Родные мои

Автор на шествии "Бессмертного полка" с женой и внуком .

Рассказчик - Григорий Львович Эйдинов как художник создал лицо журнала «Казань» и много лет его совершенствовал, продолжает участвовать в оформлении журнала.

Родители мои до войны жили в Воронеже. Тогда они ещё не были женаты, просто не были даже знакомы друг с другом. Жили они в разных концах города, учились в разных школах. Мама была старше отца, и школу она закончила на год раньше. Вечером двадцать первого июня в школе состоялся выпускной вечер. После скромного застолья выпускники отправились гулять по ночному городу. В общем, всё было как всегда — радость успешного окончания школы и грусть предстоящего расставания, песни под гитару, смех и разговоры, встреча восхода солнца на берегу реки. Вокруг был красивый южнорусский город, рядом были школьные друзья. Впереди — долгая радостная жизнь, наполненная множеством разнообразных планов.

Никто из ребят не мог себе тогда представить, что это была их последняя счастливая ночь, ведь, вернувшись домой, они услышали страшное слово — «ВОЙНА!»

Это событие всё изменило в многодетной семье Гуревичей. Сёстры вместо поступления в институт, о котором они так мечтали, вынуждены были устраиваться на работу. Моя мама стала работать лаборанткой на воронежском авиационном заводе. Брата Давида и других его однокурсников из института сахарной промышленности, где они учились, перевели в Москву, в военно-химическую академию, и после ускоренного курса обучения выпускников отправили на фронт.

Дядя Давид прошёл всю войну в войсках химической защиты в составе Первого Белорусского фронта. Награждён был орденом и медалями. Война кардинально изменила его жизнь. Он стал профессиональным военным, занимался разработкой химического оружия. После серьёзного отравления работал завкафедрой Саратовского военно-химического училища.

Старший мамин брат — Григорий — ушёл на фронт в самые первые дни войны. А до этого у него была прекрасная семья, красавица жена и совсем маленькая дочка. Был красивый старинный город Воронеж, была интересная работа. Дядя не был художником, но говорят, что он хорошо рисовал.

Григорий Львович Гуревич

Июнь 41-го всё это разрушил. Повестка из военкомата пришла в самые первые дни войны. Дальше были прощание с родными и дорога на вокзал.

Эшелон с новобранцами ушёл из города в неизвестность. И эта неизвестность осталась для всех нас навсегда. Говорили разное — то вроде бы эшелон разбомбили ещё на подходе к линии фронта, то ли необученные солдаты погибли в первых же боях.

Бабушка моя пыталась узнать хоть что-то о судьбе сына до самой своей смерти. Бесконечные запросы в архивы, военкоматы, «Красный крест». Но всё было напрасно.

Между тем война приближалась к Воронежу. Город был объявлен на военном положении, ввели комендантский час. Горожане рыли окопы на подступах к городу, в парках и скверах устраивались щели для укрытия от авиабомб.

Не дожидаясь повесток из военкомата, жители создавали отряды народного ополчения, и в них в первые недели войны вступило более шестидесяти тысяч человек.

Мой отец в то время окончил девятый класс. После многочисленных безуспешных хождений в военкомат и попыток попасть на фронт — ведь по возрасту он не подходил, ему пришлось идти работать на завод, естественно, завод авиационный. Ведь именно там судьба свела его с моей мамой. Правда, познакомились они гораздо позже, когда завод был отправлен в эвакуацию.

Лев Аронович Эйдинов

Немцы всё ближе и ближе подходили к Воронежу. Ежедневные бомбардировки и воздушные тревоги стали привычными.

Авиационный завод выпускал штурмовики Ил-2, и немцы это знали. Во дворе завода были вырыты убежища и глубокие траншеи, рабочие прыгали туда, когда вражеские бомбардировщики уже были над их головами. Несмотря на бомбардировки, завод мужественно продолжал работу, выпуская так необходимые фронту военные самолёты.

Но ситуация всё ухудшалась, и завод решили ­отправить в эвакуацию. Основная часть цехов была переведена в Куйбышевскую область, а цеха двигателей в Узбекистан, в город Андижан. Вот там и встретились мои будущие родители.

Отец работал термистом. Это была очень тяжёлая физическая работа. Вручную приходилось загружать детали двигателей в печь для обжига. Темпы работы настолько высоки, что не было времени ждать остывания печи для загрузки очередной партии деталей. Рабочие заносили металл в огнедышащие камеры при температуре более ста градусов. Лица были замотаны мокрыми тряпками, брезентовые рукавицы не могли сдержать адский жар термопечей. Обязательный атрибут — бак с соленной водой, которую приходилось всё время пить из-за обильного потоотделения. Без солёной воды человек мог погибнуть от обезвоживания.

Отец продолжал ходить в военкомат, прося взять его в армию. Но всё время получал один и тот же ответ: «Фронту нужны самолёты!»

Интересны были его рассказы о жизни и быте в Андижане. Прошло тогда всего двадцать лет после окончания гражданской войны и борьбы с басмачеством. Но настроение многих местных жителей были явно антисоветскими. Например, во время киносеанса, когда на экране появлялись Чапаев, Котовский, или кто-нибудь из советских военных, в экран из толпы зрителей летел град камней. Сеанс прерывался, включался свет, но виновных не находили.

Когда война закончилась, папа с мамой поженились. Вместе с заводом они вернулись в Воронеж. Но оказалось, что жить им негде. Девяносто пять процентов городских зданий было разрушено. Помыкавшись по разным углам, они приняли решение уехать в Казань, где в то время жил дедушкин брат.

Через год родился я. Проблем с выбором имени у моих родителей не было. Естественно, только Григорий. Так в этом мире появился ещё один Григорий Львович.

Говорят, что мой дядя неплохо рисовал, хотя и не был художником. Может быть, от него ко мне какие-то гены залетели?

В раннем детстве я часто ездил с мамой в Воронеж, где жила её тетя. Я помню кварталы города, обнесённые высокими заборами, за которыми руины домов возвышались остатками фасадов с пустыми глазницами окон. Недалеко от тётиного дома был авиационный завод, рядом с которым находилось кладбище разбитых военных самолётов; громоздясь друг на друга, высокой горой вперемешку лежали советские и немецкие машины, в основном истребители. Мы, пацаны, перелезали из одной в другую, крутили штурвалы, разглядывали пулемётные пробоины в корпусах самолётов. Самое интересное было — это добраться до двигателя, выломать из него тонкие пластинки магния. Когда темнело, на пустыре мы разводили костёр и кидали в него кусочки белого металла. Яркие вспышки огня освещали самолётные руины и наши счастливые физиономии.

Следы войны ощущались и в Казани. Я помню колхозный рынок, на котором множество безногих и безруких инвалидов на деревянных тележках с колесами-подшипниками торговали нехитрым военным скарбом — самодельными зажигалками и кисетами, всякой трофейной мелочью, открытками, наверно американскими (одна из таких была у нас дома, с надписью на английском: «Я вернулся к тебе, Мэри»).

От тех поездок на рынок запомнились грязь, пьяный смех и отборный мат несчастных калек, стойкий запах махорочного дыма и спиртного духа.

Я часто вспоминаю те далёкие времена моего детства. Как жаль, что не ценили не только мы, дети, но и многие взрослые тех героев, которых когда-то ещё застали в живых. Они не надевали своих наград, почему‑то не придавали им значения. То, что они победили и остались в живых, хоть и калеками, наверно, было для них важнее.

Отец мой продолжал в Казани работать по своей специальности, термистом на вертолётном заводе. В городе он был одним из главных специалистов в области термической закалки металла. Его постоянно пытались переманить на другие заводы, приглашали читать лекции в авиационном институте, хотя  у него и не было высшего образования.

У отца были золотые руки. Например, сложный станок для печати офортов, стоящий в моей мастерской, полностью сделан им в домашних условиях. И сделан так, что его принимают за изделие заводского производства.

Тяжёлая работа термиста сказалась на его здоровье и послужила причиной его ранней смерти. Но он успел привить мне любовь к труду и рукоделию, интерес к жизни во всех её проявлениях, любовь к книгам, музыке и другим видам искусства.

Я рассказал о своих близких людях. Один, которого я никогда не видел, дал мне моё имя. И живу я и за себя, и за Григория Львовича Гуревича, стараясь быть достойным светлой памяти моего дяди.

А отец, Лев Аронович Эйдинов, он всегда со мной. Всегда в моих воспоминаниях, так же, как и моя мама. Я могу прийти на место его последнего упокоения в Юдино, рассказать ему о том, что происходит в мире и в нашей семье. Он уже давно моложе меня, и я, наверно, многое знаю и умею больше его. Но уверен, что всем, что я из себя представляю, обязан Ему.