, видимо, и обеспечивали себя.

В соседнем двухэтажном доме обитала большая семья: дедушка и бабушка, их сын с женой и двое детей - девочка Рая постарше и Рим, мой ровесник. Бабай в тюбетейке и жилетке часто молча подолгу сидел на скамеечке у «парадного». Бабушка неизменно ходила в красных сапожках, в повязанном по-татарски платочке. Родители Рима и Раи работали.

С Римом мы дружили, вернее сказать - часто играли вдвоём. Однажды, ещё в школе не учились, открыли для себя источник дохода. В аптеке на углу Достоевского и Вишневского за копейки принимали пустые пузырьки от лекарств, и мы наладились собирать их, мыть и сдавать. Прочесали все доступные чуланы и сараи, клянчили у соседей. Попадались иногда очень интересные пузырьки - гранёные, со стеклянными пробочками, наверное, из-под микстур незапамятных времён. Я выручил от сдачи этой тары целых двенадцать рублей! Билет на дневной сеанс в кино стоил рубль. Так что было чем гордиться. В «чику» и «пристенок» я не играл, ни нарастить, ни проиграть свой капитал не мог. Всё потратил на мороженое, вафельные трубочки с кремом и кино.

По соседству, за пивной и ещё парой домов, в малюсеньком флигельке в глубине двора проживала семья Гершман: Давид Исакович, Мария Алексеевна, их дочки Люся и Света, младше меня на год. Потом к ним присоединился родившийся Вовка. Домик их был так мал, что удивительно, как все в нём помещались. Во дворе, где стоял флигель Гершманов, всем заправляла строгая Раиса Григорьевна («Если я дома, во дворе не бегать, не кричать - у меня голова болит!») Она, пуская к себе квартирантов, жила в одноэтажном доме с окнами на улицу. Посреди двора красовалась круг­лая цветочная клумба. Гершманы, получившие в своё распоряжение небольшой палисадник, выращивали в нём помидоры. Перед первыми заморозками ещё много маленьких зелёных плодов оставалось на кустах. Мария Алексеевна их бережно собирала, укутывала в тряпочки и лелеяла на печке, где они постепенно вызревали, приобретая тёмно-бурый цвет.

Давид Исакович служил главным бухгалтером в Роскультторге. Зарплату получал мизерную, зато имел доступ к дефициту. Никакой материальной выгоды для себя и семьи из этого он никогда не извлекал, но любил всё новое и редкое. Когда появились люминесцентные лампы (дневного света, как их называли), он одну трубочку такой лампы повесил дома на стену. Слух о том, что у Гершманов дома появилось чудо технического прогресса, быстро распространился, и недостатка в желающих взглянуть на новинку не было. И первый телевизор на Волкова появился тоже у Гершманов. Многие заходили взглянуть на это неслыханное диво.

А как-то, на радостях от рождения сына, Давид Исакович притащил домой огромную коробку с электрической детской железной дорогой! Невиданная игрушка имела какой-то легко устранимый дефект, поэтому её значительно уценили, и он купил сказочную «железку». Года три, каждый раз в мае, тратил первую половину воскресного дня на установку и наладку этой транспортной системы во дворе. Сразу же проносился слух, что во второй половине воскресенья у Гершмана будет демонстрироваться железная дорога. Сбегалась детвора. Затаив дыхание следили за паровозиком, который тащил состав из трёх вагонов по уложенным большим овалом рельсам. Паровоз был как настоящий, только маленький. Переводились стрелки, состав переходил с одного пути на другой. Открывался и закрывался шлагбаум на переезде…

Почти час длилось представление. Вовка был ещё так мал, что не понимал значимости происходящего. Но для всех соседских детей это был праздник!

Давид Исакович по дружбе помог нашей семье приобрести радиолу-комбайн «Урал»: сообщил, что в один из магазинов завезли несколько новинок и «выбросят» в продажу, как только магазин откроется. Понятно, что всё разошлось «по знакомству». Радиолы назывались «комбайнами», так как имели, кроме радио, ещё и проигрыватель виниловых пластинок на две скорости. А когда пластинка проигрывалась до конца, её вращение прекращалось автоматически, звукосниматель сам (!) возвращался на место! Поскольку мы слушали радиопередачи через «тарелку» - чёрные громкоговорители сетевого вещания, которые вешались на стену, а пластинки проигрывали на заводившемся ручкой патефоне, «Урал» восприняли как чудо техники. Волшебным зелёным светом манила лампочка-индикатор настройки. Именно про такой радиоприёмник Андрей Вознесенский скажет в стихотворении «Антимиры»: «Мой кот, как радиоприёмник, зелёным глазом ловит мир».

Местные эскулапы и другие полезные и приятные знакомства

На Лесгафта в двухэтажном доме в глубине двора жила семья Авдеевых. Про них говорили - «шанхайцы», как про музыкантов из оркестра Лундстрема. Но она была дантистом, а он занимался непонятно чем. Врач часто лечила мои ещё молочные зубы. Пациентов принимала у себя на квартире: в отгороженном занавесочкой углу стояла бормашина. Сначала с ножным приводом, потом появился электрический. Это был огромный шаг вперёд - маленьким пациентам стало менее больно: число оборотов инструмента значительно увеличилось.

По соседству жила ещё один врач, терапевт, которую вызывали ко мне каждый раз, как я простужался. Вызывали «в частном порядке». Пока у нас не было телефона, бабушка ходила за ней как гонец. «Зельфизральна» (так я слышал её имя) являлась с кожаным коричневым саквояжиком, из которого извлекала стетоскоп и ложечку для разжимания зубов и прижимания языка к нёбу, когда смотрела горло. Маленькая, в очках, с крохотными губками, похожая на птичку. Можно только догадываться, как звали её на самом деле. Возможно, Зельфия Израилевна, такое вот странное мусульманско-иудейское сочетание имён. Она неизменно прописывала мне норсульфазол и аспирин. Наверное, за время частых болезней в детские годы я съел не один килограмм этих популярных лекарственных препаратов. Но это ещё полбеды. По её указанию меня каждый день заставляли давиться хлористым кальцием, запивая молоком, и глотать рыбий жир, заедая эту гадость солёным сухариком чёрного хлеба. Капсул, которые можно было бы глотать, не пробуя лекарство на вкус, ещё не знали.

Докторов в нашей округе жило много, ведь вокруг было немало больничных учреждений: Шамовская больница, «психушка» на Волкова, клиника Груздева, шестая горбольница, которая заняла здание бывшей духовной академии. Был ещё военный госпиталь. Да и медицинский институт находился здесь же.

В начале пятидесятых годов у самого края земляного моста, почти напротив «психушки», некоему профессору мединститута разрешили построить небольшой одноэтажный дом. Вся улица Волкова следила за строительством, а когда семья медицинского светилы въехала в новое жилище, очевидцы рассказывали, какой рояль завезли, какие кресла, напольные часы... С придыханием, почему-то шёпотом, делились слухом: мол, дочка профессора не может уснуть здесь от шума проезжающих мимо дома трамваев.

Сейчас и этого дома уже нет.

На улице Чехова, в таком же примерно деревянном доме, что и наш, проживала семья Бушмановых: доценты-математики дядя Боря и тётя Галя, их родители и двое детей - Танечка, чуть старше меня, и Вова - чуть меньше. Мои отец и мама были в дружбе с их родителями чуть ли не со студенческих времён. Часто ходили друг к другу в гости, каждый год устраивали новогодние детские праздники. В дружной семье Бушмановых ёлка бывала особенно весёлой! Дядя Боря наряжался Дедом Морозом, всем маленьким гостям вручали подарки. С Бушмановыми под Новый год мы вместе ходили «смотреть ёлки» в Лядском садике, парке Горького и на Чёрном озере. Сравнивали, где ель выше, стройнее, гуще, на какой самые яркие огоньки. Аллеи садов вокруг ёлок украшались фанерными раскрашенными персонажами пушкинских и русских народных сказок: старик и старуха с золотой рыбкой, Иван-дурак на печке, сестрица Алёнушка и братец Иванушка, лиса с колобком...

На Шмидта, недалеко от Чеховского рынка, жили три сестры-немки: старшая чопорная Амалия Карловна, младшая смешливая Эмилия Карловна и средняя по возрасту Дора Карловна. Худенькие, маленькие, гладко причёсанные и абсолютно седые. Доре Карловне в возрасте пяти лет я, вместе со Светой Гершман, был отдан на обучение немецкому языку. Сначала она занималась с нами у нас на квартире, позже я ходил к сёстрам.

Как они оказались в Казани, не знаю. Ведь всех немцев из всех советских городов, в том числе из республики немцев Поволжья, во время войны высылали не ближе отдалённых районов Казахстана. При этом семьи лишали, как правило, всего имущества. Сёстры же каким-то образом сохранили многое принадлежавшее им: фарфоровые тарелочки и чашечки, явно немецкие салфеточки и занавесочки и, самое заметное,- небольшую переносную печурку, выложенную кафелем с особой картинкой на каждой плитке. Печурка украшала одну из двух малюсеньких комнат на втором этаже очень похожего на наш дома, в которых они проживали. У сестёр было много немецких книг. Как-то я пришёл к Доре Карловне, она сидит на диване и читает сборник стихотворений Гёте издания второй половины девятнадцатого века, набранный готическим шрифтом. Эту книгу учительница позже подарила мне, до сих пор она украшает мою библиотеку.

На Чехова, недалеко от семьи Бушмановых, жили братья Кешнер с мамой. Алексей Валентинович занимался со мной игрой на пианино. Младшего брата Вадима Валентиновича знали все в Казани: он стал одним из самых молодых подающих надежды актёров русского драматического театра имени Качалова.

Когда я перешёл учиться в недавно открытую школу № 96, друзья-одноклассники появились и на Кирпично-Заводской, Товарищеской, Вишневского и Калинина, многих других улицах. Я узнал, что недалеко расположен 230-й завод, на котором работают родители многих моих соучеников, а на новогодние утренники и в кино они ходят в клуб Маяковского.

Ловилки и прятки. Пирожки для всех и один телефон на всю улицу. «Дай малость!»

В первом классе моей семилетней школы меня посадили за парту с Алёшей Алексеевым, как выяснилось, соседом, буквально через пару домов, по улице Волкова. У Алёши было два брата: Серёжа, на год младше, и вечно соп­ливый и постоянно шмыгающий Юрка трёх‑че­тырёх лет. Братья все дни, кроме воскресенья, оставались одни - родители работали: отец - ветеринаром в зоопарке, мама - врачом-педиатром. У их миловидной матери всегда были очень усталые глаза, из-под её пухового платка выбивалась прядка седых волос, а ведь она была ещё молодой женщиной. Отец братьев каждое воскресенье уезжал на охоту. Думаю, так часто охотился он вынужденно - надо было кормить семью, в которой росли три парня, которые всё время хотели есть.

Мы с братьями всё свободное от школы и уроков время проводили во дворах. Во дворе, в котором жили Алексеевы, всем верховодил суровый дядя Паня. Он ухаживал за большим садом с пчельником. В этом саду нам очень нравилось. Дядя Паня только с виду был суров: он разрешал лазить по ветвям раскидистой яблони-китайки и лакомиться её плодами. Особенно они были вкусны, тронутые первыми заморозками. Сидишь верхом на ветке, вдыхаешь аромат прелых листьев, а в руке у тебя маленькое красное яблочко с янтарно-жёлтым наливным бочком. Впиваешься зубами в этот бочок и хрустишь плотной мякотью с немного вяжущим сладким вкусом…

Зимой с братьями Алексеевыми иногда ходили до Шамовского оврага, пытаясь повторять в нём подвиги «уличных мальчишек», скатываясь с крутых гор. Но любимой игрой и летом, и зимой были ловилки и прятки. Мы завладевали многими садами, огородами и дворами, перелезая или переваливаясь через заборы, перескакивая с крыши одного дровяника на другой, а потом - в сугроб, если дело было зимой, или в кучу сухих листьев, если игра затевалась осенью. Зимой бесстрашно вскарабкивались с крыш сараев на высокую кирпичную стену, что призвана была спасти флигель строгой Раисы Григорьевны и домик семьи Гершман от пожара, если бы загорелся соседний двухэтажный дом, и прыгали с неё в снег. Сделал это впервые, когда играли в ловилки: Алёшка гнался за мной, я оказался на стене, бежать некуда, думать некогда, а сдаваться не хотелось - и сиганул вниз, в сугроб. Пока летел, промелькнула мысль: как бы Раиса Григорьевна не увидела и не сказала бабушке!

В играх мы на всю катушку использовали то, что отец Алёшки и Серёжки был охотником. Они потихоньку таскали порох и капсюли из охотничьих припасов отца. Капсюль прикрепляли к кончику гвоздя хлебным мякишем, смоченным слюной, и роняли на кирпич или булыжник. Бабахал выстрел! Порох просто жгли. Пожара не устроили - пронесло!..

Втайне от взрослых предавались ещё одному развлечению: на трамвайные рельсы подкладывали копеечки и кусочки алюминиевой проволоки и прятались. Трамвай проходил, мы вылезали из укрытия и мчались к рельсам, на которых лежали расплющенные денежки и тонкие ленточки проволоки. Соревновались: у кого кружок от копейки получится самой правильной круглой формы и чья ленточка ровнее.

Алексеевы жили чуть просторнее семьи Гершман. Но всё пространство их тоже скромного жилья приходилось на тёмную комнату без окон и застеклённую веранду, которую они утеплили, как могли. Крохотную кухонку они делили с соседями. По сравнению с этими соседями моя семья из пяти человек (потом, после рождения сестры, из шести) жила в барских условиях. Ещё бы! Целых три комнаты и кухня, да ещё коридор, всего около сорока квадратных метров. Кроме этого, в нашем распоряжении были холодные сени от парадного до чёрного входа, чулан под лестницей на второй этаж и холодная уборная, в которую можно было попасть, выйдя сначала на крыльцо, что вело со двора к чёрному ходу. Всего лишь дощатое помещение с выпиленным «очком» в дощатом же полу, заглядывать в который было неприятно, а мне и страшновато, но пользовались нужником только мы, собственноручно нарезая для этого газету. Такие удобства были далеко не у всех.

Соседи по квартире, дому, улице были близки друг другу так, как сейчас редко бывает. Занимали друг у друга небольшие деньги на день-два. Если пекли пирожки, часто угощали ими соседей. Когда в нашей квартире поставили (точнее, повесили - на кухонной стене) телефон, вся улица ходила к нам звонить. Ни у кого на Волкова телефонов ещё не было. Зато в семье Рима и Раи, одновременно с нашим телефоном, появился телевизор - второй на улице, после Гершманов. По воскресеньям детская программа начиналась в час дня. К этому времени толпа детей собиралась к дверям их дома. Звонили. Выходила мама, и мы ей - хором: «А Рим выйдет?» Она улыбалась: «Телевизор смотрит, проходите и вы, ребята!» Мы только этого и ждали! Рассаживались прямо на полу, поближе к маленькому экрану чёрно-белого телевизора!

Часто большая компания детей собиралась или в чьём-либо дворе, или на тротуаре улицы: братья Алексеевы, Светка Гершман, Альфиюшка с Лесгафта, Мунирка с другой стороны Волкова, Римка, я, кто-то ещё присоединялся. Верховодила на правах старшей девочка Альмира, из семьи квартирантов Раисы Григорьевны. Начинались игры. Домой нас загнать было трудно. Иногда фикстулили тем, что выходили на улицу с куском чёрного хлеба с маслом, посыпанным сахарным песком. Любой мог подойти: «Дай малость!» Обязательно надо было дать откусить. Каждый с таким бутербродом знал, что услышит «дай малость!» не один раз, но всё равно выходили. А не дашь - задразнят жадиной и станешь изгоем, с тобой никто играть не будет.

***

4 октября 1957 года запущенный в Советском Союзе первый искусственный спутник Земли сообщил всей планете о начале космической эры человечества. А 3 ноября на околоземную орбиту вывели аппарат с собакой Лайкой. По радио объявили, что около девяти вечера можно будет наблюдать его полёт. Зима началась недавно, но сугробы выросли уже немалые. И взрослые, и дети, взобравшись на снежные горы, следили за маленькой звёздочкой, которая медленно проплывала по небу над улицей Волкова. Я был одним из этих наблюдателей. Но ещё долго после наступления космической эры деревянные дома на Волкова и многих других улицах Казани оставались без водопровода, без канализации, с печным отоплением…

А всё-таки жаль, что нет больше этого уютного уголка Казани. Но его, как и детство, уже не вернёшь!